Текст книги "Литературное досье Николая Островского"

Когда был начат роман?

На первый взгляд, вопрос довольно странный. Есть же свидетели. Есть многочисленные интервью писателя. Есть, наконец, письма автора романа.

Ну, вот давайте и рассмотрим все эти свидетельства.

Самым первым по времени знакомства таким свидетельством можно, наверное, считать воспоминания Марты Яновны Пуринь, коммунистки, работавшей в момент знакомства с Николаем Островским в газете "Правда". Вот что она писала, вспоминая о встрече с Островским в Новороссийске в декабре 1926 г.:

"Николаю предстояло решить сложный и трудный вопрос: как жить, чтобы быть полезным для общества? Теперь, когда он все больше и больше терял подвижность, надо было найти подходящую профессию или занятие, соответствующее его физическому состоянию. Об этом мы говорили несколько вечеров. Обсудили мы профессии, не требующие физического напряжения: статиста, нормировщика, чертежника, диспетчера, бухгалтера. Однако эти профессии все же обусловливались ежедневным передвижением в перегруженном транспорте. Пришлось отказаться от мысли работать на производстве или в конторских условиях. Я вспомнила, как хорошо и содержательно он вёл политические беседы. А почему бы ему не вести политзанятия с комсомольцами? И ещё вспомнила, как красочно рассказывал он боевые эпизоды из своей жизни. А почему бы ему не написать об этом? Николай согласился с моим предложением. То, что он напишет, я просила прислать мне в Москву для передачи кому-либо из журналистов для литературной обработки. В случае удачи это было бы пробой пера и дополнительным источником средств к существованию, в которых он в то время так нуждался".

Таким образом, Марта Пуринь утверждает, что сама предложила Островскому начать писать, и он согласился с её предложением. Отсюда можно сделать вывод, что у двадцатидвухлетнего Николая здесь в Новороссийске зародилась мысль о литературном творчестве, воплотившаяся через шесть лет в роман. Однако здесь мне бы хотелось сделать небольшое отступление, сказав о воспоминаниях, как таковых.

Пуринь опубликовала процитированные мною строки в 1974 г. в сборнике воспоминаний о Николае Островском, то есть почти через пятьдесят лет после описываемых событий. Что можно вспомнить о днях, спустя пол сотни лет, если мы не в состоянии порой рассказать детально о том, что было два-три дня тому назад? Можно ли вспомнить о каком-то конкретном разговоре, если он не запал в душу чем-то особенным, оставшимся в памяти на всю жизнь? Но ведь Островский в 1926 г. ещё не был не только известным писателем, но и никак не мог претендовать на какую-либо известность. Он был обычным больным колясочником, которых было и в те времена много, и не мало сейчас.

Если бы за предложением Пуринь сразу последовало продолжение, то есть Островский стал бы писать, посылать девушке рукописи, она бы их передавала кому-то, как обещала, тогда бы это вполне могло запомниться и подтверждалось бы другими фактами. Но судьбами в мире управляют не сослагательные наклонения с частицей "бы", а конкретные факты, имеющие место в конкретный период времени. В данной же ситуации всё пока ограничивается этим коротким воспоминанием, написанным гораздо позже того, как Островский стал широко известным писателем. Тут уж чего только не вспомнишь, о чём мы ещё поговорим.

Письма Николай Марте писал, но они, как я уже говорил в предыдущей главе, не найдены. Вполне возможно, что Марта не считала нужным их сохранять, не предполагая, какое они могут иметь значение в будущем. Ведь далеко не все люди являются любителями накапливать письменные архивы. Поэтому воспоминания современников, написанные по истечении большого времени, далеко не всегда являются истинным отражением происходившего. Зачастую на эти воспоминания огромное влияние оказывают конъюнктурные соображения того времени, когда они пишутся. И говорю я это совсем не для того, чтобы не доверять полностью воспоминаниям, но с единственной целью предупредить читателя, что к любым материалам такого характера надо подходить весьма осторожно, пропуская их в своём сознании через сито не то чтобы недоверия, а здравого сомнения, требующего дополнительных подтверждений.

Давно известно, что крёстным отцом в литературной биографии Николая Островского называют Иннокентия Павловича Феденёва, видного советского работника, участника Октябрьской революции, за то, что именно он принёс некогда в издательство "Молодая гвардия" рукопись романа своего больного товарища и способствовал её публикации.

Прочитаем внимательно некоторые строки его собственных воспоминаний на эту тему. Феденёв знакомится с Островским в 1926 г. в Евпаторийском санатории "Мойнаки", где любит играть в шахматы с молодым разговорчивым коммунистом. Второй раз встречается с Островским в Сочи опять же в санатории, но теперь молодой человек не может составить компанию в шахматной игре по причине потери зрения. Говоря об этой встрече, Феденёв пишет:

"Лечение мацестинскими ваннами не внесло существенных изменений в здоровье Островского. Он это чувствовал.

– Я лучше других знаю, что меня ждёт, – говорил Коля, – но не прекращу борьбы!

Он поделился со мной мыслью, что хочет писать книгу о том, что видел, участником чего был, книгу о первых комсомольцах, об их жизни и борьбе. Новое поколение комсомольцев должно учиться на примерах борьбы старшего поколения, как надо ненавидеть врага и как его побеждать".

Итак, от партийного старшего товарища Островского мы узнаём, что Николай в 1928 г. задумал писать книгу о комсомоле, о его борьбе за советскую власть. Это как бы подтверждает слова, сказанные Мартой Пуринь. Однако воспоминания Феденёвым были написаны в 1940 г. опять же после появления романа «Как закалялась сталь», последние три главы которой, по сути дела, являются действительно автобиографичными, поскольку событийный скелет этих глав, подтверждается соответствующими письмами Островского родным и друзьям, написанными именно в те годы, когда Островский не был писателем. Эти три главы писались Островским уже тогда, когда первая часть романа была опубликована и начинала получать широкое признание. Сюда, в седьмую, восьмую и девятую главы второй части попадают в качестве героев романа почти все, с кем познакомился Островский в период лечения в санаториях и жизни в Новороссийске и Сочи. И оказалось довольно непростым делом установить, описывают ли в своих воспоминаниях родные и друзья того периода то, что было на самом деле, или, может быть, непроизвольно отражают в своих рассказах факты, взятые со страниц романа. Многое современники могли подзабыть, а страницы романа постоянно напоминают. И при этом легко забывается, что роман, о чём писал и сам Островский, допускает выдумку и не является точным отражением фактических событий.

Примерно в то же время в Сочи в санаторий № 5 на Старую Мацесту приезжает Александра Алексеевна Жигирева, член партии с 1911 г., участница Октябрьской революции в Петрограде. Она знакомится с Островскими и так вспоминает о первой с ним встрече, выросшей в большую дружбу:

"Я часто приходила к Коле, моему младшему братишке, и мы подружились. Он рассказал мне о своей болезни, о работе в комсомоле. Горевал, что его первый литературный труд затеряла почта. Я убеждала его после лечения снова заняться этой работой, хотя мне и в голову не могло прийти, что он станет писателем. Я видела в лице Островского молодого члена партии, потерявшего в годы гражданской войны здоровье и всемерно боровшегося с трудностями. Хотелось всеми силами избавить его от болезни, вернуть к активной жизни".

Таким образом, по словам Жигиревой, Островский упоминал о том, что уже писал что-то, но рукопись потеряла почта. Стало быть, он куда-то посылал свой первый литературный труд? Но почему об этом он не сказал тогда же Феденёву, с которым делился творческими замыслами? Почему об этом ничего не пишет в своих воспоминаниях Раиса Порфирьевна, которая в это время должна была быть самым близким человеком Николаю? О них двоих она вспоминает следующее:

"В ноябре 1926 года мы с Николаем поженились, хотя первое время мы вынуждены были скрывать это от отца, так как их отношения с Николаем как-то не сложились и с каждым днём обострялись. О нашем браке знали только мама и сестра. Мы ещё не знали, где и как, на какие средства будем жить. Но молодости свойственен оптимизм. Мы мечтали о нашем счастливом будущем. Не хотелось верить, что человек в 22 года будет побеждён болезнью. Николай не терял надежды вернуться к комсомольской работе. А пока наше сегодня было трудным".

И никаких упоминаний о желании мужа писать книгу или о том, что он уже пишет. Да и мог ли он этим заниматься в тот период, когда болезнь только-только уложила его в постель? В письме А.П.Давыдовой 22 октября 1926 г. Островский пишет о своём здоровье:

"Если вернутся силы хоть немного, буду работать. А если нет, то надо будет подумать. Что дальше. У меня, Галочка, одна печаль – это позвоночник. Он разболелся вдрызг, и всё остальное кажется мелочным в сравнении с ним. Задыхаюсь по ночам буквально. На спине не могу лежать из-за рук и ног, а на боку страшно больно. Сам поворачиваться не могу никак, меня поворачивают. Ходить почти не могу. 10 шагов в день и то с большим трудом. Спондилит настоящий, только ещё не ясно какой…

Много нужно воли, чтобы не сорваться раньше срока. Бывают и невесёлые дни, когда всё кажется тёмным, но в основном контроль есть. Слишком тянет жизнь с её борьбой и стройкой, чтобы пустить себя в расход. Живёшь вечно новой надеждой, что хоть как-нибудь, но буду работать".

Оптимизм, всегда присущий Островскому, мы в письмах этого времени видим, но ни одного слова о собственном творчестве пока нет. Более того, в письме своему брату Дмитрию 2 ноября 1926 г. Николай очень конкретно говорит об отсутствии каких-либо идей:

"А я креплюсь, не падаю духом, как сам знаешь, не волыню, а держусь сколько могу… Пиши о своих делах всех и прочем, а я бы написал о делах, да их нет, так что сядешь писать, да не знаешь о чём. День похож на день".

И в то же время в книге Раисы Порфирьевны Островской «Николай Островский», выпущенной «Молодой гвардией» в серии «Жизнь замечательных людей» именно этот период жизни будущего писателя, после его возвращения из санатория «Горячий Ключ» описывается следующим образом:

"Невесёлым было наше возвращение в Новороссийск.

Серные ванны жесточайшим образом обманули наш ожидания.

Врачи утешали, говорили, серные ванны должны сказаться позднее и улучшение должно наступить по меньшей мере через месяц. Советовали на другой год продолжить лечение в Мацесте.

Несмотря на своё тяжёлое состояние, Николай неизменно повторял:

– Ничего, всё это мелкие кочки на жизненной дороге, всё это временно. Пройдет!

Но по его сдвинутым бровям было видно, что всё это он говорит только для нас.

Чтобы заглушить физическую боль, он всё больше и больше погружался в книги. В ясную, хорошую погоду мы выносили его во двор. Здесь, в тени акаций, на

складной деревянной кровати он проводил дни. Чтоб скрыться от любопытных глаз, между двумя деревьями протягивали верёвку, на неё вешали простыню.

Сюда же по вечерам собиралась молодёжь. Тогда этот уголок оживал. Споры, шутки, смех, пение, игра на мандолине и гитаре не смолкали.

Осенью в свой распорядок дня Николай включил новую графу: «писание». «Писанию» теперь отводилась большая часть дня, примерно часа четыре. Что подразумевалось под «писанием», оставалось нам неизвестным. Каждое утро после завтрака Николай просил дать ему чернила, вынимал из-под подушки объёмистую тетрадь и начинал писать.

Что он писал, никто не знал, а когда я просила показать мне таинственную тетрадь, Николай шутил:

– Ну, какая ты любопытная, прямо, как женщина! Я веду дневник, как тот Квасман в больнице, о котором я рассказывал, помнишь? Хочешь, почитаю?

Николай раскрывал тетрадь и, неестественно быстро бегая зрачками по странице, читал: «…27 ноября. Здоровье Островского ничего себе, большой палец на левой ноге ещё шевелится, но в больницу Островский не хочет». «28 ноября. Аппетит у Островского хороший, съел три котлеты, хотел ещё одну, но жена не дала, говорит: тебе в твоём лежачем состоянии есть вообще вредно, а сама по своему ходячему положению слопала семь…»

Я хохотала, а Николай быстро прятал написанное.

Иногда он так увлекался писанием, что трудно было оторвать его к обеду. В таких случаях раздражался, требовал, чтобы к нему не приставали с «идиотскими обедами», и обещал, закончив через несколько дней работу, отобедать сразу за всё упущенное время.

Как-то утром Николай вручил мне объёмистый запечатанный пакет. Я даже не видела, когда и кто подавал ему клей и когда Николай запечатывал таинственную тетрадь.

– Вот отправь, Раюша, только сделай это сейчас же, – попросил он. Адрес тоже был написан его рукой. Крупно: «Город Одесса». Кому персонально, не помню.

Через две-три недели после отправки пакета Николай получил коллективное письмо от котовцев. Только из письма я узнала, что таинственная тетрадь содержала в себе повесть о Котовском и его героических походах. В письме – горячие отзывы о повести, советы, указания и добрые пожелания для дальнейшей работы.

Рукопись повести, как писали товарищи Николая, была отправлена обратно. Но время шло, а она всё не возвращалась. Николай мрачнел. Проходили недели. Нам стало ясно, что рукопись затерялась. Единственный экземпляр!

– Да, – сказал Николай. – Сколько труда и чувства вложено… И всё прахом.

В то время мне было жаль только Николая. Но теперь мне ясно, что нужно жалеть об утрате самой рукописи. О чём вместе со мной, вероятно, пожалеет теперь и всякий, кто любит книги Островского и кому близок Павка Корчагин".

Нужно ли говорить, что случись всё это на самом деле, то такие события, как написание романа или только глав, потеря рукописи и, что не менее важно, получение письма от котовцев, обязательно должны были остаться не только в памяти, но и в письмах прикованного к постели и почти ослепшего человека? Но этого не произошло. О потерянных главах книги упоминает ещё лишь один очевидец тех событий – старшая сестра Николая Екатерина Островская:

"… Островский работал… над повестью. Написав несколько глав, он послал их своим боевым товарищам в Одессу, где была расквартирована тогда дивизия Котовского, и вскоре получил письмо, одобрявшее его работу. Бандероль с рукописью была на обратном пути затеряна почтой. Черновика у Островского не осталось, труд нескольких месяцев погиб безвозвратно". (Цитируется по книге Николай Островский – человек и писатель – в воспоминаниях современников 1904-1936, М., «Дружба народов», 2002 г.).

Откуда же взят такой очень заметный эпизод жизни, о котором сам Островский нигде никогда не упоминал? И почему не сохранилось письмо котовцев, которое должно было стать семейной реликвией? Да всё очень просто. Этот факт отражён на страницах романа писателя. В девятой главе второй части мы читаем о том, как ослепший уже Павка Корчагин упорно работает, используя транспарант, над повестью о героической дивизии Котовского. И тут мы видим почти дословно то, что пишет в воспоминаниях сестра:

"Три главы задуманной книги были закончены. Павел послал их в Одессу старым котовцам для оценки и скоро получил от них письмо с положительными отзывами, но рукопись на обратном пути была потеряна почтой. Шестимесячный труд погиб. Горько пожалел он, что послал единственный экземпляр, не оставив себе копии. Он рассказал Леденёву о своей потере".

Кстати, Феденёв, выведенный в романе под фамилией Леденёв, об этом эпизоде не вспоминает. И было бы странно, если бы Островский на самом деле послал единственный экземпляр рукописи по почте, которой он уже давно не доверял, поскольку почти все его документы были к тому времени утеряны, в том числе и по причине почтовых пересылок. Другое дело роман. Там это можно было допустить, чтобы была причина написания другого романа, о чём мы ещё поговорим.

Но мог же Островский написать в романе то, что было на самом деле? Мог, конечно, но тогда он не говорил бы, наверное, в интервью газете "Ньюс кроникл" 30 октября 1936 г. о своей книге:

«…её писал не писатель. Я до этого не написал ни одной строки. Я не только не был писателем, я не имел никакого отношения к литературе или газетной работе…»?

Если предположить, что Островский действительно начал писать о котовцах в ноябре и за месяц справился с работой, а потом отправил рукопись в Одессу, то «через, две-три недели», то есть уже в декабре к концу года могло придти то самое «коллективное письмо от котовцев», которое бы очень обрадовало начинающего писателя. Но уже в начале года радость сменилась бы печалью («Николай мрачнел») от сознания, что рукопись могла затеряться безвозвратно. Однако никакой смены настроения Островского мы не замечаем в его письмах. А он с ноября по апрель направляет Новикову пять писем, в которых неизменно рассказывает о том, как слушает радио, сообщает о том, что начал заниматься в Свердловском заочном комвузе, письма полны юмора и просьб передавать приветы друзьям. Ни слова о своём творчестве, кроме слов «пишу немного» в письме от 5 марта, последнем в отмеченном мною периоде.

Если учесть, что фразу "пишу немного" обычно говорят писатели, учёные и другие люди, занимающиеся творчеством, то вполне можно предположить, что именно тогда в Новороссийске Островский начал осуществлять своё намерение, о котором писал Новикову в октябре. Почему об этом не пишет в своих воспоминаниях Раиса Порфирьевна? Объяснить это не трудно. Во-первых, Островский в те дни ещё мог писать самостоятельно. Стало быть, ему совсем не обязательно было показывать всё написанное кому-то. Правда, Островская писала, что была уже женой Николая, однако вполне возможно, что так думала в то время только она, находясь как бы в гражданском браке с парнем, который в свою очередь считал её просто своей девушкой. Ведь именно в это время в письме Новикову от 28 февраля 1928 г. Островский пишет:

"…я занимаюсь продуктивной работой: много читаю и учусь заочно в Свердловском коммун. университете.

Кроме этого, есть подруга, славная чудачка, так что я ещё не так темно живу, как другие страдальцы, хотя безумно хочется встать и двигаться".

Именно подругой и чудачкой называет Островский Раю, которая ухаживает за ним в общем-то пока что за определённую плату. В письме Жигиревой этот аспект взаимоотношений весьма определённо описывается, когда он говорит о Рае:

"…Здесь ещё друзей нет. С ячейкой не обзнакомилась, читаем вместе газеты. Между прочим, Рая рассказывает, что и на курорте, частично и здесь штампованная обывательщина выпячивает глаза на неё, никак не понимая, что мы муж и жена, и если бы я не был прикован к кровати, никакие черти не убедили бы и в этом. Рае, видно, неприятно от всего этого, в особенности, знаешь, когда жеребцы мужики, кривляясь, говорят: «Неужели вы за 10 рублей работаете у него, разве вас это устраивает? и т. д.». Мне, лично, наплевать, но дивчина ещё не умеет огрызаться и волнуется. Приходит и говорит: «Ведь он партиец, Коля, а разве коммунист может так по-собачьи говорить?» и т. д. Жизнь её ещё не трепанула, и она думает по бумаге… Почему я так много пишу о Рае, потому, что смутно боюсь, что если ей будет тяжело за своими, то придётся её отпустить и искать другого товарища-работницу, что, знаешь, тяжело. Кто знает, что за человек будет? Я с Раей говорил, она протестует и говорит: «За кого же ты меня считаешь? Раз я дала тебе, а также Шуре слово, что буду работать, то не уйду до поправки. Выздоровеешь – разочтёмся, умрёшь – чёрт с тобой. Будем жить, увидим, вперёд далеко с мыслями нечего забираться».

Так что жена-работница Рая, конечно, могла и не знать или не помнить о том, что Николай что-то пробует писать. Однако эта фраза в письме «пишу немного» вполне согласуется со словами Феденёва о том, что Островский делился с ним творческими планами. И она же говорит о том, что ещё ничего не написано и никуда не отправлено. Вот, стало быть, можно предположить, что с конца 1927 г. и начала 1928 г. Островский начинает что-то пописывать или, во всяком случае, думать о написании книги.

И тут очень важным, мне кажется, вспомнить некоторые страницы биографии Островского, касающиеся его учёбы в школе. Был ли Островский почти неграмотным кочегаром, решившим неожиданно заняться литературой, или его образования было вполне достаточным для того, чтобы писать книги? К сожалению, и в этом вопросе очень много неясностей. Любопытно, что едва минуло пол года со дня смерти писателя, как 27 июня 1937 г. Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, занимавший в то время должность директора Государственного литературного музея, направил родственникам Николая Островского письмо следующего содержания:

"Уважаемый товарищ!

По постановлению правительства в Сочи организован музей Н.А. Островского – филиал Государственного Литературного музея. Музей ставит своей задачей показать жизнь и творчество Н.А. Островского, обстановку, в которой он работал. В Государственный Литературный музей, по постановлению правительства, передан весь личный архив писателя – его рукописи, переписка, документы, фотографии, книги и т.д.

Одним из центральных отделов музея должен быть отдел «Биография Н.А. Островского». В развёртывании этого отдела мы сталкиваемся со значительными трудностями: в личном архиве писателя почти полностью отсутствуют материалы, относящиеся к интереснейшему периоду жизни Н.А. – до начала литературной работы. А ведь этот период был чрезвычайно насыщен событиями, и именно эти события отразились потом в произведениях Н.А.

Государственный Литературный музей просит Вас передать имеющиеся у Вас материалы, относящиеся к Н.А. Островскому (его письма, документы, фотографии и т.д.). Просим Вас также сообщить, к какому времени относится Ваше знакомство с Н.А. Островским. Было бы желательно получить от Вас воспоминания о Н.А.

Государственный Литературный музей уверен, что Вы примете участие в организации Музея писателя-орденоносца Н.А. Островского".

Что же нам стало известно после отправки такого письма и по прошествии почти восьмидесяти лет по интересующей нас теме? И что из документов можно было найти, если ещё 21 сентября 1928 г. В письме Жигиревой Островский писал по поводу возникших в связи с болезнью проблем со страховкой:

«Документ о моей работе и жаловании я получил неточный и посылаю его потому, что другого навряд ли скоро добьюсь. Во-первых, работал я до 1925 г., во-вторых, что видно сейчас, нет возможности докопаться в архивах, а идиоты в ЧОК ВКП (б) сожгли моё личное партдело, где были все документы о всей моей работе с 1919 г., документы Кр. Армии и ЧК и рабочие и т.д. Подумай, Шура, „сожгли, как не взятые мною“. Как же я мог взять его, когда лежу?»