Текст книги "Вор в ночи. Новые рассказы о Раффлсе"

Равнина близ Филипп

Ниппер Насмит был старостой школы, когда Раффлс был капитаном команды по крикету. Я считаю, что он обязан своим прозвищем тому, что был учеником, не живущим при школе, а в мое время это заслуживало некоего упрека, как и тот факт, что его отец был одним из попечителей школы и партнером в известной банковской фирме, исполняющим обязанности управляющего местного отделения. Учитывая все это, я не сомневался, что мальчишка не заслужил подобную стигму. Но мы так не думали в то время, Насмит был непопулярен как среди младших, так и среди старших ребят, и казалось, что он делает все, чтобы так и продолжалось. Раздутая до невозможности принципиальность заставила его видеть и слышать даже больше, чем было оправдано его позицией, а бескомпромиссный характер вынуждал его докладывать, что он слышал или видел. Он был неистовым хранителем общественной морали, а кроме того, выдвигал безнадежные идеи, предпочитал быть в меньшинстве, и всегда был энтузиастом неприемлемых принципов. Таким, во всяком случае, было мое впечатление от Ниппера Насмита после первого года обучения. Я никогда не говорил с ним, но слышал, как он дискутировал с необычайной уверенностью и пылом во время школьных дебатов. У меня в памяти осталась четкая картина: мальчик с неопрятными волосами, в помятом пальто, с внушительного размера очками на носу и волевым подбородком. И именно я первым признал эту комбинацию с первого взгляда после стольких лет, когда роковая прихоть заставила Раффлса вновь сыграть в матче «Старых мальчишек», и он уговорил меня принять участие в праздновании Дня основателя.

Это был, однако, не обычный праздник. Через год школа собиралась отметить свое двухсотлетие, и все обсуждали сборы средств для того, чтобы отпраздновать столь значимый юбилей установкой статуи нашего благочестивого основателя. Было проведено специальное совещание, и Раффлса пригласил новый директор, человек, который всего добился сам и который участвовал вместе с Раффлсом в матче в Кембридже. Раффлс не появлялся рядом с этим местом много лет, а я и вовсе с того самого дня, как ушел, и я не буду даже пытаться описать чувства, которые пробудились при виде знакомой дороги в моей недостойной груди. Вокзал Паддингтон был полон старых мальчишек всех возрастов – но очень немногими знакомыми нам, – и оживленная атмосфера походила на ту, которую мы создавали всякий раз, когда возвращались с каникул. У нас стало больше усов, сигарет и «взрослых» галстуков. Это все. Тем не менее, хотя из толпы два или три человека смотрели на Раффлса, ни он, ни я не узнали ни одной души, пока мы не оказались почти в самом конце нашего пути, когда, как я уже упомянул, я узнал Ниппера Насмита с первого взгляда.

Человек перед нами был подросшей версией мальчика, которого мы оба помнили. Он отрастил клочковатую бородку и усы, которые висели у него на лице, как забытые садоводом лианы. Он был крепким, горбился и явно выглядел старше своих лет. Но он сошел с платформы походкой, которая тут же напомнила мне о нем, ее оказалось достаточно и для Раффлса, даже прежде чем он смог разглядеть лицо мужчины.

– Ниппер! – воскликнул он. – Я узнал тебя по одной лишь походке! Все та же независимость в каждом шаге! Будто каблук давит шею угнетателя! Воплощение инакомыслящей совести в мешковатых штанах. Я должен поговорить с ним, Банни. Было много хорошего в старине Ниппере, хотя мы с ним и недолюбливали друг друга.

И через мгновение он обратился к нему, используя его школьное прозвище, очевидно не подумав об оскорблении, которое немногие бы восприняли как оскорбление, увидев его добросердечное и открытое лицо и протянутую руку.

– Меня зовут Насмит, – огрызнулся тот, стоя прямо и испепеляя нас взглядом.

– Прости меня, – сказал Раффлс. – Все помнят прозвища и забывают их значения, которые совершенно не имели в виду. Пожми мне руку, мой дорогой друг! Это я, Раффлс. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как мы виделись в последний раз.

– По меньшей мере, – холодно ответил Насмит, но больше не мог игнорировать протянутую Раффлсом руку. – Итак, – усмехнулся он, – вы направляетесь к этому великому собранию?

Я стоял на некотором расстоянии, как будто все еще был учеником средней школы.

– Еще бы! – воскликнул Раффлс. – Боюсь, я позволил себе отстраниться от школьных дел, но я хочу все исправить и начать новую главу. Я полагаю, что все обстоит совершенно не так в вашем случае, Насмит?

Он говорил с редким для него энтузиазмом, я заметил это еще в поезде: дух детства поглотил его. Возможно, он был рад возможности сделать что-то значимое для города, взяв эту кратковременную передышку от успешной, но изнуряющей карьеры. Убежден, что лишь я один в тот момент помнил о жизни, которую мы в действительности вели в это время. Каждую минуту со мной разделял мой скелет, и он никогда не покидал меня. Я постараюсь не ссылаться на него снова. Но я хочу, чтобы вы знали, что мой скелет всегда был там.

– В моем случае это не обязательно, – ответил Насмит, все еще сохраняя стальные нотки в голосе. – Я ведь попечитель.

– Школы?

– Как и мой отец до меня.

– Поздравляю вас, дорогой мой! – сердечно воскликнул Раффлс. Он будто помолодел на глазах.

– Я не уверен, что это обязательно, – кисло ответил Насмит.

– Но это наверняка очень интересно. И доказательство заключается в том, что вы идете на праздник, как и все остальные.

– Нет, не иду. Я живу там.

Думаю, Ниппер вспомнил имя собеседника, когда с силой опустил пятку на безответную плитку под ногами.

– Но вы же определенно собираетесь участвовать в школьном собрании, верно?

– Я не знаю. Если я это сделаю, могут быть неприятности. Я не знаю, что вы думайте об этой драгоценной схеме Раффлс, но я…

Клочковатая борода встала торчком, а зубы показались в проблесках усов, и во внезапной тираде, последовавшей за этими словами, мы узнали о его взглядах. Они были узкими, несдержанными и превратными, такими же, каких он придерживался, когда участвовал в школьных дебатах на первом году моего обучения. Но они были сказаны с его прежней энергичностью и все так же наполнены ядом. Года Насмиту мудрости не прибавили, но его внутренний энтузиазм не уменьшился, как не изменился и характер. Он говорил с большой силой и очень громко, и вскоре вокруг нас уже собралась небольшая толпа, но высокие воротники и широкие улыбки старых мальчишек помладше не сдерживали нашего притворного демагога. Зачем тратить деньги на человека, который мертв уже двести лет? Какая польза от этого для него или для школы? Кроме того, он лишь технически считается нашим основателем. Он не основал великую государственную школу. Он основал небольшую деревенскую гимназию, которая существовала полтора столетия. Значимой государственной школой она стала лишь в последние пятьдесят лет, и в этом нет заслуги благочестивого основателя. Кроме того, он был только номинально благочестивым. Насмит провел исследования на эту тему и все знал. И зачем бросать хорошие деньги на ветер ради бездарного человека?

– Много ли тех, кто поддерживает твое мнение? – поинтересовался Раффлс, когда агитатор сделал паузу, чтобы перевести дыхание.

Насмит посмотрел на нас сверкающими глазами.

– Пока еще не знаю, – сказал он. – Но мы увидим после сегодняшнего вечера. Я слышал, что в этот раз здесь соберутся совершенно разные люди, будем надеяться, что среди них будет несколько здравомыслящих. Среди нынешнего штата нет ни одного благоразумного человека, и я знаю только одного среди попечителей!

Раффлс воздержался от улыбки, когда мы встретились взглядом.

– Я уважаю ваше мнение, – сказал он. – Я могу даже сказать, что разделяю его в некоторой степени. Но мне кажется, что наша обязанность в том, чтобы поддерживать общественное движение, подобное этому, даже если оно не принимает направления или формы наших собственных идей. Я полагаю, что вы все равно пожертвуете хоть что-то, Насмит?

– Пожертвовать? Я? И не подумаю! Даже медного фартинга не внесу! – воскликнул непримиримый банкир. – Сделать это – значило бы отказаться от своей позиции. Я всецело не одобряю это и буду использовать все свое влияние для прекращения этого абсурда. Нет, мой дорогой сэр, я не только не подписываюсь под этим, но и надеюсь, что мое влияние заставит большое количество подписчиков отказаться от внесения средств.

Вероятно, я был единственным, кто увидел внезапное и все же незначительное изменение в Раффлсе: его губы чуть сжались, взгляд приобрел жесткость. Я, по крайней мере, мог бы предвидеть последствия еще тогда. Но спокойный голос не выдал его, когда он спросил, будет ли Насмит выступать на собрании. Насмит сказал, что возможно, и, конечно, предупредил нас, чего ожидать. Он все еще распылялся, когда наш поезд прибыл на станцию.

– Тогда мы вновь встретимся близ Филипп, – воскликнул Раффлс веселым тоном. – Вы были очень откровенны со всеми нами, Насмит, и я буду достаточно откровенен и скажу, что намерен дискутировать с вами!

Раффлса пригласил выступить его старый друг из колледжа и по совместительству новый директор школы. Но мы должны были остановиться не в главном корпусе, а в корпусе, где жили, будучи мальчиками. Здание довольно сильно изменилось: пристроили крыло, провели электричество. Но четырехугольный двор и спортивные площадки выглядели абсолютно так же, как и плющ, который все так же обвивал окна кабинетов, ни став ни на миллиметр толще, а в комнате одного мальчика мы заметили традиционное изображение моста Чаринг-Кросс, которое передавалось из комнаты в комнату с тех самых пор, как сын подрядчика продал его, уходя из школы. Там все еще находилась и чуть полысевшая игрушечная птица, которая была моей, когда она и я принадлежали Раффлсу. И когда мы все шли на молитву, проходя через дверь, обитую зеленым сукном, которая все еще отделяла корпус учителей от корпуса мальчиков, всегда находился мальчишка, который занимал место в проходе, чтобы дать знак молчания остальным, собранным в зале. Картина, открывшаяся моему взору, абсолютно не изменилась, все было таким же, как в старые забытые дни. Только мы больше не были ее частью – ни душой, ни телом.

В этот вечер по другую сторону двери царило гостеприимство, и не переставал литься поток вин и шампанского. Присутствовали многочисленные представители молодых «старых мальчишек», для которых наши школьные дни имели место в доисторическое время, а среди их веселой болтовни и добродушного поддразнивания мы, старики, вполне могли остаться без собеседников. Но все обстояло совсем наоборот, именно Раффлс оказался жизнью и душой их компании, и совершенно не из-за крикетного мастерства. Среди нас не было другого игрока в крикет, и Раффлс поддерживал их темы разговора и искренне и оглушительно смеялся вместе со всеми. Я никогда не видел его в столь хорошем расположении духа. Не буду говорить, что он был мальчиком среди них, но он принадлежал к редкому типу людей, которые могут легко присоединиться к общему веселью и поддержать любой разговор, невзирая на свой возраст. Мои переживания и сожаления никогда еще не ощущались более остро, но Раффлс, казалось, абсолютно был лишен и тех и других.

Однако он не был героем матча «старых мальчишек», хотя именно на него возлагала надежды вся школа. Когда он вошел, публика замерла, а когда вышел, послышались стоны. У меня не было причин предполагать, что он не пытался выиграть. Подобные вещи случаются с крикетистом, который играет не в своем классе, но когда великий Раффлс подал мяч и отправил его катиться по всему полю, я уже не был в этом уверен. Это, безусловно, не повлияло на его настроение – он был еще более разговорчив, чем когда-либо, за нашим гостеприимным столом, а после обеда состоялось собрание, на котором мой друг и Насмит выступили.

Пока Насмит не поднялся с места, собрание было довольно спокойным. После плотного обеда с нашими хозяевами мы были индифферентны относительно темы собрания. Многие испытывали безразличие, некоторые страдали от предрассудков и апатии, и все это должно было исчезнуть во время вступительной речи. Не могу сказать с уверенностью, какой эффект произвела речь на слушателей. Знаю только, что почувствовал оживление со стороны всех, кто участвовал в собрании, после речи Ниппера Насмита.

И я осмелюсь сказать, что, как бы то ни было, его речь звучала довольно вульгарно. Но она была несравненно пылкой и, вероятно, составленной интуитивно, как и его осуждение всех причин, которые так любят легковерные люди. Его аргументы мы слышали раньше, он уже поделился ими с нами, сейчас он лишь обосновал свои мысли. Они являли собой краткое изложение нескольких определенных принципов, оратор использовал неплохую казуистическую риторику. Словом, его манера была достойна проблемы, которую она стремилась обозначить, если бы это было не так, то мы никогда бы не согласились с подобным без ропота. Но мы молчали, когда он закончил, на тот момент он уже почти кричал. И в полнейшей тишине Раффлс встал, чтобы занять его место на трибуне.

Я подался вперед с намерением не пропустить ни единого слова. Я так хорошо знал Раффлса, что был уверен, что смогу процитировать всю его речь, даже до того, как он огласит ее. Никогда еще я так не ошибался! До сих пор не было более мягкого ответа на колкости и насмешки, чем тот, который А. Дж. Раффлс адресовал Нипперу Насмиту на глазах удивленной публики. Он вежливо, но твердо отказался верить в то, что его старый друг Насмит… сказал о себе. Он знал Насмита двадцать лет и никогда не встречал собаку, которая бы лаяла так громко и кусала так мало. Дело в том, что у него слишком любезное сердце, чтобы кусать кого-то. Насмит мог встать и протестовать так громко, как ему хотелось, – оратор уже объявил, что знает его лучше, чем он знает себя. У него, конечно же, есть небольшие недостатки, но они меркнут на фоне его великих качеств. Он слишком хороший спортсмен. У него прекрасная черта – защищать сторону меньшинства. Только это благородное дело заставило Насмита составить столь пылкую речь, которую мы слышали сегодня. Что касается Раффлса, несмотря на все замечания и ремарки Насмита о новом фонде, он подпишется, как и любой из нас, ведь он «щедрый и добрый парень», как мы все знаем.

Раффлс разочаровал старых мальчишек вечером, так же как он разочаровал школу днем. Мы были уверены, что он продемонстрирует благородное презрение к идеям Насмита и использует добродушное подшучивание, но он разочаровал нас, допуская дружелюбные, но бестактные выпады. Тем не менее этот легкий подход к столь серьезной обвинительной речи эффективно настроил собравшихся на сам праздник. После его речи Насмит был неспособен ответить ему так, как ответил бы на привычную Раффлсу насмешливую речь. Он мог только сардонически улыбаться и говорить, что время покажет, что Раффлс лишь лжепророк, и хотя последующие ораторы были менее милосердны, общий тон дискуссии уже был задан, и в дебатах не было откровенных выпадов. Однако в Насмите бушевали настоящие страсти, о которых я узнал этой же ночью.

Вы можете подумать, что в сложившихся обстоятельствах он не посетил бы организованный директором школы бал, которым закончился вечер, но в таком случае вы бы, к сожалению, недооценили столь упрямого человека, как Ниппер. Он, вероятно, был бы одним из тех, кто утверждает, что в его самой личной атаке нет ничего личного. Не то чтобы Насмит, говоря о Раффлсе, начал оскорблять его напрямую, когда он и я оказались лицом к лицу у стены бального зала, он мог простить более откровенных критиков, но не тех, кто относился к нему гораздо мягче, чем он того заслуживал.

– Кажется, я видел вас с этим выдающимся Раффлсом, – начал Насмит, посмотрев на меня с вызовом. – Вы хорошо его знаете?

– Близко знаком.

– Я помню, вы были с ним, когда он напал на меня. Он всеми силами пытался сказать мне, кто он такой. Тем не менее он говорит сейчас так, как будто мы с ним были старыми друзьями.

– Вы учились с ним на одном курсе, – ответил я, уязвленный его тоном.

– Это что, важно? Я рад сказать, что у меня было слишком много чувства собственного достоинства и слишком мало уважения к Раффлсу, чтобы быть его другом тогда. В то время я прекрасно был осведомлен, чем он занимался, – сказал Ниппер Насмит.

Из-за его уверенных нападок у меня перехватило дыхание. Но во вспышке озарения я понял, как ему ответить.

– Не сомневаюсь, что вы могли многое увидеть, живя в городе, – сказал я, и мой выпад заставил его покраснеть, но и только.

– Значит, он действительно выходил по ночам? – заметил мой противник. – Вы успешно выдали секрет своего друга. А чем он сейчас занят?

Я позволил своим глазам проследить за передвижениями Раффлса по залу, прежде чем ответить. В этот момент он вальсировал с женой хозяина; вальсировал он так же искусно, как делал все остальное. Другие танцующие пары, казалось, таяли перед ними. А его партнерша выглядела намного моложе, словно вновь став сияющей девушкой.

– Я имел в виду в городе, или где бы он ни жил своей таинственной жизнью, – объяснил Насмит, когда я ответил ему, что он и сам может посмотреть на него. Но его тон меня не беспокоил, только эпитет, который он использовал. После него мне стало труднее следить за движениями Раффлса по бальному залу.

– Я думал, что все знают о том, чем он занимается – он почти целыми днями играет в крикет, – был мой взвешенный ответ, и если в нем послышались резкие ноты, то могу честно сказать, что виной тому была моя тревога.

– И это все, чем он занят? – продолжил допрос мой инквизитор.

– Вам лучше спросить самого Раффлса, – сказал я. – Жаль, что вы не задали ему этот вопрос публично, еще на собрании!

Но я начал проявлять раздражение, и, конечно же, это сделало Насмита еще более невозмутимым.

– В самом деле, послушав вас, я мог бы сделать вывод, что он занимается чем-то постыдным! – воскликнул он. – И в этом отношении я считаю профессиональную игру в крикет постыдным занятием, когда в него играют люди, которые называют себя джентльменами, но в действительности лишь профессионалы в одежде джентльменов. Нынешнее повальное увлечение гладиаторским атлетизмом я считаю одним из великих зол нашей эпохи. Но хуже этого – тонко завуалированный профессионализм так называемых любителей. Мужчины, играющие за джентльменов, получают больше, чем игроки, которые ими не являются. Раньше подобного не было. Любители были любителями, а спорт спортом; тогда не было никаких Раффлсов в профессиональном крикете. Я и забыл, что Раффлс – современный крикетист, это отчасти объясняет его поведение. Вместо того, чтобы мой сын стал крикетистом, знаете ли вы, кем бы я предпочел видеть его?

Меня его ответ мало волновал, но все же что-то внутри меня хотело услышать, что он скажет, и я затаил дыхание, пока он не ответил:

– Я бы предпочел видеть его вором! – сказал Насмит с диким блеском в глазах, повернулся на каблуках и ушел.

На этом мое смущение покинуло меня…

…уступив место буре чувств и эмоций. Был ли этот разговор случайным или спланированным? Моя совесть сделала меня трусом, и все же была ли хоть одна причина, которая помогла бы мне не думать о худшем? Мы с Раффлсом выписываем пируэты на краю пропасти, рано или поздно мы оступимся, и яма проглотит нас. Я захотел как можно быстрее вернуться в Лондон и с этими мыслями вернулся в свою комнату в нашем старом корпусе. Пора бы мне покончить с танцами. Так я принял обет, которому остаюсь верным, как любой настоящий джентльмен своему слову. Дело было не только в болезненной ассоциации и чувстве, будто я недостоин там находиться. Оказавшись в своей комнате, я стал думать о других танцах… Я все еще курил сигарету – по привычке, к которой пристрастил меня Раффлс, когда вдруг поднял глаза и обнаружил его самого. Он стоял у двери и изучающе смотрел на меня. Он открыл дверь так бесшумно, как мог только Раффлс, и теперь был занят тем, что закрывал ее все в той же профессиональной манере.

– Ахиллес ушел к себе несколько часов назад, – сказал он. – И все это время он дулся в своей палатке!

– Так и есть, – ответил я, смеясь: он всегда умел приободрить меня, – но брошу, если ты разделишь со мной компанию за сигаретой. Наш хозяин не против, для этой цели здесь предусмотрена пепельница. Я мог бы дуться под одеялом, но готов просидеть с тобой до утра.

– Мы можем сделать что-то похуже, но, с другой стороны, и получше этого, – предложил Раффлс, впервые он отказался от соблазна закурить «Салливан». – Уже наступило утро, через час рассветет. И где рассвет лучше, чем в Уорфилд-Вудсе или вдоль Стокли, а может, и на Аппер или Миддл? Я хочу спать не больше тебя. За этот день я растратил больше сил, чем за многие годы. Но если мы не может спать, Банни, давай хотя бы глотнем свежего воздуха.

– Все уже легли? – я спросил.

– Давным-давно, я был последним. Почему ты спрашиваешь?

– Может показаться немного странным, если мы вновь появимся после того, как ушли, если, конечно, нас кто-нибудь увидит.

Раффлс смотрел на меня, и на губах его была дерзкая улыбка, полная озорства и хитрости, но она представляла собой самое чистое озорство, которое только возможно, и самую невинную хитрость.

– Никто нас не услышит, Банни, – сказал он. – Я хочу выбраться отсюда, как в старые добрые ночи. Я мечтал о возможности побродить по былым тропам с момента, как мы сюда приехали. В этом нет ни малейшего вреда, и если ты пойдешь со мной, я покажу тебе, как мне это удавалось.

– Но я знаю, – сказал я. – Забыл, кто тянул и забирал за тобой веревку, а после опускал ее для тебя с точности до минуты?

Раффлс смерил меня взглядом из-под полуопущенных век, при этом он все еще улыбался, и его улыбка была слишком доброжелательной, чтобы оскорбить меня.

– Дорогой мой Банни! И ты полагаешь, что даже тогда я пользовался только одним способом? Всю жизнь у меня была запасная лазейка, и если ты готов, я покажу тебе, что я предпринимал в то время, когда я был здесь. Сними эту обувь и надень теннисные туфли, достань свой плащ, потуши свет, я буду ждать тебя на площадке через две минуты.

Он встретил меня с пальцем на губах и не проронил ни слова. Он повел меня вниз по лестнице, наши ступни перемещались вплотную к бортику, на расстоянии в два фута от каждой ступени. Должно быть, это была детская игра для Раффлса. Соблюдение старой предосторожности, очевидно, ради того, чтобы я развлекался вместе с ним, но я признаюсь, что для меня все это было освежающе захватывающим – на этот раз без какого-либо риска, что нас поймают! Без единого скрипа мы достигли зала и легко могли выйти на улицу без опасности или трудности. Но Раффлс не повел меня туда. Он, должно быть, хотел отвести меня в крыло для мальчиков через дверь, обитую зеленым сукном. Для этого пришлось открыть и закрыть много дверей, но Раффлс, казалось, был в восторге от этих лжепрепятствий, и через несколько минут мы уже отдыхали, навострив уши, в зале для мальчиков.

– Через эти окна? – прошептал я, когда часы на пианино стали показывать время, которое означало, что шанс кого-либо встретить почти нулевой.

– Конечно, а как же еще? – прошептал Раффлс, открыв окно, у подоконника которого мы всегда находили письма из дома.

– И затем через двор…

– И через ворота в конце. Без разговоров, Банни, над нашими головами располагается все общежитие, но наше было впереди, помнишь, и, если бы они когда-либо увидели меня, я должен был бы отступить, используя другой путь, пока они наблюдали за тем, откуда я пришел.

Палец был у него на губах, когда мы тихо выбрались наружу, под звездное небо. Я помню, что чувствовал острый гравий сквозь тонкие подошвы, когда мы покинули дорожку и вышли во двор. Ближайшая к нам зеленая трибуна (с которой студенты выступали с речью во время летнего семестра в конце второго этапа обучения в школе) была милостиво удобна, и мы в своих теннисных туфлях без особых трудностей перелезли через ворота за пределы двора. После того как мы опустились на землю, мы оказались на пустынной проселочной дороге и не увидели ни души, пока крались под окнами кабинетов, а на главной улице дремлющего города царила тишина. Наши шаги казались тише, чем падение капли росы на землю, и мягче, чем лепестки, которыми восторгаются поэты. Но Раффлс не стремился сохранить эту тишину, он взял меня под руку и завел разговор шепотом, пока мы шли по дороге.

– Значит, вы и Ниппер перекинулись словом… или даже парой слов? Я видел вас краем глаза, когда вальсировал, и услышал, как ты покинул зал, краем уха. Вы говорили довольно долго, Банни, и мне показалось, что я даже слышал свое имя. Он самый последовательный человек, которого я знаю, и он совсем не изменился за эти годы. Но он внесет свой вклад в благороднее дело, вот увидишь, и я буду рад, что заставлю его это сделать.

Я прошептал, что не верю в это ни на мгновение. Раффлс просто не слышал, что Насмит сказал о нем. И он не стал даже слушать, когда я решил поделиться с ним этим. Он повторял вновь и вновь убежденно свое утверждение, настолько химерическое, что я в свою очередь прервал его, чтобы узнать, на чем основывается его уверенность.

– Я уже говорил тебе, – сказал Раффлс. – Я собираюсь заставить его.

– Но как? – спросил я. – Когда и где?

– Близ Филипп, Банни, где я сказал, что увижу его. Какой же ты, Банни, забывчивый!

 
И я полагаю, что на равнине близ Филипп
Цезарь и встретил свой конец;
Но кто пронзил Брута, я
И по сей день не могу дать ответ!
 

– Возможно, ты подзабыл Шекспира, Банни, но ты обязан помнить эти строки.

И я смутно припоминал, что слышал их раньше, но понятия не имел, что хочет сказать Раффлс, цитируя их, и я честно сказал ему об этом.

– Театр войны, – ответил он. – И вот мы на пороге!

Раффлс внезапно остановился. Это был последний темный час в эту летнюю ночь, но свет от соседнего фонаря упал на его лицо, когда он повернулся.

– Кажется, ты также спрашивал «когда», – продолжил он. – В эту самую минуту… если ты подсадишь меня!

Позади него, чуть выше его головы, не огороженное решеткой, находилось широкое окно с проволочной сеткой, под ним были золотом выведены имена, и я прочитал знакомое имя Насмита.

– Ты же не собираешься залезть внутрь?

– В этот же миг с твоей помощью и через пять или десять минут, если решишь не помогать мне.

– Неужели ты принес… свои инструменты?

Он мягко похлопал по карману.

– Не все, Банни, но никогда не знаешь, когда захочешь воспользоваться одним или двумя. Я рад, что взял их с собой. А ведь чуть не оставил.

– Должен сказать, я думал, что ты все-таки оставил инструменты и просто вышел глотнуть свежего воздуха, – сказал я укоризненно.

– Но ты должен быть рад, что я этого не сделал, – ответил он с улыбкой. – Это будет означать вклад старины Насмита в Фонд Основателя, и я обещаю, что он внесет достаточно денег! Мне повезло, что я все-таки взял с собой инструменты. Теперь ты поможешь мне использовать их или нет? Если да, то время пришло, если нет, то уходи прямо сейчас и…

– Не так быстро, Раффлс, – сказал я возмущенно. – Ты, должно быть, планировал все это до того, как пришел сюда, иначе ты никогда бы не взял инструменты.

– Мой дорогой Банни, они часть моего набора! Я держу их в кармане своей вечерней одежды. Что касается самого фонда, я даже не думал об этом, тем более ради того, чтобы заставить кого-то пожертвовать сотню. Но даю тебе слово, что это все, чего я коснусь, Банни… я не заберу ничего себе сегодня ночью. В этом нет риска. Если меня поймают, я просто притворюсь мертвецки пьяным и ведущим разгульный образ жизни человеком. Мое проникновение будет списано на очевидную реакцию после того, что произошло на собрании. А если мы продолжим стоять здесь, то кто-нибудь нас точно поймает. Выбор за тобой: идти спать или помочь мне… если только ты полон решимости «пронзить Брута»!

Мы стояли под окнами всего минуту, и улица все еще была тихой, как гробница. Мне казалось, что вряд ли опасность подстерегает нас именно здесь, когда мы тихонько обсуждаем все. Но, даже когда я отказался помогать ему, Раффлс подпрыгнул и легко уцепился за подоконник над собой, сначала одной рукой, а затем другой. Его ноги качнулись, как маятник, когда он подтянулся на руках, а затем переместился вверх и постепенно взобрался на подоконник. Но подоконник оказался слишком узким для него, Раффлс не мог продвинуться дальше без посторонней помощи, и я больше не мог неподвижно наблюдать за ним. Мне и впрямь хотелось помочь ему совершить его подвиг, который одновременно ожесточил меня и смягчил мое сердце. В тот самый момент я вспомнил о строчках, которые он процитировал. Стыдно признать, что именно я был их автором, написав их для школьной газеты. Так что Раффлс знал их лучше, чем я, и использовал, чтобы убедить меня помочь ему! И ему это удалось – через секунду мои округлые плечи сделались пьедесталом для его болтающихся в воздухе ног. Затем я услышал тихий скрип старого металла, а потом Раффлс открыл окно так медленно и мягко, что даже я бы не услышал, как он это сделал, если бы не находился под ним и не прислушался.

Раффлс исчез внутри, затем высунулся, протянув мне руки.

– Пойдем, Банни! Тебе будет безопаснее внутри, чем снаружи. Поднимись на подоконник и позволь мне поднять тебя за руки. Теперь вместе… тише… и вверх!

Не буду описывать все в деталях. Я играл малую роль во всем деле, стоя скорее в крыле, чем у подножия лестницы, ведущей к частным помещениям, принадлежащим управляющему. Но я почти не беспокоился о его присутствии, потому как в тишине вскоре раздался оглушительный храп, такой же резонансный и агрессивный, как и он сам. Со стороны, куда ушел Раффлс, я ничего не слышал, потому что он закрыл дверь между нами, и я должен был предупредить его, если раздастся посторонний звук. Моего предостережения не потребовалось в течение тех двадцати минут, которые мы провели внутри. Позднее Раффлс заверил меня, что девятнадцать из них были потрачены на шлифование ключа, но одним из его последних изобретений был толстый бархатный мешочек, в котором он носил ключи. У этого мешка было две эластичные проймы, которые плотно закрывались на запястье, таким образом он мог легко шлифовать ключ и собирать стружку, к тому же весь процесс был бесшумен, он едва его слышал сам. Что касается самих ключей, то они были отличными копиями типичных образцов двух известных фирм, производящих сейфы. Я не знаю, откуда они у Раффлса, но, думаю, представители криминального мира смогут и сами приобрести что-то подобное.

Когда он открыл дверь и поманил меня, я понял, что он преуспел, и, хорошо зная его, решил воздержаться от вопросов. Сперва нам нужно было выбраться отсюда. Звезды все еще тонули в небе чернильного цвета, и я был рад, что мы могли незаметно добежать до своих постелей. Я сказал об этом шепотом, когда Раффлс осторожно открыл наше окно и выглянул наружу. В мгновение ока его голова исчезла, и я стал опасаться худшего.