Текст книги "Литературное досье Николая Островского"

Корчагин с друзьями строит дорогу…

«А в городе на Дмитровской, семнадцать, в квартире под тем же номером за столом, обсаженным теплой семейкой, Шарапонь метал банк. Впился единственным глазом в гипнотизирующую его груду кредиток.

Шарапоню еще не было двадцати. Жирный, с откормленным самодовольным лицом, с толстыми животными губами. Одутловатые щеки, с признаком второго подбородка и огромный маслянистый глаз. На месте другого – зияющая впадина. Одноглазый взгляд, жадный до отвратительности, пригвожден к деньгам. Шарапонь вел последний круг после стука.

С раннего утра в квартире шла вязкая, как глина, игра в очко. Слепой случай комулибо набивал бумажник кредитками, а остальных ограблял, и, отравленные непреодолимым пороком, просиживали за игорным столом десятки часов четверо «липовых» студентов.

Играли, жгли силы, тогда возбуждали измочаленные нервы выпивкой. На нее из каждого банка непременно откладывалась кредитка. Гришке Шарапоню сегодня везло. Он уже обыграл до последней бумажки Сухарько, Чеботаря и Ефремчика, хозяина квартиры, недорослого карлика, а также незнакомого партнера, горбоносого, с гнойными углами губ, человека с хищным, как у совы, взглядом. Крупные деньги оставались только у Сеньки Заливанова.

Сенька сидел на краю стола в новенькой кожаной куртке с командирским знаком на клапане верхнего кармана. Он среди четверки «липовых» студентов был самый отчаянный. Обладая наглостью, заменившей ему смелость, Сенька, не задумываясь, вступил на путь авантюризма и, приобретя на толкучке кожанку, синие галифе, прицепив эмалированный венок со звездой – знак командира, он уже дважды провез контрабандный товар из своего городка. Дуло нагана, высунутое из кармана, заменяло ему пропуска и билеты.

Сенька постепенно привык к своему маскараду и даже среди своих компаньонов не снимал знак. Высокая не по годам Сенькина фигура примелькалась станционным и поездным чекистам. Его принимали везде за агента особого отдела, и никому в голову не приходило спросить у него документы. Сенька стал всей компании незаменимым человеком. Самую трудную посадку он производил без всяких затруднений, и финансовые дела чет верки пошли в гору. Сейчас же между Сенькой и Шарапонем шла затяжная схватка за деньги.

Большая сумма в банке решала судьбу игроков. Получив карту, Сенька впился в нее глазами. На него смотрела чопорная дама крестей. Мысленно наградив ее оскорбительной кличкой, Сенька ни одним движением не выдал своей досады.

– По банку, – отрывисто бросил он, У Шарапоня живчиком запрыгал у виска нерв, рука с колодой карт затрусилась мелкой дрожью.

– Ставь деньги на кон! – хрипя от волнения, проговорил Гришка. Его прошиб озноб от мысли, что вот он может потерять огромную сумму. И маслянистый глаз его с ненавистью уставился в холеное лицо Заливанова.

– Что такое? Деньги на кон!

– Ах ты, камбала гнилая, да я тебя семь раз куплю с потрохами, – вскочил как ошпаренный Сенька.

– Давай карту!

– Деньги на кон!

Азарт дурманил головы. Игроки приросли к столу, ожидая конца. Горбоносый, ощупав финку в кармане, с интересом наблюдал за происходящим. Из соседней комнаты к столу подошла Лиза Сухарько, поправляя прическу. Никто ее не заметил.

Лиза приехала сюда с братом. Шурка обещал ей дать денег на покупку хорошего костюма, но, продав контрабандный сахарин, противный Шурка проиграл все в карты.

Предоставленная самой себе, она гуляла по городу, зашла к Бурановским и под вечер вернулась обратно. В квартире все еще продолжалась игра. Лиза задремала на кровати у брата. Ее разбудили крики.

– Когда вам, наконец, надоест это? Поедем лучше в театр, ведь здесь со скуки умереть можно! – воскликнула Лиза.

За последние два года Лиза Сухарько оформилась в капризно-изящную женщину, желающую взять от жизни как можно больше благ и удовольствий, не уродуя хорошеньких пальчиков с розовыми ноготками.

Лизу обидело полное невнимание к ее особе. Она нагнулась к Заливанову, положив руку на его плечо:

– Бросьте сейчас же карты, иначе я рассержусь. – И она взяла из его рук даму крестей.

– Не мешайте, Лиза, – грубо вырвав карту, крикнул Сенька. Он отсчитывал на столе пачки денег из бумажника. Опорожнив его, Заливанов подвинул всю груду к банку.

Шарапонь долго пересчитывал.

– Давай карту! – шально выкрикнул Сенька.

Липкие от пота пальцы Шарапоня с трудом стянули на стол карту. Сенька схватил ее – девятка.

– Еще карту!

Шарапонь трясущейся рукой положил ему карту. Сенька сложил три карты вместе, закусив до крови губы, мучительно медленно выдвигал край только что взятой. Со лба Шарапоня на нос скатилась капля пота и повисла на кончике.

– Двадцать два, – тихо сказала за Сеньку Лиза.

Шарапонь бросил на стол обеими руками карты и схватился за деньги. Игроки повскакали с мест. Заливанов тоже встал. Он был бледен как мел. Вынув из бумажника золотое колечко с полукаратовым бриллиантом, он глухо проговорил:

– Вот моя ставка. Денег не убирай. Сейчас сыграем и тогда закончим.

– Я не хочу, – отказался Шарапонь.

– Не хочешь? А ну, понюхай, чем это пахнет! – И Сенька, дико поблескивая глазами, сунул Шарапоню под нос дуло нагана.

Шарапонь испуганно дернулся в сторону.

– Ты эти шуточки оставь, а то я знаю, куда пойти, – едва выговорил он.

– Играй! – исступленно топнул ногой Сенька.

Шарапонь собирал карты.

И второй раз Сенька проиграл. В бешенстве разорвал он карты и швырнул их в лицо Шарапоню.

Все заговорили сразу. Выигравший Шарапонь поспешно рассовывал по карманам деньги.

Шарапонь повез всех в драму. Он угощал всех у буфета. Лизе покупал все, что она хотела. В ложе, где они сидели, когда потух свет, Гришка сел рядом с Лизой. В темноте, осмелев, положил липкую руку на округлое колено Лизы. Лиза отдернула ногу.

– Ишь, стерва, держит марку, – обиделся Гришка.

В антракте, гуляя с ним в фойе, Лиза спросила:

– Для чего вам это кольцо? Подарили бы мне, – и кокетничала глазами, ожидая ответа.

– А вы знаете, сколько оно стоит?

– Сколько?

Шарапонь нагнулся к ее уху.

– Двадцать золотых пятерок. Таких вещей не дарят.

Лиза презрительно взглянула на него, – «уродина противная, а ухаживать нахальство имеет».

Шарапонь понял ее мысли. Может быть, у него, Шарапоня, сегодня единственная возможность добиться того, о чем ему и думать нечего, когда не будет в кармане маленькой вещицы.

Шурка отозвал в сторону богатого сегодня Шарапоня.

– Дай нам немного денег: мы тут девочек раскопали, что пальцы оближешь, – попросил Сухарько.

Гриша, не считая, дал.

Следующий акт Шарапонь сидел с Лизой один. Остальная тройка куда-то укатила.

Шарапонь не сразу решился заговорить, но наглость пересилила, и он, придвигаясь к Лизе, прошептал, сопя от возбуждения:

– Я могу подарить вам кольцо, только с одним условием.

– Каким? – быстро спросила Лиза.

– Поехать со мной сейчас на нашу квартиру. Лиза с отвращением глянула на него.

– Я скажу о вашем хамстве Шурке. Но Шарапонь ее не слушал.

– Все то, что я выиграл, и кольцо будет ваше, только согласитесь.

Он поймал ее руку, и хотя она вырвала ее, силой надел на ее палец сверкнувшее искрой драгоценного камня кольцо. Сгорая от животного нетерпения, совал в ее сумку тугой бумажник и пачку мятых кредиток.

Через час он овладел ею в пустой квартире. С гадливостью и физическим отвращением она закрыла за ним дверь. Стирала батистовым платочком слюнявые следы его губ на шее и, противная самой себе, все еще ощущала затхлую вонь его немытого рта и липкие пальцы на груди.

А в семи-десяти километрах от города на маленькой станции в лесу прозвучал первый выстрел.

………………………………………………………………………….

На Дмитровской, семнадцать четверка «липовых» студентов решала чрезвычайно трудный вопрос – где достать монеты. Основные средства были отданы на закупку контрабанды. Но средства от продажи еще не привезенных из пограничья товаров появятся не скоро, а уже сегодня не за что было выпить и, что случалось нередко, даже сытно поесть.

Денежный вопрос обсуждался всесторонне, но выходило так, что, кроме касторового пиджака Шарапоня, отправить на толкучку было нечего. Горбоносый шулер аккуратно очистил карманы четверки от лишних кредиток и, выйдя как бы в уборную, назад не вернулся, унеся выигрыш.

Сенька Заливанов, ероша рукой свои жесткие волосы, после долгого раздумья обвел приятелей торжествующим взглядом:

– Эврика, слюнтяи, эврика! Проще пареной репы. Все я должен догадываться, черт бы вас драл. Для чего только вы на свете живете? В канализацию вас, паразитов. Вам пропасть без Сеньки Заливанова. Ша! Слушайте внимательно! – И Сенька в припадке бесшабашного веселья, вызванного придуманной комбинацией, стукнул в подбородок разинувшего от любопытства рот Шарапоня.

Прикусив свой язык, Шарапонь схватился за щеку. Валясь на стол от смеха, трое хохотали над бегавшим от боли по комнате Шарапонем.

– Ну довольно прикидываться, тут тебе не ипподром, – прикрикнул на него Сенька, душась от смеха. – Слушайте мой план. – И Сенька, обводя всех порочными глазами, сдерживаясь от истерического хохота, начал:

– Как всем известно, у Сашки Чеботаря есть мать, а у матери, как нам известно, есть деньги, но она их так себе, за здорово живешь, не отдаст. Нужен аргумент. На пропитание, на книжки, на квартиру своему дорогому сыночку, то есть способнейшему студенту-путейцу, она посылает немалую толику финансов.

Здоровенный вьюнош, белобрысый хлыщ Сашка Чеботарь неожиданно озлился на такое вступление Сеньки:

– Ты чего в мои дела лезешь? Что это за насмешка? Сам-то ты в какой академии учишься?

Но Сенька прервал его:

– Сядь, дура, и слушай, что старшие говорят. Тебя за умного тогда только считать можно, когда молчишь. Продолжаю дальше. Сашка сейчас же под мою диктовку пишет: дорогая мамочка, шлю свой горячий привет. Все дни страшно занят…

Сухарько издевательски хихикнул:

– Игрой в очко и знакомством с девицами весьма оригинального поведения.

Заливанов повернулся.

– Будешь мешать, дам по карточке, – прикрикнул он на Шурку.

– …Страшно занят учебой, иду первым по курсу. Но у меня, дорогая мама, несчастье – стала лысеть голова, волосы вылезают пучками. Профессор говорит, если не принять специального лечения электричеством и прочими аппаратами, то я облысею окончательно. На это нужны деньги. Дорогая, ожидаю твоей помощи. Любящий тебя сын, студент техникума путей сообщения, Саша Чеботарь.

Шурка, свалившись на пол в припадке хохота, дергал ногами, а Шарапонь, забыв про прикушенный язык, схватись за круглое брюшко, гоготал, приседая на корточки. Сам же Чеботарь, кривя лицо деланой улыбкой, не знал, смеяться ли ему тоже, или сцепиться с нахалом Сенькой.

Когда смех утих, письмо под общей редакцией было написано, но Сашка потребовал выбросить подпись – студент техникума и тогда лишь подписал его.

В дверь постучали. Шарапонь откинул крючок, и в комнату вошла в беличьей шубке, с маленьким чемоданом в руках молодая девушка с розовеющими от мороза щеками. Смущенно осматриваясь, спросила тоненьким, почти детским, голоском:

– Здесь Шура Сухарько живет?

Лишь когда девушка заговорила, Шурка узнал ее. Это была дочь сестры его матери – Надюша Городняк.

Когда девушка сняла шубку и села у стола, рассказывая о причине ее случайного заезда в город, Шарапонь побежал с пиджаком на толкучку. Вскоре он принес колбасу, хлеб, а на кухне уже ставил самовар Шурка.

Заливанов, рассматривая пухленькую, как свежеиспеченная пышка, светловолосую Надюшу, пришел к определенному решению:

«Так себе, серенькая курочка. Но если эта дуреха примет нас за порядочных и останется переночевать у своего кузена, то мы ее утилизируем. Надо поговорить с Шуркой».

Сенька встал и вышел в кухню. Надюшу занимали разговорами Шарапонь и Чеботарь, проявляя все свои ухажерские таланты. От их любовных шуток Городняк смеялась тоненьким дискантиком.

На предложение Сеньки Шурка отмахнулся обеими руками:

– Что ты? Что ты? Ну ее к черту! Если это дойдет до моих, то мне домой не являйся. Брось, Сенька, эту затею. Если б чужая, а то как-то неудобно.

Сенька пренебрежительно оттопырил нижнюю губу, сплюнул и заговорил тихо, чтобы его не услыхали в соседней комнате:

– Балда, да я все так устрою, что комар носа не подточит. Ты уговори только ночевать, а потом сделаем так, вроде тебя вызвали на вокзал. Ночью мы девчонку научим, как на свете жить. Если она вздумает жаловаться, то я ей нагоню температуры. Ты ей подбрось намек, что я в ЧК большую роль играю. Главное – не дрейфь. Трусливые вы все, противно смотреть. Настоящего дела с вами никогда не стяпаешь. Я все на себя беру. Идет? Ну вот так бы и давно.

Хищный взгляд Сеньки успокаивал Шурку, и два будущих насильника обменялись мутными взглядами.

На другой день истерзанную полуобезумевшую от кошмарной ночи Надюшу Сенька усадил в вагон, еще раз шепотом предупредив ее, что если она пикнет хоть слово, то пусть заранее прощается с жизнью. И он убедительно похлопал себя по карману.

Надюша села в уголок, как загнанная мышь, судорожно вздрагивая. Четверка поспешила выехать из города в очередную поездку, за контрабандой, заметая следы со вершенного преступления».

Однако, следуя традициям художественной литературы, Николай Островский не мог оставить зло безнаказанным. Акт возмездия за содеянное осуществляется в третьей главе второй части книги. Орудием возмездия оказывается главное действующее лицо – Корчагин. Любопытно, что в этой сцене к нему обращаются за помощью лишь потому, что он – коммунист. Читая этот эпизод, с болью за сегодняшний день понимаешь, что в те далекие времена люди, отнюдь не симпатизировавшие коммунистам, ненавидевшие новый строй и его вдохновителей – большевиков, тем не менее при встрече с коммунистами ожидали от них честности и порядочности, тогда как сегодня сами коммунисты не всегда уверены, что их товарищи по партии обладают подобными качествами.

Лиза Сухарько, желая отомстить своему недругу, обращается к Корчагину, хотя прекрасно знает, что у него нет ни малейших причин симпатизировать ей. Более того, она понимает, что он должен ее ненавидеть за прошлое предательство, и все же она обращается именно к нему, будучи убежденной в том, что коммунист Корчагин не откажется помочь, если дело касается поимки контрабандиста. И она не ошиблась – Корчагин выполняет свой долг коммуниста.

«Жизнь вновь развертывала перед ним свою многообразную киноленту, и каждую новую картину на лету схватывали глаза, не знающие неподвижности.

Корчагин замечал в себе разительную перемену. Все недавно прожитое, болезнь и возрождение, оставили в нем глубокий след. Казалось, что прожито несколько лет, а не месяцы. Чувствовал, что на мир стал смотреть пристальней, иногда нервно щуря ресницы. На лбу рядом с брызгами шрама черточка суровой морщинки. В комнате матери в круглом зеркале рассмотрел на висках серебристые жилки – седину в свои двадцать девять весен.

Отъезд из городка был первым сопротивлением чувству, враждебному его стремле нию. Останься он здесь, как этого хотела мать, он надолго отодвинул бы завершение своего роста. Сколько сложных проблем стояло перед ним, малограмотным подмастерьем, ставшим теперь одним из миллионов истинных хозяев страны, разграбленной и одичалой. А маленький городок пропитывал его плесенью непроточной заводи. Сюда еще не достигла с полной силой свежительная струя октябрьских ветров, и городок жил в основном по старинке. Знал он, что и сюда большие города пошлют свои резервы, и здесь жизнь раскачает тугой ход. Он тоже не откажется поработать в заплесневелых городках, но вырастить и воспитать его может лишь большой город.

В поезд набивались все так же навалом. Павел занял свободную полку на самом верху и оттуда наблюдал за крикливыми и возбужденными людьми в проходах.

Все так же тащили мешки, натаскивали их кучи, пихали под лавки. Когда поезд тронулся, люди угомонились и, как всегда в этих случаях, жадно принялись за еду. Скоро уснул. На станции Фастов с трудом выбрался из вагона на перрон. Подошел к баку с водой, вынул кружку, наполнил ее и жадно выпил.

– Товарищ, одолжите кружку! Голос за спиной женский.

– Берите!

Девушка в пестром вязаном жакете задержала руку, присматриваясь, и, набирая воду, оглянулась. Корчагин ее узнал. Это была Лиза Сухарько. Он терпеливо ожидал, пока девушка напилась.

– Спасибо, товарищ, возьмите. К баку подходили люди. Положив кружку в мешок, Корчагин направился к вагону. Сзади стук каблучков, рядом пестрый жакет.

– Извиняюсь, товарищ, ваша фамилия Корчагин?

– Да.

– Вы меня не узнаете?

– Узнал, конечно. Ведь меня по вашей, можно сказать, протекции петлюровцы политграмоте обучали.

Кончики ее ушей порозовели. Остановившись у дверей своего вагона, Павел полуобернулся к Лизе.

– Счастливого пути, товарищ Сухарько. Мое место здесь.

Сказано это было не совсем любезным тоном, но Лиза не для того останавливала его, чтобы упустить в этот момент нужного ей человека.

– Поезд еще не скоро пойдет. Я хочу с вами об одном серьезном деле поговорить.Здесь неудобно. Сядем вон на ту скамью.

На минутку задержался в нерешительности. «Какие у этой стрекозы могут быть со мной дела?» – подумал он, но все же пошел.

Когда сели, Лиза, оправляя край жакета, заговорила с видимым смущением:

– Во-первых, товарищ Корчагин, я хочу объяснить вам ту неприятную историю, которая случилась в девятнадцатом году.

– Можете не рассказывать. Я все знаю.

– Вам Тоня Туманова говорила?

– Да. Вы для этого меня сюда позвали?

– Нет. Это между прочим. Дело вот в чем. Вы, как я знаю, коммунист. Ну так вот. В этом поезде едет некий Шарапонь Григорий. Одноглазый. Вы его случайно не знаете?

– Немного знаю.

Лиза продолжала полушепотом:

– Мне известно, что Шарапонь везет ценную контрабанду: сахарин, несколько коробок кокаина, иголки и иностранную валюту. Где он хранит контрабанду сейчас, я не знаю, но при выходе из вагона он понесет ее сам лично. Вы его арестуйте. Пусть этот жулик рассчитается за свои делишки, – и злые огоньки мелькнули в глазах.

– Почему вы об этом не заявили политконтролеру?

– Так, я думаю, будет лучше. Шарапоня вы знаете. Он попадется вам с поличным, а ходить и показывать его политконтролеру я не желаю. Что, разве вы отказываетесь?

– Я не отказываюсь. В каком вагоне едет этот тип?

– В том же, что и вы.

Резко звякнули три звонка. Оба заспешили к поезду.

В то время, когда Корчагин нашел одноглазого Шарапоня, удобно устроившегося на средней полке, занятого флиртом с толстомордой соседкой-мешочницей, Лиза Сухарько в соседнем вагоне, забравшись на самую верхнюю полку, под крышу к брату, шепотком на ухо предупреждала об опасности:

– За Шарапонем следят. Хорошо, что вы ездите в разных вагонах. Двое каких-то военных говорили об этом, не заметив меня. Около Шарапоня уже сидит агент. К нему нельзя подходить. Предупреди Чеботаря и Сеню. Пусть, не доезжая города, слезут на Караваевой даче, а то вас всех сцапают.

Наступил вечер. Павел поменялся полками со своими соседом. С нового места он мог наблюдать за Шарапонем. Ему не совсем была понятна причина, заставившая Лизу выдать контрабандиста. Но как бы там ни было, его долг задержать паразита. Железный Феликс Дзержинский сказал: «Не забывайте мои слова: коммунист и рабочий – всегда чекист. Ибо Чека – это не дремлющие глаза всего класса».

Уже близок город. Люди засуетились. Поспешно связываются вещи. Шарапонь же беспечно продолжал лежать, и, лишь только тогда, когда поезд подошел к площадке пригородных дач, он тоже поднялся и сложил вещи в небольшую корзинку. Вместо того чтобы идти к выходу, полез на боковую полку и уселся на ней. Рядом с ним находился чугунный резервуар водопровода.

«Ага! Вот где собака зарыта», – подумал Павел.

Пассажиры запрудили проходы с вещами в руках. Поезд, громыхая по бесчисленным стрелкам, с маху нырнул под городской мост и, торжествующе рыча, подошел к вокзалу.

Павел стоял на перроне, толкаемый со всех сторон беспокойно снующими людьми, не упуская из вида двери пустого уже вагона. Чтобы контрабандист не ушел другой дорогой, посматривал и под кузов. Наконец-то в дверях Шарапонь. За спиной грубый мешок, спереди маленькая корзинка. Стрельнув глазом вдоль поезда и не замечая опасности, сошел на перрон. Устремился к выходу, но дорога туда ему была преграждена.

– Стой! Руки вверх! – И чья-то рука стянула с плеча мешок.

Шарапоня хватил столбняк. Через минуту его, трясущегося и мокрого от пота, вели в комендатуру. Он спотыкался, хлюпал носом, хватая за тужурки особистов, выл:

– Куда вы меня, товарищи? Отпустите, ей-богу, больше не буду.

Конвойный красноармеец подпирал его в зад прикладом.

– Волк тебе в брянском лесу товарищ! Не вертись, стерва, иди прямо!

Шарапонь вцепился руками за железный столб станционного навеса.

– Не пойду, вы меня на расход волочете. Мешок не мой, мне его дали. О-т-п-у-с-ти-те! Это же не я. Куда вы?

Вокруг него стали собираться люди. Руки его разжали, и дальше он пошел, уже не сопротивляясь, лишь поскуливая по-собачьи. Сзади группы шел Павел, а немного поодаль – торжествующая Лиза.

В комендантской на допросе Шарапонь выдал всех своих сообщников. Он готов был выдать все и вся, лишь бы спасти себя.

Срочный обыск на Дмитровской, семнадцать оказался безрезультатным. Остальная клопиная тройка скрылась. На нее был дан линейный и городской розыск. Уцелевшая тройка уползла в щели, спасаясь от неумолимого удара. Сенька сбежал в Ростов. Остальные отсиживались у знакомых.

Подписав в комендатуре протокол, Павка пошел к надвокзальному мосту».

И еще один тип обывателя показывает Островский в седьмой главе второй части романа «Как закалялась сталь». Это тот самый представитель семейной обывательщины, который упоминается в критической статье Б. Дайреджиева, вызвавшей гневный отклик Островского. Но этот обыватель, прекрасно выписанный в неопубликованных фрагментах рукописи, с его постоянным недовольством по поводу коммунистов и новых по рядков, и вообще всех и вся, настолько типичен для нашего времени, что его брюзжащие речи кажутся взятыми из дня сегодняшнего.

…Корчагин приезжает в небольшой портовый город, где знакомится с семьей Кюцам. За обеденным столом разгорается спор между Павлом и главой дома.

«Порфирий Корнеевич Кюцам сосредоточенно мешал сахар в стакане и зло поглядывал поверх очков на сидящего перед ним приезжего гостя.

«Молокосос еще, а уже голова разбита, видать, хлюст отменный. Уже второй день на моих харчах сидит и хоть бы хны. На коего лешего он мне здесь сдался? Это все Альбинины штучки. Надо будет подкрутить им хвосты, чтобы вылетал поскорее. Мне от этих партейных и в кооперативе тошно, везде носы суют, вроде не я заведующий, а они. А тут на тебе, черт те откуда приперся», – в сердцах раздумывал он и, чтобы чем-нибудь подсолить гостю, спросил с ехидцей:

– Сегодняшние газеты читали? Перегрызлись ваши предводители между собой. Что ж выходит – хотя они и политики высшего полету, а не хуже нас смертных друг другу ножку подставляю?. Потеха. То Зиновьев с Каменевым на Троцкого насядут, а когда им чинов посбавляли, то все обществом на этого грузина, то бишь Сталина, нажимают.

Эхе-хе! Старая пословица говорит: «Паны дерутся, а у мужиков чубы трещат».

Корчагин отодвинул недопитый стакан и прицелился в старика жгучим взглядом.

– Это кто же паны-то? – спросил он отчетливо.

– Да это к слову. Я человек беспартийный, мне все это ни к чему. Когда-то в молодости дураком был. Даже в тюрьме три месяца в девятьсот пятом за разговоры отсидел. Потом вижу – надо за себя думать, а не за других. Небось никто даром не накормит. А теперь у меня такой взгляд. Я вам работаю – гоните монету, кто меня лучше обеспечит – тому я и сочувствую. А эти пустые разговоры о социализмах, извините, для дураков. Свобода, если ее идиоту дать, тоже только недоразумение получится. Что я власть теперешнюю осуждаю – то за те законы семейные и другие, что привели только к полнейшему разврату и безобразию. Захотел – женился и захотел – разженился. Полная свобода».

Несколько последующих предложений в книге были опубликованы, и снова рукопись дополняет интереснейший разговор, продолжая речь Кюцама.

«…Сейчас такое время, что о чем ни говори, все душу воротит.

Вот вчера прислушался к речам Павла Андреевича, кажется, не ошибаюсь, когда он дочерям агитацию преподавал. На слово вы мастер, не спорю, но, кроме слова, еще кушать требуется. Вот вы их к новой жизни зовете. Этим дурочкам можно что угодно в голову втемяшить. А вот эта новая жизнь Леле службы не дает. Безработица кругом кошмарная. Вы их раньше покормите, а потом голову морочьте, молодой человек. Вы говорите им, что дальше так жить нельзя. Тогда берите их к себе на содержание. А пока они здесь у меня, пусть делают так, как я требую.

Чувствуя надвигающуюся грозу, Альбина старалась все разрядить:

– Нельзя же, Порфирий, попрекать Лелю в ее несчастье. В будущем она найдет работу и…

– Что ты мне будущим дурачишь? Везде только слышишь: в будущем, в будущем. Это попы нам звонили, что на том свете будет рай, а теперь другие попы нашлись. Плевать я хотел на ваше будущее! Что мне толку с него, когда меня на свете не будет? С какой стати я страдать должен, чтоб кому-то было хорошо? Пусть каждый за себя хлопочет. Небось никто не постарался, чтобы мне было хорошо. Я, видите ли, должен кому-то счастье готовить. Идите вы к чертовой матери со своими обещаниями! Пока каждый за себя старался, себе наживал, то у людей все было, а теперь, когда эти коммунизм стали строить, пропащее дело. – Порфирий свирепо втянул из стакана чай.

Корчагин ощущал какое-то физическое отвращение от близости этой потной жирной туши. Этот старик был воплощением старого каторжного мира, где человек человеку – враг. Звериный эгоизм выпирал из него наружу, и горячие слова, готовые вырваться у Павла, гасли. Осталось одно желание – пришибить это отвратительное существо, загнать его в глубину логова, откуда оно только что вылезло, и, разжимая зубы, Корчагин заговорил, наваливаясь на стол:

– Вы очень откровенны, Порфирий Корнеевич. Разрешите и вам отплатить такой же откровенностью. Таких, как вы, в нашей стране не спрашивают, хотят ли они строить социализм. Наша армия строителей велика и могущественна. Остановить это невиданное наступление не смог мировой империализм, в руках которого сила побольше вашей. Нет на земле той силы, чтобы удержала переворот. А вот таких, как вы, просто заставят работать на перестройку нового общества, хотят ли они этого или не хотят.

Порфирий посмотрел на Корчагина с нескрываемой ненавистью.

– А если они не подчинятся? Знаете – насилие порождает сопротивление.

Корчагин тяжело опустил руку на свой стакан.

– Тогда мы их… – И Павел судорожно сжал стакан. Тонкое стекло хрустнуло и из раздавленного стакана вылился на блюдце недопитый чай.

– Вы полегче с посудой, молодой человек. Стакан стоит восемьдесят шесть копеек, – вскипел Порфирий Корнеевич.

Павел медленно откинулся на спинку кресла и сказал, обращаясь к Леле:

– Вы мне купите завтра десяток стаканов, только потолще, пожалуйста, граненых».

И сегодня, слушая иных обывателей, хочется до боли в ладонях, до хруста костей сжать пальцы в кулак, вопрошая: «Как можно быть равнодушным к чужим бедам, горестям, несчастьям?» Именно против такого равнодушия выступал Николай Островский.