Текст книги "Вор в ночи. Новые рассказы о Раффлсе"

– Мой друг – самый нетерпеливый человек на земле! – воскликнул я. – Он сказал, что поспешит на вокзал, боится опоздать на поезд, и ушел, даже не попрощавшись!

– А я и не слышал, как он ушел, – признался весьма озадаченный клерк.

– Как и я, но он похлопал меня по плечу и что-то сказал, – солгал я. – Я был слишком погружен в эту кошмарную книгу, чтобы отвлечься. По всей видимости, он тогда и сказал, что уходит. Ну и пусть! Лично я хочу увидеть все экспонаты.

Я так старался развеять подозрения, которые могли возникнуть в связи со странным исчезновением моего компаньона, что задержался в музее даже дольше, чем знаменитый детектив со своими друзьями. Краем глаза я видел, как они рассматривают реликвии Раффлса, даже обсуждают меня самого у меня же под носом, и только после этого я остался наедине с анемичным клерком. Опуская руку в карман, я незаметно смерил его оценивающим взглядом. Система чаевых всегда была одним из кошмаров моей жизни, пусть и не худшим из них. Не потому, что я скряга, а просто потому, что иногда действительно трудно разобраться, кому и какую сумму нужно дать. По себе знаю, каково быть замешкавшимся клиентом, который не спешит доставать кошелек, но такое поведение было не от скупости, а из желания точно определить сумму. Тем не менее я, как ни странно, не ошибся в случае с клерком, который охотно принял серебряную монету и выразил надежду, что скоро сможет прочитать обещанную мной статью. Ему предстояло ждать ее долгие годы, но льщу себя надеждой, что эти запоздалые страницы не обидят его, а придутся по нраву, если он когда-нибудь прочитает их своими водянистыми глазами.

Когда я вышел на улицу, уже смеркалось и небо над церковью Святого Стефана вспыхивало и темнело, как чье-то разгневанное лицо. В это время уже зажглись фонари, и под каждым из них я тщетно высматривал Раффлса. Потом я вбил себе в голову, что найду его на станции, и слонялся там до тех пор, пока поезд на Ричмонд не ушел без меня. В конце концов я перешел по мосту к вокзалу Ватерлоо и, оказавшись там, сел на первый же поезд до Теддингтона. Это несколько сократило мой путь, но от реки до Хэм-Коммона мне пришлось идти сквозь густой туман, поэтому домой я добрался лишь к тому часу, когда мы обычно уютно ужинали. На жалюзи вспыхивали только блики от камина, оказалось, что я вернулся первым. Прошло уже около четырех часов, с тех пор как я потерял Раффлса в непреступной крепости Скотланд-Ярда. Где он может быть? Наша хозяйка, узнав от меня, что его нет, всплеснула руками – она приготовила блюда, которые были по сердцу ее любимцу, и они совсем остыли к тому времени, когда я приступил к одной из самых унылых трапез в моей жизни.

Наступила полночь, но Раффлс все еще не появлялся. Мне все же удалось заранее успокоить нашу хозяйку, только, боюсь, лицо и голос выдали мою неумелую ложь. Я сказал ей, что мистер Ральф (как она его называла) упомянул, что собирается в театр. Я заметил, что он хотел отказаться от этой идеи, но объяснил, что, по всей видимости, я ошибся, и объявил, что все же намерен обязательно его дождаться. Перед уходом наша добрая хозяйка принесла мне тарелку сэндвичей, и я был готов провести с ними ночь в ожидании, расположившись в гостиной в кресле у камина. Моя тревога была настолько велика, что я никак не смог бы уснуть. Мне даже казалось, что долг и преданность зовут меня отправиться на его поиски, несмотря на темноту зимней ночи. Но куда идти, где искать Раффлса? У меня в уме было лишь одно место, однако искать его там значило погубить себя и при этом все равно ничем не помочь ему. Во мне с каждым часом все больше крепло убеждение, что его узнали на выходе из Скотланд-Ярда, и произошло одно из двух: его схватили либо вынудили скрываться в другом месте. О произошедшем я наверняка смогу прочесть в утренних газетах, но он сам во всем виноват. Он сунул голову в львиную пасть, и челюсти захлопнулась. Вопрос был лишь в том, успел ли он вовремя вытащить голову.

У меня под рукой находилась бутылка, и в ту ночь, признаюсь, она была мне другом, а не врагом. Только она смогла отвлечь меня от тревожного ожидания. Я даже задремал в кресле у камина. Когда я проснулся, лампа еще горела, камин ярко пылал, а я, абсолютно одеревеневший, сидел в железных объятьях зимнего утра. Внезапно что-то заставило меня обернуться. Дверь была открыта, а в кресле позади меня сидел Раффлс и тихонько стаскивал ботинки.

– Извини, что разбудил тебя, Банни, – сказал он. – Я думал, что веду себя тише мыши, но, проходив три часа, стер себе все ноги.

Я не встал и даже не бросился обнимать его. Откинувшись на спинку кресла, я постарался закрыть усталые глаза на его эгоистичное бессердечие. Ему незачем было знать, что мне пришлось пережить.

– С прогулки из города? – спросил я, стараясь говорить как можно более равнодушно, будто я привык к подобным выходкам.

– Из Скотланд-Ярда, – ответил он, вытягивая ноги в одних носках к очагу.

– Скотланд-Ярд? – повторил я. – Значит, я был прав, все это время ты был там, и все же тебе удалось сбежать оттуда!

Говоря об этом, я взволнованно поднялся с кресла.

– Конечно, – ответил Раффлс, – я не предполагал, что будет трудно, но оказалось и того легче. В какой-то момент я даже появился у стола, за которым спал полицейский. Я решил, что безопаснее всего будет разбудить его и спросить, не возвращал ли кто мой бумажник, который я якобы забыл в кэбе где-то в Карлтоне. То, что он быстро выставил меня, будем считать еще одним плюсом в копилку лондонской полиции. Это же только в какой-нибудь варварской стране у меня позаботились бы спросить, как я туда попал.

– И как тебе удалось? – спросил я. – И скажи на милость, Раффлс, когда и зачем?

Раффлс, стоявший спиной к камину, в котором уже затухали угли, посмотрел на меня сверху вниз, подняв бровь.

– Как и когда, Банни, ты знаешь не хуже меня, – загадочно сказал он. – И наконец ты узнаешь почему и зачем. У меня для поездки в Скотланд-Ярд, мой дорогой друг, было больше причин, чем я хотел признать.

– Меня не волнует, почему ты пошел туда! – вскричал я. – Я хочу знать, почему ты остался, или вернулся, или что ты там сделал! Я думал, что тебя схватили, и ты смог ускользнуть!

Раффлс улыбнулся, покачав головой.

– Вовсе нет, Банни, я продлил визит по собственной воле. Что касается причин, то их слишком много, чтобы все перечислять, но признаюсь, что они висели на мне тяжким грузом, когда я оттуда уходил. Но ты и сам сможешь увидеть их собственными глазами, если повернешься.

Я стоял, опершись спиной о кресло, в котором задремал. За ним был круглый столик, и на нем, рядом с виски и сэндвичами, лежали все реликвии Раффлса, я мог видеть все то, что прежде стояло на крышке сундука в Черном музее Скотланд-Ярда! Не хватало только сундука. Я увидел револьвер, выстрел из которого был произведен лишь однажды, дубинку с пятнами крови, коловорот, бутылку растительного масла, бархатный мешочек, веревочную лестницу, складную трость, буравчики, шурупы, клинья и даже ту самую гильзу, в которой когда-то Раффлс спрятал подарок просвещенного монарха некоему цветному вождю.

– Скажи, ну разве я не Санта-Клаус? – спросил Раффлс. – Жаль, что ты не проснулся при моем появлении, смог бы оценить вид. Тебе еще учиться и учиться, судя по тому, что я увидел, войдя сюда. Ты никогда бы не застал меня вот так спящим в кресле, Банни!

Он решил, что я просто уснул, сидя в кресле! Он и не понял, что я всю ночь его прождал! Скрытый упрек в невоздержанности после всего, что мне пришлось вынести, и только подумать – из всех смертных именно от Раффлса! Его слова почти переполнили чашу моего терпения, но вспышка запоздалого прозрения помогла мне сдержаться.

– Где ты спрятался? – угрюмо спросил я.

– В Ярде и прятался.

– Это я и так понял, но где именно?

– И тебе еще нужно спрашивать, Банни?

– Я спрашиваю, Раффлс.

– В месте, где я когда-то уже прятался.

– Ты же не имеешь в виду сундук?

– Именно его я и имею в виду.

Наши глаза встретились.

– Ты, возможно, и оказался там, – согласился я. – Но куда ты пошел первым делом, когда выскользнул наружу у меня за спиной, и как ты мог знать, куда идти?

– Я никуда не выскальзывал, – сказал Раффлс, – я скользнул внутрь.

– В сундук?

– Именно.

Я рассмеялся ему в лицо.

– Мой дорогой друг, я же потом видел все реликвии на крышке. Ни одна из них не была сдвинута с места. Я видел, как детектив показывал их своим друзьям.

– Да, я тоже это слышал.

– Но не из сундука же?

– Изнутри сундука, Банни. Не смотри на меня так. Попытайся вспомнить те несколько слов, которыми перед этим я обменялся с тем идиотом в воротничке. Разве ты не помнишь, что я спросил, есть ли у них что-нибудь в сундуке?

– Да.

– Чтобы быть уверенным, что там пусто, ты же понимаешь. Потом я спросил, есть ли там, кроме светового люка, боковая дверца.

– Я помню это.

– Полагаю, что ты решил, что это ничего не значит?

– Я не искал тайного смысла в твоих словах.

– Да, не искал. Тебе не пришло в голову, что я хотел узнать, не обнаружил ли кто-нибудь в Ярде секрет боковой дверцы, именно боковой, а не задней. Да, она есть в сундуке, появилась еще в добрые старые деньки, вскоре после того, как я забрал сундук из твоей квартиры и перевез в свою. Она откроется, как фасад кукольного домика, если нажать на одну из ручек, чего, естественно, никто никогда не делал. Я тогда понял, что должен это сделать – это куда проще, чем люк в крышке. Нужно во всем стремиться к совершенству, хотя бы из любви к искусству. К тому же, раз в банке так и не разгадали наш трюк, я решил, что смогу когда-нибудь его повторить. Тем временем сундук может стоять в спальне и служить просто подставкой для вещей, а в случае чего может стать убежищем!

Я спросил его, почему я до сих пор не слышал об этом нововведении не только в старые времена, но и сейчас, когда между нами осталось гораздо меньше секретов, и этим последним он все равно уже не мог воспользоваться. Я задал вопрос не со злости, а исключительно из упрямства. Раффлс молча смотрел на меня, пока я не прочел ответ в его глазах.

– Ясно, – сказал я. – Ты прятался в нем от меня!

– Мой дорогой Банни, я не всегда общителен, – ответил он. – И когда ты доверил мне ключ от своей квартиры, я просто не мог не сделать того же, хотя я все же впоследствии вытащил его у тебя из кармана. Скажу только, Банни, что если я не желал тебя видеть, это значило, что я вообще не годился для человеческого общества в тот момент, и то, что я отказывал тебе в своей компании, было, скорее, дружеской услугой. Не думаю, что это случалось более одного или двух раз. Ты можешь позволить себе простить друга после стольких лет?

– Это я могу простить, – ответил я с горечью. – Но не вчерашнее, Раффлс.

– Почему нет? Я действительно до последнего момента не был уверен, что решусь. Я лишь думал об этом. И только появление этого проницательного детектива заставило меня решиться без лишних колебаний.

– И мы ничего даже не слышали! – пробормотал я, непроизвольно восхищаясь им, что заставило меня разозлиться на самого себя. – Но теперь уже все равно, пусть бы и услышали! – добавил я прежним тоном.

– Почему, Банни?

– Нас вычислят по пропуску.

– Они забрали его?

– Нет, но ты же и сам слышал, как редко их выписывают.

– Так и есть! Бывает, что у них нет посетителей неделями. Заметь, Банни, именно это я выяснил, прежде чем что-либо предпринять. Неужели ты не понимаешь, что в любом случае пройдет две, а то и три недели, прежде чем они обнаружат пропажу?

Я начал понимать.

– И даже тогда, подумай сам, как это может привести их к нам? Почему они вообще должны нас заподозрить? Я всего лишь ушел пораньше. А ты отлично воспринял мой уход – ты не мог бы сказать лучше, даже если бы я сам заранее тебя подготовил. Я положился на тебя, Банни, и ты оправдал мое доверие с таким блеском, как никогда раньше. Мне грустно лишь от того, что ты перестал доверять мне. Неужели ты веришь, что я оставил сундук в таком виде, что первый же работник, который придет вытирать пыль, сможет понять, что произошло ограбление?

Я со всей возможной энергией отрицал эту мысль, но она исчезла, только когда я решился спросить его об этом.

– Ты забыл о ткани, которой были укрыты все эти вещи, Банни? Забыл обо всех остальных револьверах и дубинках, из которых легко можно было что-то выбрать? Я выбирал весьма тщательно и заменил все свои вещи похожими. Веревочная лестница, которая заменила мою, конечно, не идет с ней ни в какое сравнение, но когда я свернул ее на сундуке, разница стала незаметна. Разумеется, я не смог найти другого бархатного мешочка, но с легкостью заменил свою трость и даже смог найти гильзу, чтобы заменить оправу полинезийской жемчужины. Ты и сам видел, что за гид там сопровождает посетителей, неужели ты думаешь, что он сможет заметить разницу в следующий раз? А даже если и заметит, то неужели он сразу же заподозрит именно нас? Вещи остались на своих местах, как он их сам оставил, под тканью, которую снимают с экспонатов только для заинтересованных посетителей, а таких часто не бывает неделями.

Я признал, что мы будем в безопасности в течение трех или четырех недель. Раффлс протянул мне руку.

– Предлагаю больше не ссориться по этому поводу, Банни, и выкурить трубку мира марки «Салливан»! За три-четыре недели многое может произойти, и что ты скажешь, если это окажется последним моим преступлением – и по счету, и по значимости? Должен признать, такое завершение кажется мне подходящим и естественным, хотя, конечно, я мог бы выбрать что-нибудь куда более эффектное и менее сентиментальное. Нет, я не могу дать никаких обещаний, Банни, теперь, когда вернул все эти вещи, я могу и не устоять перед искушением вновь ими воспользоваться. Но эта война и так дает достаточно поводов для волнения… и все что угодно может произойти за три-четыре недели, разве нет?

Думал ли он уже в то время о том, чтобы пойти добровольцем на фронт? Решил ли он уже тогда воспользоваться своей единственной возможностью искупления… нет, пройти путь, в конце которого ему было суждено умереть? Я не знал этого тогда и уже никогда не узнаю. Тем не менее его слова оказались удивительно пророческими: в эти три или четыре недели произошли события, которые поставили под угрозу будущее нашей империи и заставили ее сыновей отовсюду собраться под ее знаменем и сражаться. Сейчас все эти события уже кажутся древней историей. Но ничего не помнится мне так ярко и живо, как слова Раффлса о его последнем преступлении, пожатие его руки, когда он их произносил, и печальный блеск в его уставших глазах.

Последнее слово

Последний из всех этих рассказов о Раффлсе исходит от более свежего и недавнего пера. Я излагаю его в точности, как он появился у меня, в письме, которое значило для меня больше, чем для любого другого читателя. И все же эти строки могут вызвать хотя бы небольшую часть восхищения, которое я испытывал к настоящему герою, и я надеюсь, что они помогут изменить ваше впечатление о нем в положительную сторону (о себе я так думать не призываю). Именно по этой причине я и делюсь с вами этими последними словами о своем, а возможно, и вашем, герое.

Это письмо было моим первым утешением, ему предшествовали случайная встреча и бессонная ночь, и я приведу здесь каждое слово, за исключением самого последнего.

39 КЭМПДЕН ГРОВ КОУРТ, В.,

Июнь 28, 1900.

ДОРОГОЙ ГАРРИ! Во время нашей случайной встречи вчера я почти ничего не смогла сказать тебе; вероятно, ты желаешь знать причину. Я не хотела показаться грубой. Я была огорчена до глубины души, увидев тебя, столь жестоко пострадавшего и хромого. Я не могла горевать, когда наконец заставила тебя рассказать мне, как это произошло. Я уважаю и завидую каждому мужчине из вас… каждому, чье имя указано в этих ужасных списках, которые заполняют газеты каждый день. Я знала о судьбе мистера Раффлса, но не знала, что же произошло с тобой, и есть что-то, что я хотела поведать тебе о нем, то, что я не могла сказать тебе за одну минуту на улице и в разговоре вообще. Вот почему я попросила тебя дать мне свой адрес.

Ты заметил, что я говорила так, словно знала мистера Раффлса. Конечно, я часто наблюдала его игру в крикет, и слышала о нем и о тебе. Но я встретила его лишь раз, и эта встреча произошла в ночь после того, как мы с тобой встретились в последний раз. Я всегда предполагала, что ты знал об этой встрече. Только вчера я поняла, что ты ничего не знал. Поэтому я решила рассказать тебе о том, что произошло, написать каждое сказанное слово.

В ту ночь – я имею в виду следующую ночь – все, за исключением меня отправились на приемы, а я осталась в Пэлес-Гарденс. Я направлялась в гостиную после обеда, и только принялась зажигать свечи, как в комнату с балкона вошел мистер Раффлс. Я сразу же узнала его, потому что была свидетелем того, как он набрал сенчури в Лордс лишь день назад. Он, похоже, был удивлен, что никто не сказал мне, что он здесь, но все было настолько неожиданным, что я почти не думала об этом. Боюсь, это был не самый приятный сюрприз. Я интуитивно почувствовала, что он пришел от тебя, и признаю, что это меня в тот момент рассердило. Но через мгновение он заверил меня, что ты ничего не знал о его приходе, что ты никогда бы не позволил ему прийти сюда, но что он сделал это как твой самый близкий друг, а значит, и мой друг (я сказала, что приведу здесь каждое его слово).

В течение некоторого времени мы стояли и просто смотрели друг на друга, и я никогда еще не была более уверена в чьей-либо откровенности и искренности; но он был абсолютно откровенен и искренен со мной тогда и по-настоящему беспокоился о тебе, что бы он ни чувствовал до или после этого. Я спросила, почему он пришел и что случилось, и он сказал, что беспокоится не о том, что уже произошло, а о том, что только может произойти; я спросила его, думает ли он о тебе, и он просто кивнул и сказал, что я знаю о том, что ты сделал, лучше всех. Но я начала задаваться вопросом, знает ли сам мистер Раффлс обо всем, и хотела, чтобы он первый подтвердил, что ему все известно, и он ответил, что мы оба знаем, кто один из тех двух мужчин, которые были у нас дома вчера. Мне понадобилось некоторое время, чтобы ответить. Я была удивлена тому разговору, который мы вели. Наконец я решила просто спросить его, откуда он знает. Его слова все еще звучат в моей голове, будто это было вчера.

– Потому что я был тем вторым человеком, – сказал он совершенно спокойно, – потому что это я заманил его сюда, и я готов ответить за то, что сделано, но я не готов смотреть, как несчастный Банни страдает за это.

Сказав это, он ясно дал понять смысл своих слов: перейдя к колокольчику и поднеся свой палец к нему, он показал, что готов вызвать любую помощь или защиту, если я желаю этого. Конечно, я не позволила ему позвонить.

Сначала я ему не поверила. Поэтому он провел меня к балкону и показал мне, как он забрался вверх и внутрь. Он проник в дом во второй раз, и все ради того, чтобы сказать мне, что в первую ночь он обманом заманил тебя сюда. Он должен был рассказать мне еще больше, чтобы я смогла ему поверить. Но прежде чем он ушел (тем же путем, которым пришел), я стала единственной женщиной в мире, которой было известно, что А. Дж. Раффлс, великий крикетист и не менее известный так называемый взломщик-любитель, – один и тот же человек.

Он рассказал мне свою тайну, доверил мне судить его и вверил свою судьбу в мои руки – и все ради тебя, Гарри, все ради того, чтобы я не осуждала тебя. И вчера я увидела, что ты ничего не знал об этом, что твой друг умер, так и не сообщив тебе о своем настоящем, но тщетном акте самопожертвования!

Гарри, я могу только сказать, что теперь я понимаю вашу дружбу и тот длинный и ужасный путь, по которому вы прошли ради этой дружбы. Как много людей зашли бы так же далеко ради такого друга? В ту ночь я наконец поняла. Это огорчило меня больше, чем я могу передать словами, Гарри, но я всегда понимала тебя.

Он говорил со мной без прикрас и откровенно о своей жизни. Это было невероятно, что он смог рассказать мне все вот так, и еще более невероятно, что я просто сидела и слушала его. Я думала о том разговоре бессчетное количество раз и давно перестала удивляться самой себе. У мистера Раффлса был абсолютный магнетизм, которому ни ты, ни я не могли сопротивляться. Он был сильная личность с сильным характером, а когда человек встречает другого человека с теми же качествами, вместе они могут снести обычного смертного с ног. Ты не должен думать, что ты единственный, кто служил и следовал за ним. Когда он сказал мне, что это все было для него игрой, и единственной известной ему игрой, которая захватывала его и всегда была полна опасности и драмы, я даже смогла найти что-то в моем сердце, что способно было попробовать поиграть в эту игру самой! Не то чтобы он обращался ко мне с каким-то гениальным софизмом, и его слова не были полны парадоксальной порочности. Это был его естественный шарм, юмор, и тень печали во всем этом, что взывали к чему-то более глубокому, чем благоразумие и законопослушность. Он очаровывал людей. Но в нем было что-то еще. Были глубины, которые взывали к другим глубинам; и ты не поймешь меня, когда я скажу, что думаю, что он был тронут тем, что женщина слушает его, так как я его тогда слушала. Я знаю, что это привлекло меня – мысль о такой жизни, но я тут же пришла в чувство и стала умолять его оставить все это.

Я не думаю, что встала на колени тогда. Но боюсь, что я плакала; и это был конец. Он притворился, что ничего не замечает, а затем мгновенно все прекратил с пугающей легкостью, которая ужаснула меня тогда, но с тех пор при воспоминании об этом тот момент трогает меня больше, чем все остальное. Я помню, что хотела пожать ему руку в конце. Но только мистер Раффлс покачал головой, и на мгновение его лицо сделалось столь же печальным, сколь было галантным и веселым все остальное время. Затем он ушел тем же ужасным способом, как и попал внутрь, и ни одна душа в доме не знала, что он был там. И даже тебе он никогда не говорил об этом!

Я не хотела писать тебе о твоем собственном друге, которого ты знал намного лучше, чем кто-либо другой, но я должна была это сделать, ведь даже ты не знал, как благородно он пытался искупить тот вред, который нанес тебе. И теперь я думаю, что понимаю, почему он не поделился этой историей с тобой. Сейчас очень поздно – или рано – я, кажется, писала тебе всю ночь, поэтому попытаюсь объяснить тебе все, используя как можно меньше слов. Я обещала мистеру Раффлсу, что я напишу тебе, Гарри, и что увижусь с тобой, если найду в себе силы. Я написала тебе и действительно хотела увидеться с тобой, но не получила ответ на свое письмо. Это была только одна строка, и я давно поняла, что ты так и не получил ее. Я не могла заставить себя написать еще, и даже эти несколько слов я смогла лишь спрятать в одну из книг, которые ты подарил мне. Спустя годы эти книги, с моим именем в них, должно быть, были найдены в твоих комнатах. Я знаю это, потому что они были возращены мне кем-то, и ты никогда не открывал их, потому что там была и моя записка – в том самом месте, где я ее оставила. Конечно, ты никогда не видел ее, и это моя вина. Но было слишком поздно писать вновь. Мистер Раффлс считался утонувшим, и все уже стало известно о вас обоих. Но я все еще хранила ваш секрет. И по сей день никто больше не знает, что ты был одним из тех, кто пробрался в Пэлес-Гарденс, и я все еще виню себя, даже больше, чем ты можешь себе представить, за все, что произошло с вами с тех пор.

Ты вчера сказал, что твое участие в войне и ранение не изменили того, что было совершено раньше. Я надеюсь, что ты не терзаешь себя прошлым. Не мне оправдывать ваши поступки, но я знаю, что мистер Раффлс был тем, кем он был, потому что он любил опасность и приключения, а ты был тем, кем был, потому что любил мистера Раффлса. Но, даже признав, что все совершенное вами, было столь неправильным, насколько это возможно, – он уже мертв, а ты получил свое наказание. Мир прощает, даже если не забывает. Ты достаточно молод, чтобы отпустить все, что было. Твое участие в войне поможет тебе в этом. Ты всегда любил писать. Теперь у тебя есть достаточно материала, чтобы его хватило на всю оставшуюся литературную жизнь. Ты должен создать новое имя для себя. Ты должен, Гарри, и ты сможешь!

Полагаю, ты знаешь, что моя тетя, леди Мелроуз, умерла несколько лет назад. Она была моим самым лучшим другом во всем мире, и благодаря ей я сейчас распоряжаюсь своей жизнью согласно собственным желаниям. Я живу в новом многоквартирном доме, одном из тех, где делают все для тебя, и хотя моя квартира крошечная, мне здесь очень уютно. Каждый должен поступать так, как ему нравится, и ты должен винить именно это суждение за то, что я написала тебе. Но мне хотелось бы, чтобы ты понял, почему я так много сказала и действительно поделилась абсолютно всем. Это потому, что я больше не хочу слышать о чем-либо, что произошло в прошлом. Ты можешь ответить, что я ничем не рискую, говоря об этом! Тем не менее, если ты действительно захочешь навестить меня как старый друг, мы могли бы найти довольно много тем для разговора. Видишь ли, я и сама пытаюсь писать! Ты почти наверняка можешь догадаться об этом, глядя на это письмо – оно слишком длинное. Но, Гарри, если оно даст тебе понять, что один из твоих самых старых друзей был очень рад встретить тебя и будет еще более рад увидеть тебя вновь и поговорить с тобой обо всем, кроме прошлого, я перестану стыдиться даже длины этого письма!

Надеюсь увидеть тебя вновь, а пока до свидания, от …

____

Я не раскрыл ее имя, остальное я привел здесь с точностью. Разве я не сказал вначале, что ее имя никогда не должно быть запятнано связью с моим? И все же – и все же – даже когда я пишу, у меня есть надежда в глубине души, которая не вполне согласна с этим решением. Эта почти призрачная надежда все же есть у меня, от подобной дерзости с моей стороны мои руки задрожали, и мелкая дрожь передалась ручке, которую я сжимаю в пальцах. Но если эта надежда все же оправдается, я буду должен больше, чем мог бы заслужить за столетия искупления, тому, кто уже искупил свою вину более благородно, чем я когда-либо смогу. И подумать только, что я до самого конца так никогда и не услышал ни слова об этом от Раффлса!