Текст книги "Банальность добра. Герои, праведники и другие люди в истории Холокоста. Заметки по еврейской истории двадцатого века"

Преемник Галинского на посту председателя Центрального совета евреев в Германии Игнац Бубис (1927–2000) тоже пережил Холокост и во время нацистского террора потерял всех своих близких: его мать, отец, брат и сестра погибли в годы войны.

Своей главной задачей Бубис считал создание в Германии «нормального» общества, в котором отношения немцев и евреев не будут отягощены ужасами прошлого. Но прошлое не должно быть забыто, иначе все самое страшное может повториться, считал он. Бубис ользовался высоким авторитетом, с ним советовались ведущие политики страны, долгое время он был консультантом канцлера Гельмута Коля по национальным вопросам. Казалось, его усилия не напрасны и благородная цель единения немцев и евреев вот-вот должна быть достигнута. С приездом десятков тысяч эмигрантов из стран бывшего СССР жизнь еврейских общин в Германии заметно оживилась. После дебатов, длившихся почти десять лет, немецкий парламент принял решение о строительстве в центре Берлина грандиозного памятника евреям, погибшим от нацизма. Опросы общественного мнения показывали явную толерантность немцев, терпимость по отношению к иностранцам. По данным международных еврейских организаций, уровень антисемитизма в Германии был одним из самых низких в мире.

Игнац Бубис

Но жестокое разочарование ожидало Игнаца Бубиса в конце жизни. В 1998 году известный писатель Мартин Вальзер произнес речь, моментально подхваченную всеми правоэкстремистскими группами и партиями. Выступая во франкфуртской церкви св. Павла по случаю получения престижной премии немецкой книготорговли, Вальзер заявил, что не желает больше слышать слово «Освенцим», не хочет обсуждать еврейскую трагедию двадцатого века, все это причиняет ему боль и пора наконец подвести черту и прекратить разговоры о вине немцев в Холокосте. Его речь восторженно встретили почти все присутствовавшие на церемонии. Игнац Бубис сидел в зале один – остальные важные гости аплодировали стоя.

Нельзя не признать: Вальзер выразил мнение многих своих соотечественников, совсем не антисемитов, но считающих, что при обсуждении вины их отцов и дедов нужно знать меру и такт. Выбор правильного языка в диалоге с новыми поколениями немцев и сегодня остается актуальной и острой проблемой. Но Вальзер не просто обратил внимание на эту проблему: его тезисы охотно подхватили явные и скрытые антисемиты, откровенные неофашисты, правые экстремисты – им как раз не хватало такой авторитетной поддержки.

Последовавший затем публичный диспут двух оппонентов еще больше разжег пожар мнений, что дало Бурбису основание назвать писателя-лауреата «духовным поджигателем». И хотя эти дебаты с Вальзером завершились примирением, Игнац был глубоко разочарован открывшимся ему состоянием немецкого общества [1]. За три недели до смерти он сказал в интервью журналу «Штерн»: «Я ничего не достиг, почти ничего. Евреи и немцы по-прежнему остаются чужими друг другу».

Игнац Бубис завещал похоронить себя не в Германии, а в Израиле. «Я не хочу, чтобы мою могилу взорвали, как это произошло с надгробием Хайнца Галинского», – объяснил он это решение.

…Спустя несколько часов после похорон в Тель-Авиве могила Игнаца Бубиса была осквернена: израильтянин Меир Мендельсон, бывший гражданин ФРГ, осужденный немецкими властями за мошенничество, облил ее черной краской.

После Бубиса председателем Центрального совета евреев в Германии стал Пауль Шпигель, известный в Германии человек, много лет руководивший еврейской общиной Дюссельдорфа. О себе он рассказал в интервью, опубликованном в четвертом номере журнала «Штерн» за 2002 год. Как и оба его предшественника на этом посту – Хайнц Галицкий и Игнац Бубис, – Шпигель принадлежит к поколению евреев, переживших Холокост. И хотя Пауль в годы войны был ребенком (он родился 31 декабря 1937 года), воспоминания об ужасах тех лет не оставляют его и теперь.

Семья Шпигелей скрывалась от нацистов в Бельгии. Отца арестовали еще в Германии и отправили в концлагерь. Мать осталась одна с двумя детьми. В октябре 1942 года пропала старшая сестра Пауля Роза. Мать до самой смерти не могла простить себе, что не уберегла дочь. Она учила девочку отвечать «нет» людям в форме, если они спросят, не еврейка ли она. Но Розу спросил человек в обычной гражданской одежде. Не чувствуя опасности, девочка не стала лгать. В живых ее больше не видели.

Пауль Шпигель

Пытаясь спасти сына, мать отдала пятилетнего Пауля людям, которые за деньги прятали у себя еврейских детей. О том времени он вспоминает как о самом тяжелом периоде своей жизни. Десять-двенадцать детей при малейшей опасности бежали в чулан и часами сидели в кромешной темноте на корточках, боясь пошевелиться. Немцев Пауль не видел, но представлял их себе злыми великанами, которые по всем странам разыскивают евреев. «Будешь шуметь, тебя убьют!» – предупреждали дети друг друга. Даже став взрослым, Шпигель долго не мог отделаться от неприятного чувства опасности, единственной причиной которой было то, что он еврей.

Воспоминания о пережитом ужасе преследуют человека всю жизнь. Макс Манхаймер, переживший Освенцим, рассказывал, как спустя десятилетия после войны в панике вырвался из больничного душа: он не знал, что пойдет из крана – вода или ядовитый газ.

Пауль Шпигель не был в концлагере. Но и спустя годы после войны ему снились марширующие по дорогам в поисках еврейских детей колонны солдат – в серой форме, со стальными шлемами на головах, в коротких сапогах с толстыми подошвами.

Когда война закончилась, Пауль был еще слишком мал, чтобы решать самому, где ему жить. С матерью он вернулся в родной городок Варендорф. Пройдя все круги ада, пришел домой и отец Хуго Шпигель.

Несчастья Хуго начались в Хрустальную ночь 9 ноября 1938 года, когда ворвавшиеся к ним нацистские боевики отвели его на берег Эмса и жестоко избили. Изувеченный, окровавленный и грязный, приполз он под утро домой. В 1940-м его арестовали и отправили в концентрационный лагерь Бухенвальд, а осенью 1942-го перевели в Освенцим. Три года провел там Шпигель, выдержал немыслимые испытания, но смерти все-таки избежал. Незадолго до прихода советских войск немцы решили замести следы своих преступлений: почти всех уцелевших узников Освенцима погнали в другой концентрационный лагерь, Дахау, расположенный недалеко от Мюнхена. В этом «марше смерти» погибло восемьдесят процентов всех заключенных, но Хуго снова уцелел. Однако силы его были уже на исходе. Когда 29 апреля 1945 года в Дахау вошли американские солдаты, он весил 41 килограмм – а до войны в нем было 80.

Для Пауля навсегда осталось загадкой, как у отца хватило духу вернуться в родной город, где он знал почти всех и где в любой момент мог столкнуться с бывшим нацистом на улице. «А куда я мог еще пойти?» – сказал Хуго Шпигель своему сыну. Больше на эту тему они не разговаривали.

После войны Хуго некоторое время занимался торговлей скотом. Однажды к нему подошел человек, участвовавший в погромах Хрустальной ночи: «Что, евреи опять появились у нас?». Вместо ответа Шпигель ударил его палкой, которой погонял коров. Подоспевшие на шум британские военные полицейские схватили Хуго и отвели в комендатуру. Когда он рассказал все коменданту, тот только спросил: «Почему же ты его не убил?».

Хуго Шпигель был первым евреем, избранным королем стрелков: эта почетная должность на традиционном всегерманском празднике, насчитывающем несколько веков, досталась ему в 1962 году.

Сразу после войны философы Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер написали книгу «Диалектика просвещения», в которой высказали следующую мысль: «После Освенцима никакой антисемитизм невозможен». Пауль Шпигель говорит, что так же думали в то время и его родители. Сейчас это утверждение может вызвать лишь горькую усмешку. В Германии – возможно, меньше, чем во многих других странах, – но все же постоянно отмечаются вспышки праворадикального насилия и ксенофобии. Особенно отвратителен, по мнению Шпигеля, антисемитизм утонченных интеллектуалов, духовной элиты общества. Это лишний раз проявилось во время дебатов Бубиса и Вальзера.

Известный литературный критик Марсель Райх-Раники жаловался как-то в телевизионной передаче, что в отношении к евреям в Германии сегодня отсутствует «нормальность». Пауль Шпигель считает, что нормальности никогда и не было. Даже такой высокоинтеллектуальный писатель и будущий противник гитлеризма, как Томас Манн, еще в 1918 году позволял себе оскорбительные высказывания о евреях.

Иллюзии сладки, но опасны. С мифом об отсутствии антисемитизма, ксенофобии в демократической Германии приходится расстаться. По словам Шпигеля, если бы кто-то в 1945-м ему сказал, что в Германии снова будут гореть синагоги, он назвал бы такого человека сумасшедшим. Для исправления пороков общества надо, чтобы люди эти пороки осознали. Именно эту задачу считает для себя главной новый председатель Центрального совета евреев в Германии. «Я регистрирую все, что происходит», – сказал он корреспонденту журнала «Штерн».

Мимо внимания Пауля Шпигеля не проходят даже незначительные на первый взгляд факты. В небольшом городе Штольберге в земле Северный Рейн-Вестфалия был установлен памятник «Жертвам террора 1933–1945». Скульптура имеет вид стилизованной свастики, сделанной из колючей проволоки. Шпигель публично выразил свое возмущение двусмысленностью этого решения и потребовал памятник убрать. Но многие не разделяют такое бескомпромиссное мнение, мемориал стоит и сейчас, правда, надпись несколько изменилась: «Жертвам нацистского террора».

Замечая все явные и скрытые проявления антисемитизма, Пауль Шпигель тем не менее заявляет: «Несмотря на все трудности и невзирая на вылазки правых экстремистов, я не могу назвать Германию праворадикальной или антисемитской страной. Мы доверяем этой демократии. Мы убеждены, что можем здесь жить, и мы хотим здесь жить. И сегодня мы живем не на чемоданах, как жили в Германии многие евреи до 60-х годов».

Автобиография Пауля Шпигеля, вышедшая в свет в конце 2001 года в мюнхенском издательстве «Ульштайн», называется «Снова домой?» [2]. По словам автора, издатели долго уговаривали его снять вопросительный знак в названии книги: продавцы не любят никаких вопросов в имени товара. Предлагались другие названия вроде такого: «Я немецкий еврей». Но Шпигель настоял на своем. Ему было важно подчеркнуть, что не может быть простого решения, когда человек оказывается перед проблемой возвращения в дом, из которого однажды был жестоко изгнан. Каждый сам решает, возможно для него это возвращение или нет.

Своей книгой и всей своей жизнью Пауль Шпигель утверждает: «Да, это возможно».

1. Bubis Ignaz, Sichrovsky Peter. Damit bin ich noch laengst nicht fertig. Die Autobiographie. Muenchen, Ullstein Taschenbuchverlag, 1998.

2. Spiegel Paul, Seligman Rafael. Wieder zu Hause? Erinnerungen. Muenchen, Ullstein Taschenbuchverlag, 2003.

Человек первого часа

Признаюсь, вначале я обратил внимание на его фамилию под фотографией. Точнее, на свою фамилию, потому что фамилии наши звучат одинаково. Позднее, знакомясь с новыми книгами, статьями, архивными материалами о Хорсте Берковиче, я все сильнее восхищался удивительной жизненной силой этого человека, позволившей ему с достоинством перенести такие испытания и трудности, которых с избытком хватило бы на несколько судеб.

В тот день, когда я впервые оказался в маленькой капелле на старом еврейском кладбище почти в центре Ганновера, я ничего не знал ни о Хорсте Берковиче, ни о других членах его огромной семьи. Трудами историка и писателя Петера Шульце в капелле была развернута небольшая экспозиция на тему «История евреев в Ганновере». Там-то я и увидел две фотографии Хорста: на одной он был запечатлен юношей, почти мальчиком, в военной форме солдата Первой мировой войны, на другой – улыбающимся пожилым человеком в странном головном уборе, напоминающем шлем танкиста.

Не знаю, насколько это свойственно другим, но я часто в различных списках людей ищу своих однофамильцев. И нередко нахожу их, благо моя фамилия достаточно распространена в мире. Естественно, много однофамильцев в Израиле, где в разных городах есть улицы, названные в честь Берковича – одного из «отцов основателей» государства, а у болельщиков эта фамилия на слуху, так как ее носят форварды национальных сборных по футболу и баскетболу. В Германии сейчас проживает, если верить телефонным справочникам, более ста пятидесяти семей с такой фамилией, а в Америке их число на порядок больше. Но я был сильно удивлен, когда улицу имени Берковича нашел в сравнительно небольшом немецком Ганновере. На установленном у оперного театра памятнике погибшим в годы фашизма ганноверским евреям фамилия Беркович среди нескольких тысяч других фамилий встречается шесть раз.

Теперь я знаю, что все они – члены одной семьи [1].

Семья Берковичей переехала в Ганновер из Кенигсберга в 1902 году, когда Хорсту исполнилось четыре года. Это была обеспеченная, дружная и культурная семья. Отец – Давид Беркович – успешно трудился в области строительства и торговли недвижимостью. Но его интересовала и литература, да и сам он иногда брался за перо. Он занимался исследованием творчества Гете и написал небольшую театральную пьесу, которая была поставлена в Бреслау. Правда, шла она там недолго. Мать Хорста – Эстер Беркович – все свое время посвящала дому, очень любила музыку и передала эту любовь детям. Помимо немецкого она свободно владела русским и французским языками и являлась, как это часто бывает в еврейских семьях, подлинным «семейным ангелом». У Берковичей росло четверо детей – старшая дочь и три сына, Харальд, Хорст и Герхард. Родители сделали все, чтобы дать им всестороннее и качественное образование.

Хорст Беркович

Была ли эта семья счастливой? Наверное, так ставить вопрос неправильно. Красивое высказывание классика о счастливых и несчастливых семьях нельзя понимать буквально. В самом деле, можно ли назвать счастливой семью, которая знала и болезни, и смерти своих детей? Двое младших Берковичей умерли во младенчестве. Старший брат Харальд с детства страдал пороком сердца. Трудно назвать такую семью счастливой. Но можно с уверенностью сказать, что это была нормальная, крепкая семья, воспитавшая и вырастившая для общества прекрасных людей. Страшно, что само общество оказалось ненормальным и сделало в ответ все, чтобы уничтожить и эту, и миллионы других ни в чем не повинных семей.

Хорст Беркович в детстве много переживал оттого, что ему казалось, будто родители любят его меньше других детей. Внешне для этого были некоторые основания. Старший брат из-за болезни всегда пользовался особой заботой взрослых, а младшему традиционно отдавалась последняя родительская любовь. В воспитании детей Берковичи старались придерживаться строгих правил справедливости, но это не всегда им удавалось.

Харальд получил свои первые наручные часы в десять лет. Восьмилетний Хорст очень хотел такие же, но ему было сказано, что он не может иметь преимущества перед старшим братом и должен ждать еще два года. Когда же он, наконец, получил долгожданную вещь, его ждало большое разочарование: для младшего брата родители сделали исключение из правил и подарили ему часы в восемь лет. Подобные тонкости маленький Хорст воспринимал очень болезненно, и эта боль надолго ему запомнилась.

Тринадцатилетний Харальд на Бар-Мицва получил от родителей роскошный подарок – пианино знаменитой фирмы «Стейнвэй», которое до Первой мировой войны стоило около тысячи двухсот рейхсмарок. Через два года и Хорст отмечал такой же праздник. И о чем же он мечтал больше всего? О простом велосипеде стоимостью не больше шестидесяти марок. Для родителей не составило бы никакого труда выполнить это желание. Но тут на первый план вышли педагогические соображения: старшему брату из-за больного сердца врачи не разрешали ездить на велосипеде, и он стал бы переживать, если бы увидел, как катается младший. Выход нашли довольно странный. Чтобы получить заветный велосипед, Хорст должен был «объединиться» с Харальдом, то есть попросту отдать ему свои очень неплохие коллекции марок и монет. Страсть коллекционера владела Хорстом всю жизнь начиная с малых лет, о чем у нас будет повод поговорить немного позже. Расстаться со своими сокровищами было для него очень больно. Справедливость восторжествовала только через несколько лет: Харальд, которого, кстати, Хорст очень любил, отправляясь учиться в университет Фрайбурга, вернул брату все его коллекции. Но ощущение несправедливости запомнилось надолго.

Не случайно, что борьба за справедливость и законные права людей стала для Хорста Берковича делом всей его жизни. Сам он никогда не отвечал на беззаконие тем же и не делал ничего, что могло бы ущемить права других, чтобы добиться правды для себя. Это стало его основным принципом.

И все же детство, как и положено, было счастливейшей порой. В школе он учился увлеченно и добросовестно и в старших классах всегда значился в списках лучших учеников. А вне уроков любимыми занятиями были велосипед, коллекционирование марок и монет и музыка. Он неплохо играл на виолончели, был членом школьного музыкального общества школы и считался столь же способным к музыке, как и его старший брат Харальд.

Детство оборвалось в шестнадцать лет – началась Первая мировая война. Он сразу записался добровольцем и после недолгого обучения был зачислен в 74-й пехотный полк. Экзамены в школе пришлось сдавать в ускоренном порядке. Для еврея Хорста Берковича надеть военную форму означало достичь равного с его немецкими товарищами права – отдать жизнь за свою немецкую Родину.

Воевал Хорст Беркович так же добросовестно и самоотверженно, как учился, а потом всю жизнь работал. Железный Крест Второй степени он получил за битву при Шампани. Но его военная карьера скоро закончилась: осенью 1915 года он был тяжело ранен осколками гранаты. В лазарет его принесли без сознания и истекающим кровью. Многие считали, что его не спасти. Он потерял правый глаз и несколько пальцев на правой руке; левый глаз тоже почти не видел, правая нога была изувечена, сильно поврежден слух. Смертельно опасным было ранение в голову: врачи извлекли из черепа осколок размером три на два сантиметра. Он всю жизнь потом держал его вместе с орденами и Золотым знаком отличия за ранения. Многочисленные осколки оставались в его теле до самой смерти. Навсегда было изуродовано лицо. Упомянутую шапку наподобие танкистского шлема он был вынужден носить, чтобы защищать поврежденную голову.

Родители добились специального разрешения посетить его во фронтовом лазарете. Хорст не мог видеть свою мать, но она держала его руки, и он чувствовал ее слезы. И только тогда окончательно ушло чувство, что мама любит его недостаточно сильно.

Через некоторое время Хорста Берковича перевели в военный госпиталь в Ганновере, где его много раз оперировали. К нему частично вернулся слух, лучше стал видеть левый глаз. Опускать руки и предаваться унынию было не в его характере. Его активная творческая натура требовала деятельности, и уже в середине июня 1916-го он начал учебу на юридическом факультете Геттингенского университета, несмотря на то что семестр заканчивался 15 июля. Учился он с тем же упорством и усердием, с которым преодолевал нестерпимые боли. Сразу после окончания Первой мировой войны защитил докторскую диссертацию. Несколько лет работал стажером и практикантом. В 1922 году открыл свою адвокатскую контору в Ганновере, а в 1928-м получил звание нотариуса. Его адвокатская и нотариальная практика протекала успешно, он был весьма известен в Ганновере.

Большие изменения произошли и в личной жизни. В июне 1924 года он познакомился со своей будущей женой. Свадьба состоялась уже в августе. В свои 26 лет он был ветераном войны и неплохо зарабатывающим адвокатом, но опытным и зрелым человеком назвать его было нельзя. Настоящей жизни, как он сам говорил, тогда он не знал. Брак продолжался всего девять месяцев и распался из-за полного несходства характеров супругов. И все же дружеские отношения между ними сохранились на всю жизнь.

Настоящее семейное счастье Хорст Беркович узнал через два года, во втором браке. Его вторая жена Луиза была красивой и тонко чувствующей женщиной. Она разделяла с ним все радости и печали. Несчастья, свалившиеся на их семью с приходом к власти фашистов, сломали ее душевное здоровье. Она умерла в 1952 году тяжело больным человеком.

В 1933 году, когда начался бойкот еврейских адвокатов, для Хорста Берковича, ветерана и инвалида войны, было сделано исключение. Но он уже не питал иллюзий о будущем. И закон 1935 года о полном запрете деятельности еврейских нотариусов, и аналогичный закон 1938-го об адвокатах не были для него неожиданными. В ночь с 9-го на 10-е ноября 1938 года, вошедшую в историю под названием «Хрустальной ночи», Берковича арестовали и утром 10 ноября вместе с несколькими сотнями других ганноверских евреев отправили в концентрационный лагерь Бухенвальд. Перед отправкой заключенные прошли медицинский осмотр, и врач отметил в протоколе последствия многочисленных военных ранений Хорста, пообещав ему быстрое освобождение. Но это произошло не скоро.

До Веймара поезд шел под охраной ганноверских полицейских, и отношение к заключенным было достаточно корректным. Когда же конвой перешел в руки лагерных полицейских (капо), положение в корне изменилось. На узников обрушились оскорбления, унижения и побои.

По дороге от вокзала в лагерь заключенных заставляли бежать. Хорсту с больной ногой было тяжело, и он опирался на плечо своего товарища, ганноверского адвоката Штерна. Это вызвало ярость капо. Когда Штерн попытался объяснить, что Беркович – инвалид войны, последовал безапелляционный ответ: «Евреи никогда не были на фронте», – сопровожденный таким ударом прикладом в затылок, что Хорст потерял сознание. В себя он пришел уже в бараке Бухенвальда, куда товарищи по несчастью принесли его на руках. Большинство считало его мертвым. В лагерном бараке продолжались пытки и издевательства, многие заключенные были в крови, кричали и стонали от боли. В своих воспоминаниях об этом времени Хорст Беркович неоднократно вспоминает дантовские круги ада.

Спасло его появление одного из лагерных полицейских с таким же Золотым знаком отличия за ранения, какой носил и Хорст. Полицейский очень удивился и рассказал своим товарищам: «Там лежит один раненый в Золоте». Посмотреть на это чудо приходили многие полицейские из других блоков. Носить Золотой значок в лагере Хорсту было запрещено, но издевательства на время прекратились.

Позже воспоминания о месяце лагерного кошмара давали Берковичу ту силу, которая помогала ему стойко переносить житейские горести и печали, – по сравнению с ужасом Бухенвальда все казалось не таким уж трагическим.

Однажды Беркович попался на глаза начальнику лагеря Карлу Коху. Тот обратил внимание на его лицо, обезображенное ранениями и лагерными страданиями, и решил представить в печати портрет «типично еврейского недочеловека». Сделанная им фотография должна была украсить страницы «Штюрмера» и других фашистских газет. Но жене Коха Ильзе хватило ума вовремя его остановить: она объяснила ему, что последствия военных ранений на лице заключенного вызовут у читателей скорее сочувствие, чем смех.

Через несколько недель пришло решение, что Хорст Беркович ввиду своих военных заслуг может быть освобожден из лагеря. Под страхом смерти ему было запрещено говорить кому-либо о том, что происходило в Бухенвальде. На вокзале Веймара он вновь вздохнул свободно, надел свои военные награды и Золотой значок. В поезде проводник, сам носивший Серебряный знак отличия за ранения, предложил Хорсту освежающие напитки, и тот никогда не забывал проявленного к нему внимания и заботы.

В 1978 году, когда отмечали сороковую годовщину «Хрустальной ночи», Хорст Беркович рассказывал, как на улице к нему подходили ганноверские граждане со словами сочувствия и сожаления о выпавших на его долю невзгодах. Конечно, такое отношение немцев к евреям в те годы нельзя было назвать типичным.

Когда Хорст вернулся домой, там было все разбито и перевернуто – штурмовики СС поработали на славу. Тем не менее его жене, немке по происхождению, удалось сохранить дом как свою собственность и избежать насильственного выселения в так называемые «еврейские дома». Тысячи еврейских семей были изгнаны из своих квартир, которые тут же были заняты «истинными арийцами». Однако Луиза Беркович не выдержала нервного напряжения и с тяжелым психическим расстройством попала в больницу. Она так и не оправилась от душевной травмы и не пришла в себя до конца жизни.