Текст книги "Архитектор снов"

Барельефы и сны

Майя одна засветло поехала снимать остановки. Она надеялась, что в такой ранний час сможет спокойно поработать. Но горожанка промахнулась. В пять утра на проселочной дороге уже стояла плотная молчаливая толпа. Кто и куда отсюда ехал, можно было только догадываться. На серых, невыспавшихся лицах застыло выражение покорного безразличия. О съемке не могло быть и речи, но и непонятно было, что тут снимать, – каменная коробка остановки была живописно тронута мхом, но в целом не привлекала внимания и не вызывала никакого интереса. Майя вышла из машины, втерлась в группу уныло пахнущих товарищей, обошла козырек и, естественно, налетела на «мальчика, пускающего струю». «Мальчику» было за семьдесят, но он все равно был рад Майе. Она аккуратно миновала его и опять вернулась на дорогу, проклиная свою редакцию, польку редакторшу и ее слабоумных помощниц, которые уже и сами не знали, что придумать.

Пока Майя изощрялась в проклятиях, подкатил автобус, и толпа как-то сама собой схлынула. Майя проводила глазами набитый «Пазик» и собралась уже было сесть в свою машину, как вдруг у нее перехватило дыхание. За спинами людей скрывалось настоящее чудо. Внутренняя стена задрипанной автобусной остановки была украшена дивным барельефом. Майя шагнула вперед и руками, словно слепая, ощупала изображение. Затянутое все тем же мхом, сильно подпорченное ветрами, дождями, морозами и вандалами, оно было прекрасно.

Множество изящных фигур было расположено на первый взгляд в беспорядке, но, если присмотреться, они все были вплетены в плотную растительную массу, которая ветвясь и изгибаясь, заполняла каменную поверхность. Изображение было необычайно плотным и стекалось от краев к центру, к большому дереву, напоминавшему трещину, имевшую ствол и крону, состоящую из мириад расходящихся во все стороны ветвей-трещин. Сходство с фотографией, переезжавшей вместе с Майей из квартиры в квартиру, было очевидным.

Когда на остановку вновь стали выходить из полей сонные тихие люди, она ушла. Села в свою машину и уехала.

Майя нашла шесть таких остановок. Цепочкой, одна за другой, они приближались к Савельево. Последняя стояла напротив указателя на деревню. Майя только вздохнула. Даже эти остановки вели ее сюда…

Сюжеты на каменных стенах мало отличались друг от друга. Композиции фигур были разными, но везде от центра, от большого дерева – разлома в разные стороны расползалась живописная паутина цветов и растений, в которой были запутаны изображения людей. Все барельефы более или менее пострадали, один в особенности. На руинах полуразрушенной остановки меланхолично вздыхали местные алкоголики и вытрясали блох из ушей лохматые барбосы.

Майя снимала и снимала, сначала в лучах встающего солнца, потом в багровом свете заката, позже в молочных сумерках. А на следующий день были еще и утренний туман, и послеобеденный моросящий дождь… Так что к вечеру, когда сели все батареи и закончились запасы пленки, Майя была совершенно удовлетворена. Она заехала в пустую студию, свалила катушки в лоток, заснула тут же на диване и проспала почти сутки. Она так устала, что ей ничего не снилось, а если и снилось, то, проснувшись, она ничего не помнила.

Телефон Зиса все еще был выключен, когда, немного придя в себя, Майя умылась, кое-как пригладила вихры, напилась кофе и отправилась снимать дальше. Теперь ее ждала какая-то галерея с хозяйкой, ничего не понимающей ни в живописи, ни в жизни, но с удовольствием разбазаривавшей чьи-то, очевидно, мужнины, деньги. Хотя на время съемки Майе обещали пустое помещение, галерея оказалась переполнена высокомерными гостями и не менее высокомерными консультантами. Вдоль всех стен стояли предметы, вопреки здравому смыслу и вкусу возведенные в ранг произведений искусства.

Может, Майя и выспалась на продавленном диване в фотостудии, но она в самом дурном настроении и безо всякого энтузиазма таскала камеру по углам этого заведения. Она огрызалась на каждом шагу и про себя костерила Зиса. Майя злилась на него за то, что он не подкрутил винты на штативе, как обещал, за то, что заболел, за то, что он такой сильный и терпеливый и носит все это железо безо всяких капризов, за то, что он умеет ладить даже с этими тупыми девицами, которые надевают такие юбки, что непонятно, что вообще они тут хотят продать подороже. И ни разу вредной Майе не пришло в голову, что она просто скучает по Зису. Что штатив не такой тяжелый, а девицы просто боятся за добро, свезенное в эти палаты. Но нет, Майя все выскакивала на улицу и мусолила очередную злобную сигаретку.

К обеду она переругалась со всеми в галерее, свалила технику в багажник, и, поскольку вечером ей предстояла еще одна съемка, решила унять злость и голод и отправилась обедать.

Майя заявилась в дорогущий ресторан как была, в своих разбитых кедиках и майке, прожженной реактивами и сигаретами. Вокруг разодетые и надменные посетители пилили серебряными ножами деликатесы на дорогом фарфоре. Майя понимала, что выглядит, как малярша, но ей было наплевать. Ей не было дела до того, что о ней подумают эти сытые люди, на которых ей по большей части приходилось работать. Достаток, успех, внешняя сторона – все это совершенно не интересовало ее.

Победно пронеся свои обноски через весь зал, Майя уселась за столик у окна и взялась за меню. Заказала она от души. Вскоре, позволив официантам обложить себя всевозможными яствами, она наелась, надулась и затихла. Майя сидела, еле сдерживая икоту, и лениво размышляла, из натуральных ли камней ожерелье на той тощей кошке, что уже полчаса безуспешно пытается доконать помидор, измельченный до состояния розовой промокашки. Кошка всем своим поведением доказывала, что украшение настоящее. Но это и смущало.

Майя бессовестным образом сплюнула рыбью кость на тарелку. Как же все-таки иногда было приятно вызывать возмущение в этих пустых глазах… Майя икнула. Она не была уверена, хватит ли ей наличных, чтобы рассчитаться за этот пир. Официанты, видимо, тоже прикидывали, чем дело кончится, подливая воду в стакан ободранной девушке-подростку в майке цвета хаки. Майя не спешила и тянула удовольствие. Она так наелась, что даже лишний раз не набрала Зиса…

Когда она добралась до особняка, скрытого за забором в центре города, сверила с подслеповатым сторожем все бумажки и разрешения на съемку и нашла работающие розетки, сопротивляться сну уже не было сил.

Осматриваясь, Майя брела по первому этажу в сторону кушетки, которую она заприметила раньше. Агония этого дома была незаметна случайному взгляду, но она видела, сколько нерастраченной мощи было в облупившихся колоннах, которые всем своим видом показывали, что еще могут, еще очень долго могут сопротивляться высокому и почерневшему от скорби и грязи потолку. Слышала, как стонала под ногой доска старинного паркета… Дом знал о своем приговоре, но отказывался умирать. Майя шла по изуродованным мелочной перепланировкой залам и испытывала острое сожаление. Бессловесные старые постройки были для нее беззащитнее увечных людей, ей казалось, что они, как обездвиженные существа, томятся накануне смертного часа и никак не могут объяснить, что хотят жить, что их ребра целы и позвоночник не надломлен…

Она любила дома. Но в отличие от большинства беспечных обитателей Майя видела, как порой обычные жилища превращались в ловушки. Их хозяева были обречены бродить по кругу между кухнями, уборными и диванами в гостиных, украшая и захламляя свои углы, занимая себя ничтожными заботами вроде приобретения нового зеркала в прихожую и шторки в ванну, лишь бы отвлечься от мыслей о неотвратимом. А дома выжидали, набирали силы, незаметно копили вещи, голоса, чувства и воспоминания, и однажды их обитатели просыпались не хозяевами, а пленниками.

Стены, напитавшись человеческой памятью, уже навязывали свои правила игры, и отчего-то вдруг начинал преследовать томительный ночной кошмар, и ныл висок по утрам, и комод все никак не вставал на определенное ему место. И было два пути – вступить в борьбу с невидимым противником, выбрасывать вещи и перекрашивать стены, обновляя воспоминания, или бежать. Майя была из тех, кто предпочитал бег. Съемные квартиры были чередой остановок в ее непрочерченном маршруте на пути в неизвестное.

Странно все сложилось в ее жизни – даже работа водила Майю по чужим домам. Переступая очередной порог со своим фотоаппаратом, она чувствовала себя преступницей, но ее алиби было безупречно. Лабиринты тайных ходов ее сознания, словно нарочно, были так запутаны, что Майе не открывалась простая и очевидная мысль: все эти годы во всех домах, в которые она так или иначе попадала, она искала. Но вот что? Даже задавшись этим вопросом, она не смогла бы сама найти на него ответ…

Майя вышла в большой холл. Стоявшая у стены кушетка манила ее, но вместо того, чтобы растянуться на жесткой поверхности, она шагнула в сторону лестницы. Обломанная, выщербленная, она напоминала челюсть, переполненную расшатанными испорченными зубами, и вела во тьму. Вообще-то, туда было нельзя – сторож предупредил, что полы перекрытий второго этажа прогнили, да и сама лестница была так себе. Но Майя все-таки пошла наверх, шаг за шагом извлекая печальную мелодию из этого громоздкого и испорченного инструмента.

Когда лестница закончилась, Майя остановилась в недоумении – перед ней ничего не было. Пролет завершался воздушным пузырем провала. Впереди смутно угадывались стены и боковые коридоры, но добраться до них не было никакой возможности. Почти весь пол площадки провалился, и некуда было ступить. Майя осмотрелась. Заметила несколько досок, в числе прочего мусора прислоненных к стене. Она прикинула длину, ширину, свой вес и риск затеи. Доска спружинила, перелетев через пропасть, и соединила ее края. Майя выдохнула и ступила на тонкий дрожащий трамплин.

Шаг, другой, третий, истеричный визг подсохших деревянных волокон, пауза, еще шаг, падение сердца от легкой потери равновесия, еще пара быстрых мелких шагов… Майя сошла с доски на остатки кафельного пола второго этажа. Она перевела дух и, пока раздумывала, куда ей пойти, налево или направо, прямо перед собой на стене в пыли и паутине различила контуры небольшой двери. Майя потрогала старинную, изъеденную ржавчиной металлическую ручку. «Интересно, – подумала она, – куда ведет эта дверь?». Ей казалось, что та насмерть вросла в старую и уже сместившуюся по всем линиям стену, но она ошибалась. Дверь легко подалась. Майя открыла ее…

…и вышла в сад. Здесь осень уже подпалила листву красным и желтым цветом. Холодный туман висел в воздухе. Майя осмотрелась, прислушалась. Странный тихий шум доносился со всех сторон – едва различимые шепоты, шорохи и вздохи… Возможно, ветер извлекал эти звуки, таская опавшую и высохшую листву по земле. Майя сделала несколько шагов по аллее, как вдруг услышала:

– Майя, постой. Майя, куда ты?

Голос был тихим и отчетливым. К нему эхом примешивались другие голоса.

– Кто здесь? – прошептала Майя.

– Майя, не бойся, это мы.

– Кто здесь? Кто?!

Ей что-то почудилось за спиной и она резко обернулась. Никого. Только темный строй стволов засыпающих деревьев. И опять, словно кто-то тронул ее сзади за плечо. Майя вновь дернулась назад. И вдруг застыла. Ужас сковал ее тело. Зрачки расползлись по радужке и превратились в огромные черные мишени. Она сейчас видела то, чего не должна была видеть ни в мире людей, ни в мире снов…

На кушетке, разрываясь, звонил телефон. Майя со стоном приподнялась. Все тело болело, телефон не унимался. Она поймала прыгающую от вибрации трубку.

– Алло, – хрипло произнесла она. – Кто это?

В трубке откуда-то очень издалека возник голос Зинаиды. Он был похож на далекий шум, который становился голосом, только достигнув Майиного уха. Хотя, может, так казалось со сна.

– Вы мне звонили? – спросила Зинаида. Майя секунду подумала.

– Нет. Подождите… – поспешила она добавить, чувствуя, что сейчас разговор прервется. – У вас голос какой-то странный. Что-то случилось?

На самом деле голос Зинаиды вовсе не казался Майе странным. Ей просто не хотелось так быстро заканчивать этот случайный разговор и отпускать ее.

– Алло? – Майю тревожила тишина в трубке.

– Варя умерла, – раздалось на том конце провода.

Она могла поклясться – сейчас это не был голос Зинаиды.

…Майя проснулась и со стоном приподнялась на скамейке. За окнами особняка уже насупила ночь. Потрескавшиеся стены и потолки сомкнулись над Майей и приблизились к ней в темноте. Она потерла лоб, села, свесила ноги со скамейки.

– Прекрасно, – простонала она, – теперь я хочу в туалет!

Вернувшись с кладбища, Карина закрылась в своей квартире, отключила телефон, задернула шторы и пустила везде воду. Нет, она совсем не хотела утонуть или затопить весь дом. Звук льющейся воды отказывал магическое влияние на нее. Не то чтобы он ее успокаивал, скорее гипнотизировал и погружал в состояние бесчувствия. Все эти дни, бродя по квартире с бутылкой водки, Карина слушала, как из кранов изливаются реки и водопады, и пыталась хоть ненадолго ощутить внутри пустоту. Тщетно. Там все болело, словно от свежих ран.

Ей было всем сердцем, всей душой жаль Антона. Хотя нет, ей было жаль себя. Или все-таки его? Или она опять столкнулась с тем, что не в ее власти было изменить случившееся и оставалось только смириться? А смириться было невозможно.

Карина не была религиозна, она попробовала молиться на карандашный рисунок Пикассо, который весел у нее в квартире, но ничего не вышло. Через пару минут она начала выть и кидать стакан в стену, проклиная и бога, и дьявола, и Пикассо, и себя. Она была скептиком и не верила ни в одну из теорий жизни после смерти. Однажды знакомый врач, который лечил ее отца, сказал: «О чем мы говорим, Карина Матвеевна. Отключите мозг, и что вы получите? Тьму. И никакого бессмертия души». Через месяц после второго инфаркта отец умер, и Карина поняла, что происходит после смерти. Ничего. Лицо отца скрылось под крышкой гроба, гроб приняла равнодушная яма в бесчувственной земле на кладбище.

На этих похоронах Карина смотрела на происходящее и не понимала, зачем она принимает участие в отработанном до мелочей ритуале. В ее душе кипел протест. Отчего ее горе должно было быть унижено этой формой, одной на всех! Формой, которая никакого отношения не имела ни к ней, ни к ее отцу, ни к их чувствам, ни к ее таким холодным сейчас слезам. Почему она должна была принимать измученное тело из морга, зачем был этот медленный кортеж, а потом все притащились на кладбище и стояли здесь, скорбно свесив носы? Может быть, именно так смерть и получила свои права? Втерлась в наши ряды и заняла здесь свое место? Может быть, если бы ее протокол был нарушен и все начали бы делать нечто совершенно несуразное– петь, танцевать, кричать, прыгать, целоваться, бросать цветы в воздух– все пошло бы иначе? Веселье спугнуло бы вечную старуху с косой, и, поняв, что ее никто не принимает всерьез, она отступила бы? И отец встал бы из гроба и захохотал, осмотрев себя и свой костюм, сделанный без всякой заботы о тыльной части?…

Горло Карины терзал спазм. Человек, который был частью ее жизни, который столько лет обнимал ее, слушал, советовал, переживал, горевал, гордился, сокрушался, который был напитан ею, связан с ней неразрывно, без движения лежал в этом неудобном узком ящике. Он не был похож на ее отца, он был похож на предмет, изображающий ее отца. А она должна была делать вид, что это все еще он, с его большими теплыми ладонями и спокойным голосом.

Тогда, стоя у его гроба, Карина увидела живую кровь. Внезапно, оглушенная своим горем, она провалилась куда-то в неведомые сферы и обнаружила, что в ее теле, как и телах собравшихся вокруг могилы, бьется и пульсирует горячая, спешащая по каналам сосудов, алая живая кровь. Тело отца лежало пустым. Его кровь свернулась. Его жизнь ушла.

И тут Карина закричала. Просто подняла голову и страшно, протяжно завыла, не задумываясь о приличиях и о том, как это выглядит со стороны. Она была не здесь, не с ними всеми. Но она не была и с отцом. Она не видела берега в молочном, плотно обступившем ее тумане отчаяния и не знала, куда плыть, о чем думать, как унять это невыносимое животное горе. Карина не чувствовала – чуяла, что вместе с отцом умерла она сама, та, что всегда жила в нем, в его мыслях, заботах и воспоминаниях.

Майя тогда стояла рядом. Смотрела в гроб. В ее глазах не было боли. В ее глазах было любопытство. Карина в первый и единственный раз поймала себя на том, что ненавидит сестру. Ее собственное сердце рвалось. Сердце Майи было пусто…

Гроб опустили в яму и засыпали землей. И когда все исчезло под свежим холмом, Карина успокоилась. С тех пор она не боялась ни жить, ни умирать. Это несколько испортило ее характер, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Ей казалось, что теперь она готова к неизбежному…

Сейчас Карина выла оттого, что считала себя виноватой в смерти бывшего мужа. Она понимала, что Антон что-то нашел. Это подпорченное и в довершении всего пропавшее в электронных сетях письмо было ответом на вопрос, с которым она пришла к нему. Смутные догадки и предчувствия донимали ее. Но пока горе было сильнее страха. Она пила водку за закрытыми шторами своей квартиры, ориентируясь не на время суток, а на приступы отчаяния. Иногда то ли от усталости, то ли от избытка алкоголя, то ли от звука льющейся воды ее отпускало, она падала на пол и засыпала. Просыпалась, выла, и только влив в себя новую порцию обезболивающего, успокаивалась…

Тогда, сразу после смерти отца, скончалась одна женщина. Совсем еще молодая, здоровая и жизнерадостная, она ушла из жизни мгновенно. Если есть чудо рождения, то это было чудо смерти. Друзья и близкие опять собрались на кладбище и со страхом заглядывали в гроб. Умелые руки, уважая пол усопшей, украсили ее впавшие щеки живым румянцем, придали умершей коже нежный тон, тронули кармином губы, тушью – навсегда сомкнутые ресницы. Все эти женские ухищрения, такие уместные в жизни, были пугающими в смерти. Но еще страшнее этого ненужного в темноте могилы грима (кого там соблазнять – неразборчивого червя, готового на все и всех?) было другое – никто, никакой умелец не смог бы сложить лишенные жизни мышцы в ту улыбку, которая не застыла – играла на ее лице. Эта покойница была счастлива. Счастлива уйти из жизни, счастлива оказаться там, куда совсем недавно отправился ее муж. «Счастлива оставить меня одну», – думала Карина, стоя над вторым гробом. Женщина, лежащая в нем, была ее мать. Карина с такой злостью швырнула ком земли на эту крышку, что многие в толпе переглянулись. Но ей было все равно…

Карина всхлипнула. Нет, у нее не было сил думать сейчас об этом. У нее вообще не было сил думать и желания вспоминать. Боль новой потери жгла ее изнутри, водка гнала слезы и отбирала силы. Измучив себя, Карина засыпала, проваливалась в какую-то сухую, жесткую, бессмысленную степь, по которой отчаяние волокло спутанные комья мертвых ветвей…

Так шел день за днем, но где-то в глубине души Карина знала, что пройдет время и она истребит водкой, сном и льющейся из всех кранов водой обе боли – и острую в сердце, и тупую в груди. И она знала, что она будет делать, когда увидит в зеркале свои обычные – сияющие стальные глаза.

Нет, не надо ко мне приезжать. Ты слышишь меня? Говорю тебе – не надо! У меня есть все, что нужно. Я отлежусь, собью температуру и сам позвоню. Все, пока, мне тяжело говорить… Кое-как закончив разговор с Майей, порывавшейся заехать навестить его, Зис уронил трубку. Он не болел лет десять. Сейчас ему казалось, что из него вынули скелет, тело обмякло и силы и дух покинули его. Несмотря на жару, полыхавшую над городом, Зис влез в козий шерстяной свитер, обмотал саднящее горло шарфом, влил в себя лошадиную дозу аспирина и сел ждать.

К вечеру свитер почти расплавился от горячки. Зис даже не стал искать градусник, и без него было понятно, что это температурный рекорд. В голове, как в церкви, гудели основные колокола и вразнобой переливались мелкие. По телу, словно ветер по траве, время от времени пробегал озноб, воспаляя чувствительность кожи и вновь сменяясь вязким киселем жара. Зис не мог ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ни смотреть в телевизор. Глазные яблоки, словно вывалянные в песке, болели от самого ничтожного движения. Зис кое-как плеснул в термос горячей воды, бросил туда чайной заварки, пол-лимона и мед, собрал одеяла и подушки и снес все это в угол комнаты.

Спустя полчаса он полусидя-полулежа затих в своей берлоге. Стены закачались перед его глазами, куда-то вбок поплыл диван, навстречу ему, изгибаясь во все стороны, вынырнула гибкая стопка музыкальных дисков, пролетели, разматываясь в воздухе, хвосты фотопленки, а надо всем этим закрутился огромный шар, то ли луны, то ли солнца, то ли гигантской электрической лампочки. Зис закрыл глаза.

Со всех сторон на него надвигался красный горячий туман. Он наплывал удушающими волнами и вытеснял весь воздух из комнаты, из дома, из его легких… Зис застонал. Он почувствовал присутствие Майи. Она была совсем рядом, он протянул руку и провел пальцами по ее нежной коже, охватил высокий стебель шеи, вдохнул ее аромат. Его губы следовали за распаленным и воспаленным воображением…

Но внезапно Майя исчезла из его объятий, и он бежал, бежал в огромной толпе. Он хватал спешащих во все стороны людей за руки, спрашивал, не видели ли они молодой девушки, и вдруг с ужасом обнаруживал, что это был один и тот же, размноженный на сотни фигур, человек. Мужчина со страшным, словно полустертым лицом. Зис заметался, закричал. Красный туман покрылся трещинами.

Из одного видения Зис начал проваливаться в другое…

А время шло. Закат сменялся ночной тьмой, восход разгонял утренний туман, и солнце опять выкатывалось на небесный свод. «Если бы в небе, как в огромной выпуклой линзе, отражалось все, что происходит здесь…» – думала Майя, сидя в пустом кабинете сестры и наблюдая за белыми тучками, проплывающими за окном. Телефоны Карины были выключены, Зис ее прогонял, и даже Филиппыч, сославшись на какие-то страшно важные дела, укатил в неизвестном направлении. Было тоскливо и одиноко. Да еще этот синяк. Майя потрогала голову. Ее лоб был разбит и украшен внушительной ссадиной.

Майя впервые обратила внимание на эту странность в одной из своих съемных квартир. Ночью, когда она вставала по какой-нибудь нужде и в полусне брела по комнатам, она часто утыкалась лбом в стены, а однажды едва не шагнула в окно. В конце концов, однажды довольно сильно повредив плечо, Майя задумалась. Вскоре она поняла, что с ней происходит. Очевидно, находясь во власти сна, она выбирала какой-то привычный путь, маршрут, который помнила только физически, телесно, как спустя долгие годы мы помним, что и где лежало в родительском доме, и, приведи нас туда, мы с закрытыми глазами и не отвлекаясь от захватывающей беседы, найдем и граненую сахарницу в серванте, и старые портняжные ножницы в укромном устье комода. Майю заинтересовало ее открытие. Она поделилась им с Кариной. Карина выслушала ее и удивилась. Тому, что странная привычка вернулась. Оказывается, эти блуждания по ночам начались у Майи много лет назад.

Еще совсем маленькой она не раз выходила к завтраку с синяками и шишками на лице и теле. Она сама ни на кого не жаловалась, но беспокойство в семье росло, и вскоре был устроен допрос, на котором больше всего подозрительных взглядов и вопросов досталось старшей сестре. Все это ничем не закончилось, Карина слезами и клятвами отстояла свою невиновность, и ее оставили в покое. Однако обида была так сильна, что ей самой захотелось разобраться в том, что происходит по ночам с ее маленькой вредной сестрой. Она решила не спать и приготовилась следить за Майей, полная решимости узнать правду.

На вторую или третью ночь ее дежурство само собой закончилось. Карина сделала несколько важных открытий. Оказалось, что наблюдать за спящим человеком неловко. А наблюдать за Майей и вовсе было жутко. Она не спала, она лежала, как мертвая. Не шевелилась и почти не дышала. А потом стало понятно, отчего тело и голову Майи украшают синяки и ушибы. Карина из своей засады с замиранием сердца наблюдала за тем, как Майя встает с кровати, очевидно, желая направиться в туалет, но идет не к двери, а все толкает рукой неприступную стену, пытаясь открыть ее и выйти из комнаты несуществующим путем. Это выглядело и странно, и страшно, Карина сбежала в свою кровать, спряталась под одеялом и постаралась поскорее заснуть.

Наутро она рассказала родителям, что Майя ходит во сне. Девочку показали врачу, тот прописал какие-то капли, репутация Карины была окончательно восстановлена.

Однако странность оказалась навязчивой, она не исчезла окончательно и время от времени неожиданно возвращалась. Майя вздохнула и вновь потрогала ссадину.

В кабинет заглянула Анюта.

– Карина Матвеевна случайно не звонила? – как-то миновав приветственную часть, спросила ее Майя.

– Звонила, – ответ секретарши был неожиданным. Майя насторожилась.

– Когда?

– Позавчера. И сегодня. А вчера Карина Матвеевна заезжала.

Майя в некотором потрясении захлопала глазами.

– Да? Как это? А как она вообще?

Анюта порадовалась тому, что работа научила ее верным реакциям. При всей выигрышности положения, сейчас нельзя было давать понять Майе, что как-то глуповато получается – секретарь знает больше, чем сестра. Но Анюта сдержалась.

– Нормально. Хорошо выглядит. Поехала на встречу.

– Да!? И с кем?

– Она не сказала.

Майя выбралась из кресла. Удивление сменилось чувством легкой досады.

– Если она появится еще раз, напомни ей, чтобы она телефоны включила. Хотя бы мобильный, – с непередаваемой интонацией, которая была у них семейной, то ли приказала, то ли попросила Майя и вышла из кабинета.

Надо же, оказывается, сестрица уже вернулась к нормальной жизни и где-то там ездит… Ну и хорошо. И даже очень хорошо.

Майя покинула издательство и погрузилась в свои важные и неважные дела, блуждая по одуревшему и обмякшему от жары городу, над которым то тут, то там возвышались огромные цветы с ее фотографий.