Текст книги "Литературное досье Николая Островского"

Два письма Ирины

Интерес представляют и другие изменения, происходившие относительно первоначального замысла писателя. Например, в рукописном варианте четвёртой главы, которую писали под диктовку Островского, есть письмо Иры Тумановой своей подруге Тане. Имя Иры было впоследствии заменено на имя Тоня по предложению Марка Колосова, который писал, вспоминая своё редактирование романа:

«Имя Иры, например, показалось мне неподходящим для Тумановой. Я сказал Островскому, что где-то, кажется, в записных книжках Чехова я прочитал, как гимназистка Ирочка совершила путешествие из одного имения в другое и потом так рассказывала о своём путешествии: „Мы ехали, ехали, и вдруг у нас поломалось то, на чём вертится колесо“. Я принял это имя за нарицательное имя барышни-пустышки. А Ира Туманова, хоть и не стала комсомолкой, всё же была выше своей гимназической среды, и это имя, казавшееся мне к тому же приторно-конфетным, ей не подходило. Островский охотно согласился назвать её Тоней».

Мне лично такой метод редактирования, в котором признаётся сам редактор Колосов, кажется совершенно неверным, поскольку «вкусовщина» не должна управлять редактором. Ведь при таком подходе редактора «нравится мне самому имя или нет» иной писатель не сможет называть свою положительную героиню Эллочкой, поскольку если редактор читал Ильфа и Петрова, то у него это имя будет ассоциироваться с Эллочкой-людоедочкой, не сможет называть Соней, что бы не было ассоциации со знаменитой аферисткой Сонькой-Золотая ручка и другими именами, которые в других произведениях литературы или народного фольклора связаны с негативными поступками.

Кстати Марк Колосов сам впоследствии понял свою ошибку. Но он правил не только имя героини. Вот как о его редактировании всего, связанного в романе с Тумановой, рассказывал Иннокентий Феденёв на заседании писателей по обсуждению романа Островского "Рождённые бурей":

"Я помню то совещание, которое состоялось на квартире Николая Алексеевича. Это было в 1931 или 1932 году.

Каковы были замечания тогда товарища Колосова, и что он предлагал Николаю Алексеевичу? Прежде всего, товарищу Колосову не особенно понравился тип Тони. До того, что он даже имя ей дал другое. Там была Ира, а он назвал Тоня, и он её очень и очень сократил. Сейчас такие же разговоры ведутся вокруг Людвиги Могельницкой. И товарищ Колосов говорил мне, что тип непонятен, не особенно рельефен, и он её порезал здорово. Оставил от неё рожки да ножки.

Относительно Могельницкой одни думают, что она врастёт в революцию, другие полагают, что нет, и на этом её песня будет спета. Так и Островский полагает с ней сделать. Поэтому, может быть, возникают здесь у некоторых мысли, нельзя ли несколько её урезать, поработать над ней. Может быть, не так, как товарищ Колосов поработал над Ирой, но всё-таки нужно.

Однако теперь мы знаем, что то, что товарищ Колосов выбросил, много теперь приходится восстанавливать".

Вот, значит, как – приходилось даже восстанавливать выброшенное. Однако это уже вопрос другого порядка не для темы нашего данного обсуждения. Сейчас меня интересуют изменения, которые происходили с текстом автографа до того, как он попал к редактору Колосову.

Прочтём письмо Иры Тумановой сначала в том виде, как его диктовал первый раз Островский. Я имею в виду то начало письма, которое оказалось зачёркнутым. Любопытно почему?

"22 ноября 1918 г.

Милая Таня!

Я пользуюсь случаем, что едет помощник папы в Киев и посылаю тебе своё письмо. Я давно не писала. Прости. Но теперь такое время, что это трудно. Некем переслать. Я постараюсь написать всё со мной происходящее за последние месяцы. Я писала уже, что осталась учиться здесь. Папа не согласился на мой возврат в Киев. Он не хочет в такое тревожное время отпускать меня далеко от себя. Мне осталось закончить 7 класс, и я согласилась остаться.

Здесь я бы ни за что не осталась, если бы не то, о чём я тебе писала. Я сначала думала, что всё это мимолётная шалость, но теперь я сознаю, что моя привязанность к Павлу более глубокая, чем я этого даже ожидала. Я тебе уже писала о нём и вот сейчас в глубокую осень, когда беспрерывно льют дожди и в грязи можно утонуть, в этом скучном городишке всю эту серую жизнь скрашивает и всю меня наполняет это неожиданно родившееся чувство к чумазому кочегару.

Я уже вырастаю из беспокойной иногда взбалмошной девчонки, вечно ищущей в жизни чего-то необычайного. Ты знаешь, сколько неприятности и волнений приходилось мне переносить из-за поисков необычных людей, необычных переживаний".

Данный текст был перечёркнут и записан заново. Каким же он стал?

«29 ноября 1918 года

Милая Таня!

Случайно в Киев едет помощник папы, и я посылаю им это письмо.

Не писала давно. Прости.

Но сейчас такие тревожные дни, всё так перепуталось, что нельзя собрать мысли. Да если бы даже хотела написать, не было кем переслать, почта не ходит.

Ты уже знаешь, что папа не согласился на мой возврат в Киев. Седьмой класс я буду кончать в местной гимназии.

Мне скучно за друзьями, особенно за тобой. Здесь у меня нет никого из друзей из гимназической среды. Большинство неинтересных пошлых мальчишек и кичливые, глупые провинциальные барышни.

В прошлых письмах я писала тебе о Павлуше. Я ошиблась, Таня, когда думала, что моё чувство к этому молодому кочегару просто юношеская шалость, одна из тех мимолётных симпатий, которыми полна наша жизнь, но это неверно. Правда, мы оба очень юные. Нам обоим вместе всего тридцать три года, но это что-то более серьёзное. Я не знаю, как это назвать, но это не шалость.

И вот сейчас, в глубокую осень, когда беспрерывно льют дожди и в грязи можно утонуть, в этом скучном городишке всю эту серую жизнь скрашивает и всю меня наполняет это неожиданно родившееся чувство к чумазому кочегару.

Я уже вырастаю из беспокойной, иногда взбалмошной девчонки, вечно ищущей в жизни чего-то яркого, необычного. Из груды прочитанных романов, оставляющих порой след нездорового любопытства к жизни, которое способствовало стремлению к более яркой и полной жизни, чем вся эта так надоевшая и опротивевшая однообразная серая жизнь подавляющего большинства таких девушек и женщин той среды, к которой принадлежу и я. И с погоней за необычным и ярким явилось чувство к Павлу. Я никого не видела из среды знакомой мне молодежи, ни одного юноши сильной волей и крепко очерченным своеобразным взглядом на жизнь, И сама-то наша дружба необычна. И вот эта погоня за чем-то ярким и мои взбалмошные «испытания» однажды чуть не стоили жизни юноше. Мне сейчас даже стыдно об этом вспоминать".

Вот так более литературным языком с большим наполнением рассуждений девушки преобразился первоначальный кусок письма. Каким образом Островский его переделывал? Попросил ли снова прочесть и правил предложение за предложением? Или сразу заново диктовал, обладая прекрасной памятью, как об этом писали его секретари в своих воспоминаниях? К сожалению, ответа на этот вопрос пока нет. Между тем, само письмо Иры, которое, по меньшей мере, диктовалось дважды, в опубликованный вариант книги вообще не попало, хотя, на мой взгляд, представляло бы интерес для читателя, поскольку добавляет некоторые нюансы к характеру девушки Иры. Вот как оно предполагалось Островским:

"Это было в конце лета. Мы пришли с Павлушей к озеру на скалу, любимое моё место, и вот всё тот же бесёнок заставил меня ещё раз испытывать Павла. Ты знаешь тот огромный обрыв со скалы, куда я тебя водила прошлым летом. Вот с этой пятисаженной высоты, подумай, какая я сумасшедшая, я сказала ему:

– Ты не прыгнешь отсюда, побоишься.

Он посмотрел вниз на воду и отрицательно покачал головой:

– Ну его к чёрту! Что мне, жизни не жалко, что ли? Если кому надоело, пускай и прыгает.

Он принимал мои подзадоривания за шутку. И вот, несмотря на то, что я несколько раз была свидетелем его смелости, и даже отчаянной до дерзости иногда, но сейчас мне казалось, что он не в состоянии сделать действительно отважный поступок, рискуя жизнью, и что его хватает только лишь на мелкие драки и авантюры, на подобные истории с револьвером.

И вот тут случилось то нехорошее, что заставило меня раз на всегда отказаться от этих взбалмошных выходок. Я ему высказала своё подозрение в трусости и хотела только проверить, способен ли он вообще совершить этот поступок, но не заставить его прыгать. И вот, чтобы ударить побольней, я, увлечённая этой игрою, предложила условия: если он действительно мужествен и хочет моей любви, то пусть прыгает и в случае выполнения получает меня.

Таня, это было нехорошо – я глубоко сознаю. Он несколько секунд смотрел на меня, ошеломленный таким предложением. И я даже не успела вскочить, как он, сбросив с ног сандалии, рванулся с обрыва вниз.

Я дико закричала от ужаса, но было поздно – напряжённое тело уже летело вниз к воде. Эти три секунды казались бесконечными. И когда плеснувшая фонтаном вверх вода мгновенно скрыла его, мне стало страшно, и, рискуя сама сорваться с обрыва, я с безумной тоской смотрела на расходившиеся по воде круги. И когда, после бесконечного, как казалось, ожидания из воды показалась родная чёрная голова, я, зарыдав, побежала вниз к проезду.

Я знаю, что прыгал он не для того, чтобы получить меня, этот долг остаётся за мной до сих пор не отданный, а из желания раз навсегда покончить в отношении испытания.

Ветви стучат в окно и не дают мне писать. У меня сегодня совсем невесёлое настроение, Таня. Всё кругом так мрачно, и это отзывается и на мне.

На станции непрерывное движение. Немцы уходят. Они движутся со всех сторон и постепенно грузятся, уезжая. Говорят, что в двадцати верстах отсюда идёт бой между повстанцами и отступающими немцами. Ты ведь знаешь, у немцев тоже революция и они спешат на родину. Рабочие со станции разбегаются. Что-то будет дальше, не знаю, но на душе очень тревожно. Ожидаю от тебя ответа.

Любящая тебя Ира».

Стиль изложения письма отличается от стиля изложения, которое мы встречаем в автографе Островского. Но сопоставлением речевых особенностей надо заниматься отдельно. А в данном письме меня заинтересовала ещё одна любопытная деталь.

Тоня, говоря о возрасте своего молодого человека, сообщает своей подруге о том, что они «оба очень юные. Нам обоим вместе всего тридцать три года». Письмо писалось в 1918 году. Островскому в это время было четырнадцать лет. Но можно предположить, что его герой Павка Корчагин был на год старше (В восьмой главе, когда Павел в августе 1920 г. попадает в госпиталь, медсестра отмечает, что ему семнадцать лет), то есть в 1918 году ему было пятнадцать. Если обоим вместе было тридцать три, стало быть, Ире тогда было уже восемнадцать лет. Дело, конечно, не в том, как вообще относятся восемнадцатилетние девушки к пятнадцатилетним паренькам. В жизни бывает всякое. Кроме того, это всё-таки литературное произведение. Но оно пишется неопытным ещё писателем, который старается максимально ближе пересказывать свой жизненный опыт. А мы знаем, что Николай Островский выглядел вообще-то старше своих лет. Соученики считали его самым умным в своей среде. Да и в более позднее время внимание Островского привлекали женщины взрослее, чем он, или просто ему на них, как говорится, везло. Близкой подругой его становится Марта Пуринь, бывшая на девять лет старше. По косвенным признакам можно предполагать, что у Николая были самые серьёзные намерения относительно их совместной жизни. Подругами своими Островский называл медсестру Анну Давыдову, старше на три года, товарища по партии Александру Жигиреву, старше на двенадцать лет. Так что, вполне возможно, что Островский особенно и не задумывался над возрастом одной из своих героинь Иры Тумановой, однако счёл необходимым почему-то сказать о том, что оба они юные, а вместе им тридцать три.

Между тем, возраст Павки Корчагина Островский вообще-то напрямую нигде не указывает, поэтому возникают вопросы. Школьнику Павке, когда его выгнали из школы, и мать привела его на работу в буфет, было двенадцать лет. Сколько времени он там работал, не пишется, но служба его там кончилась "раньше, чем он ожидал". Старший брат Артём устраивает Павку работать на электростанцию. Всё это в первой главе. Вторая начинается с сообщения о том, что "Царя скинули!" Получается так, что, если Павка родился в 1903 г., то двенадцать лет ему было в 1915 г., значит, после прекращения учёбы к моменту февральской революции прошло уже два года. В это время он и встречается с Тоней Тумановой. Но вот в цитировавшемся отрывке рукописи второй главы второй части в эпизоде с Лагутиной Павка сам себя называет семнадцатилетним парнем, которому не доверяют по причине молодости. События эти происходят в 1921 году, поскольку эта глава должна была идти до описания строительства узкоколейки в Боярке. Следовательно, Корчагин в этом случае родился в 1904 г. Это, кстати, косвенно подтверждается и в седьмой главе второй части книги, где Корчагин встречается с Леденёвым. Там указывается лишь то, что "У Корчагина и Леденёва была одна общая дата: Корчагин родился в тот год, когда Леденёв вступил в партию. А поскольку нам известно, что прообразом Леденёва является друг Островского Феденёв, который вступил в партию в 1904 г., то можно предполагать, что Островский и здесь имел в виду, что Корчагин, как и Островский, родился в 1904 г. Однако в этом случае при знакомстве с Тоней Тумановой ему было бы всего четырнадцать лет, а Тоне – девятнадцать, что уже было бы совершенно странно для таких отношений, когда Павка обещает Тоне быть ей хорошим мужем и не бить. Всё-таки четырнадцать лет маловато для юношеской серьёзной любви, тем более к девушке на пять лет старше. Но такие расчёты возраста можно производить лишь с учётом страниц написанных, но не вошедших в публикацию.

Я бы и это отнёс к числу не разгаданных пока загадок рукописи Николая Островского.