Текст книги "Литературное досье Николая Островского"

Эта версия вполне допустима в какой-то степени. Но более вероятной кажется несколько иной вариант.

Сдавая в издательство "Молодая гвардия" готовую рукопись первой части романа "Как закалялась сталь", кстати, через Феденёва, Островский прилагает письмо, которое начинается следующими словами:

«Когда я принялся писать мою книгу, я думал написать её в форме воспоминаний, записей целого ряда фактов. Но встреча с товарищем Костровым в бытность его редактором „Молодой гвардии“, который предложил написать в форме повести или романа историю рабочих, подростков и юношей, их детство, труд и затем участие в борьбе своего класса, изменило это намерение».

Итак, был человек Костров, который, по словам Островского, разговаривал конкретно о подготовке романа. Когда же и где встречался с ним Николай Островский? Почему нигде больше его фамилия не упоминается? Получи мы подтверждение об их встрече, и тогда легче было бы объяснить весь дальнейший ход событий, связанных с рождением романа «Как закалялась сталь». Хотя, где бы они ни встречались, когда бы ни познакомились, пока что нам понятно из имеющихся данных, что до 1931 года никаких конкретных шагов в плане написания романа Островским не делалось.

Разумеется, здесь нужно всегда иметь в виду, что исследователи пользуются лишь имеющимся в их руках материалом. Ведь только в последнем издании трёхтомного собрания сочинений Николая Островского, выпущенного издательством "Молодая гвардия" в 1989-1990 гг., удалось опубликовать практически без купюр, все имевшиеся в музейных фондах письма писателя. Но их было написано гораздо больше. Какая-то ценная информация могла быть в несохранившемся эпистолярном творчестве. Поэтому нельзя с уверенностью утверждать, что Островский никогда не упоминал в письмах тот или иной факт. Может быть, упоминал где-то, но у нас таких писем нет. В этом одна из сложностей. Другая в том, что и те письма, которые имеются в музейных фондах и архивах, большей частью написаны не рукой самого писателя, а под диктовку, что всегда сохраняет теоретически возможность не полной идентичности написанного с мыслями того, кто диктует. Поэтому читатель всегда должен помнить о том, что многие выводы исследователей, в том числе и мои, конечно, следует относить к разряду версий, а не к стопроцентному доказательству.

Что же касается Кострова, то он, конечно, мог дать толчок Островскому к написанию им книги о молодёжи. Ведь ещё в 1925 году Костров был ответственным сотрудником газеты "Комсомольская правда". 7 июля 1925 г. решением Бюро ЦК РЛКСМ Костров назначается заместителем редактора газеты, а 19 ноября того же года ответственным редактором "Комсомольской Правды". Однако в 1928 году Кострова освобождают от работы в газете и назначают ответственным редактором журнала "Молодая гвардия". На этой должности он остаётся лишь до августа 1929 г. До этого момента, видимо, и должна была произойти предполагаемая встреча Островского с Костровым. Именно тогда на многих заседаниях ЦК ВЛКСМ рассматривается вопрос о поиске писателей из среды рабочей революционно настроенной молодёжи.

Мне кажется символичным тот факт, что в 1929 г. на июньском совещании заведующих отделениями издательства "Молодая гвардия" один из заведующих Филькенштейн сказал по поводу выпускаемой издательством литературы для молодёжи:

«…В отношении художественной литературы, хоть целый ряд книг не заслуживает того, чтобы украшать советскую тематику, но организация юного читателя вокруг книги имеет свою ценность. Через год-два, может быть, удастся найти более ценную тему».

Этой темой, на мой взгляд, и стала книга Николая Островского, вышедшая как раз через два года после упомянутого совещания. Правда, к этому времени Кострова уже сняли с руководящей должности. Этому предшествовало Постановление Бюро ЦК ВЛКСМ о «Комсомольской правде», состоявшееся 8 августа 1929 г. В нём, в частности, отмечалось:

"…Родственной ошибкам тт. Шацкина и Стэна является ошибка т. Кострова – ответственного редактора «Молодой гвардии», который защитой лозунга «Создания широкой массовой организации бедноты в деревне» – на деле способствует популяризации идеи крестьянского союза, идущей в разрез классовой политики партии в деревне…

Дальнейшее участие в «Комсомольской правде» в качестве авторов по различным темам тт. Шацкина, Стэна, Ксенофонтова, Кострова, допустивших ряд ошибочных положений в своих статьях, производить только с одобрения Секретариата ЦК ВЛКСМ.

С целью обеспечения выдержанной партийной линии в работе газеты «Комсомольская правда» и журнала «Молодая гвардия» пересмотреть существующий состав редакций этих органов.

Обсудить на следующем заседании Бюро ЦК ВЛКСМ персональный состав этих редакций".

Состав, разумеется, пересмотрели. В протоколе № 109 от 9 августа 1929 г. заседания Бюро ЦК ВЛКСМ первым пунктом записано:

«Освободить т. Кострова от работы ответственного редактора журнала „Молодая гвардия“, предоставив ему отпуск на 2 месяца».

Следующим пунктом решения его обязанности временно возлагались на т. Андреева.

Таким образом, встреча Островского с Костровым, если она была, могла состояться в период до августа 1929 г., после чего Костров уже не был редактором журнала «Молодая гвардия».

Но вот 9 октября 1930 г. Бюро ЦК ВЛКСМ назначает редактором журнала «Молодая гвардия» Виктора Кина, а параграфе седьмом того же постановления говорится о тов. Кострове:

"а) Поручить комиссии в составе тт. Салтанова (председатель), Троицкого, Нилина, Круль и Высоцкого в ближайшее время организовать траурный вечер ЦК, МК ВЛКСМ и редакции газеты «Комсомольская Правда», посвящённый памяти Кострова.

б) Предложить комиссии предоставить в Бюро ЦК ВЛКСМ свои соображения об использовании литературного наследства тов. Кострова и о выпуске сборника его трудов

в) Поручить комиссии обсудить вопрос о возможности создания в высших учебных заведениях специальных стипендий имени тов. Кострова

г) Передложить МК ВЛКСМ в память о Кострове назвать его именем одну из вновь отстроенных крупных школ ФЗУ в Москве

д) Поручить Одесскому райкому ЛКСМУ в целях увековечивания памяти о тов. Кострове назвать его именем одно из культурых учреждений города

е) Признать необходимым, чтобы все произведения тов. Кострова и воспоминания о нём опубликовывались и издавались только с ведома комиссии, утверждённой настоящим решением Бюро ЦК ВЛКСМ".

Вот таким решением ЦК ВЛКСМ, можно сказать, реабилитировало Кострова, как бы забывая о недавнем снятии его с должности ответственного редактора журнала.

Что же это был за человек Костров, с которым Островский, по-видимому, встречался, но о котором он ничего нигде не писал? Неужели этот человек просто не заинтересовал Островского, который очень легко сходился с людьми для него интересными? Но в том-то и дело, что не так. Костров был весьма легендарной личностью и хорошо известной в комсомоле того времени.

Тарас Костров – так его звали при жизни, так он проходил по всем комсомольским документам. На самом деле это псевдоним Александра Сергеевича Мартыновского. Вот что писала о своём бывшем редакторе "Комсомольская Правда" в официальном некрологе после смерти Кострова.

"Тарас Костров (Сергей Александрович Мартыновский) родился в 1901 году в Читинской тюрьме. Отец его народоволец, мать – социал-демократка (Мартыновская).

Октябрьская революция застаёт Тараса в Одессе в 4-5 классе гимназии. Уже там, будучи пятнадцатилетним юнцом, он принимает активное участие в работе союза рабочей молодёжи.

В 1919 году Костров вступает в коммунистическую партию и работает в редакции одесского «Коммуниста» и в одесском парткоме. Спустя некоторое время деникинцы занимают Одессу. Партия оставляет Кострова редактором подпольной газеты, одновременно секретарём РК. Молодой, ещё не искушённый в боях большевик, становится одним из активных бойцов одесского подполья, руководя подпольной газетой, тираж которой достигает трёх с половиной тысяч.

После этого Тарас работает в Политотделе Красной Армии, одновременно избирается членом харьковского губкома.

С Х съезда партии он добровольцем едет в Донбасс, где работает секретарём луганского партийного комитета. В 1922 году ЦК КП(б)У посылает Кострова в Киев редактором «Пролетарской Правды», где он работает в течение двух лет.

В Киеве он с большевистским упорством берётся за организацию рабкоровского движения, которое в то время начинает только что возникать. В 1923 году Костров переходит на работу в Харьков членом редколлегии газеты Коммунист. Там он, наряду с работой в газете, ведёт усиленную работу по выращиванию пролетарских писательских кадров".

На этом моменте я позволю себе прервать цитирование некролога и напомнить читателю, что в 1924 г. Николай Островский тоже был в Харькове, попав по направлению ЦК комсомола Украины на лечение в медико-механический институт, о котором вспоминал так: «Вошёл туда на своих ногах – вышел на костылях».

Как раз в это время выращиванием пролетарских писателей в Харькове занимается Тарас Костров. Мог ли Островский познакомиться с ним в Харькове? Вполне мог, но сведений таких пока не найдено. Костров был всего на три года старше Островского. Они легко подружились бы, знай Николай легендарную биографию Кострова. И очень даже может быть, что они были друзьями, ведь у Островского были довольно тесные связи с комсомольским руководством Украины. Но письма или другие подтверждающие этот факт документы где-то, возможно, лежат и ждут своих открывателей.

Костров, болевший серьёзно астмой, умер в Гаграх 18 сентября 1930 года. Это значит, что до своей смерти он мог встретиться с Островским и иметь с ним беседу о его литературных планах. А то, что смерть застала его неожиданно в разгар его кипучей деятельности, подтверждали его товарищи по комсомолу, которые писали в прощальном слове "Пламенный боец", опубликованном в "Комсомольской Правде" 19 сентября 1930 г, то есть на следующий день после ухода из жизни соратника по борьбе:

"… Не стало Тараса. Всего за несколько дней до смерти он, со всей присущей ему энергией и большевистской страстностью ушёл с головой в изучение новой растущей социалистической деревни. Не смотря на свою болезнь, этот неутомимый боец армии социалистической стройки использовал свой отпуск для поездки по колхозам.

… Партия и комсомол потеряли в лице Кострова одного из лучших кадровиков".

Вспоминаем, что именно 11 сентября, когда Костров находился ещё живым в Гаграх, Островский пишет Новикову о своём плане, касающемся "литературы и издательства «Молодая гвардия». И пусть Костров в это время уже не был работником журнала «Молодая Гвардия», являясь редактором журнала «За рубежом», но он до конца жизни оставался, как писали его товарищи, «одним из лучших кадровиков», который продолжал оказывать помощь молодым начинающим писателям. Так что вполне возможно допустить версию того, что именно Тарас Костров оказался тем решающим толчком, который подвиг Николая Островского начать свой роман «Как закалялась сталь».

Тяжёлые роды

После этой неожиданной, я бы сказал, фразы в письме Новикову относительно планов, связанных с литературой и издательством «Молодая гвардия», с 11 сентября 1930 г. по май 1931 г. в письмах Островского нет больше ни одного упоминания этой темы, словно речь об этом никогда не шла.

Островский лечится в санатории "Старая Мацеста", встречается там со своими "старыми приятелями", заметно поправляет своё здоровье, в ноябре переезжает в Москву. Однако писем этого времени почти нет. Буквально четыре небольших сообщения с ноября по январь. Последнее из них написано харьковским друзьям Ляхович, Новикову и Карасю 25 января, в котором говорится главным образом о некоторых семейных неурядицах.

Следующее письмо, имеющееся в фондах, написано 7 мая 1931 года и адресовано Розе Ляхович. Это фактически первое из имеющихся сообщений о том, что Островский действительно начал работу над романом "Как закалялась сталь".

"Розочка!

Сейчас у меня такая нехорошая обстановка, как никогда. Мне и Рае очень тяжело дышать. Я иногда чувствую, что только напряжением всей воли постараюсь пережить сегодняшнюю обстановку, в которой мы живём. Ты понимаешь, что нечем дышать не только из-за тесноты, но и морально чуждой психологии тех, кто сейчас у нас.

Роза, я начал писать. Я первые отрывки пришлю тебе для рецензии дружеской, а ты, если сможешь, перепечатай на машинке и верни мне. Эх, старушка, если бы ты была с нами, мы бы с тобой дело двинули бы вперёд. Но я всё же начал писать, несмотря на отвратительное окружение. Письмо порви.

Розочка, я прошу тебя об одном: в Харькове живёт одна славная женщина – Давыдова Анна Павловна, моя приятельница, врач. Она прислала письмо. Пять лет не переписывались. Если найдёшь возможным, зайди к ней и расскажи ей обо мне всё, что она бы хотела знать. Писать мне ей трудно. Она славная дивчина. Посылаю её письмо (только ей об этом не говори).

Розочка, на Райкомчика не сердись, у неё сверх головы горя и работы.

Жму руки.

Твой Н".

Вот и добрались, наконец, до настоящего начала работы над романом. С этого момента нет писем Островского, в которых бы он не упоминал о своей работе над романом. И это понятно. Теперь он действительно пишет или диктует, но работает над книгой. В этом нет никаких сомнений. Но возникают вопросы другого характера.

26 мая в письме Николаю Новикову:

"<…> Я, Петушок, весь заполнен порывом написать до конца свою «Как закалялась сталь». Но сколько трудностей в этой сизифовой работе – некому писать под мою диктовку. Это меня прямо мучит, но я упрям, как буйвол. Я начал людей оценивать лишь по тому, можно ли их использовать для технической помощи. Пишу и сам!!! По ночам пишу наслепую, когда все спят и не мешают своей болтовнёй. Сволочь природа взяла глаза, а они именно теперь так мне нужны <…>.

Удастся ли прислать тебе и моим харьковским друзьям некоторые отрывки из написанного? Эх, если бы жили вместе, как было бы хорошо! Светлее было бы в родной среде. Петя, ответь, дружок: что, если бы мне понадобилось перепечатать с рукописи листов десять на пишущей машинке, мог бы ты этот отрывок перепечатать, или это волынка трудная? Редакция требует два-три отрывка для оценки, и, гадюки, в блокнотах не берут – дай на машинке и с одной стороны! Ты хочешь сказать, что я и тебя хочу эксплуатировать, но, Петушок, ты же можешь меня к чёрту послать, от этого наша дружба не ослабнет ничуть.

Жму твою лапу и ручонку Тамары.

Не забывай.

Коля Островский".

Здесь всё понятно – работать необыкновенно трудно. Глаза не видят, рука пишет с трудом. Вопрос в другом. А именно во фразе «Редакция требует два-три отрывка для оценки». Какая редакция? Почему? Кого из редакторов заинтересовал никому не известный, ничего никогда не писавший или, во всяком случае, не публиковавший потенциальный автор?

Разумеется, то время не сегодняшнее, когда авторов, как говорится, хоть пруд пруди. Но и тогда их было не мало. И известные издательства не швырялись деньгами на публикации сомнительного характера, обращаясь главным образом к известным уже авторам. И тем не менее, из письма вполне очевидно, что Островский приступает к работе над романом, уже имея в виду какую-то редакцию, которая хочет получить его пробу пера для оценки. То есть сначала с кем-то через кого-то шли переговоры. Если это был Костров, то раньше, поскольку в 1931 году его в "Молодой гвардии" уже не было.

То, что Островский ещё не уверен в успехе своей работы, видно из письма Розе Ляхович от 28 мая 1931 г.:

" Розочка!

Ты можешь мне помочь, девочка, лишь одним (ответь). Если я пришлю тебе блокнот с частью – отрывком написанного, можешь ли ты перепечатать на машинке? Обязательные условия редакции – печатать лишь на одной стороне листа и оставляя поля с боков листа. Я много не пришлю. Если сможешь – напиши. Работаю, девочка, в отвратительных условиях. Покоя почти нет. Пишу даже ночью, когда все спят – не мешают. Могила, а не труд – отдал бы ⁹/₁₀ жизни за секретаря, хоть на 25% похожего на тебя. Я взялся за непомерно тяжёлый труд. Все против меня, но за меня моя ослиная упрямость. Что получится в общем у меня, трудно судить, боюсь, что дальше корзины редактора моя работа не продвинется. Это будет видно, но много лучше получилось бы, если бы я не работал в таких отвратительных условиях.

Твой Николай".

Несколько противоречиво вспоминает о начале работы над романом сам Николай Островский. В интервью корреспонденту газеты «Ньюс кроникл», которое он давал 30 октября 1936 г., писатель говорил:

«Рассказывая в этой книге о своей жизни, я ведь не думал публиковать книгу. Я писал её для истории молодёжных организаций (Истомол), о гражданской войне, о создании рабочих организаций, о возникновении комсомола на Украине».

А в своей статье "Моя работа над повестью "Как закалялась сталь" Островский о работе для "ИСТМОЛа" пишет несколько иначе:

"У меня давно было желание записать события, свидетелем, а иногда и участником которых я был. Но занятый организационной работой в комсомоле, не находил для этого времени, к тому же не решался браться за столь ответственную работу.

Единственная проба, и то не литературного характера, а просто запись фактов, была коллективная работа с товарищем, написанная по предложению Истомола Украины. Я никогда раньше не писал, и повесть – это мой первый труд. Но готовился я к работе несколько лет. Болезнь давала мне много свободного времени, которого я раньше совершенно не имел. И я жадно и ненасытно утолял свой голод на художественную книгу. Нет худа без добра".

Действительно, в 1921 г. при ЦК ВЛКСМ была создана комиссия по изучению истории ВЛКСМ и юношеского движения России (потом СССР) ИСТМОЛ, имевшая отделения в республиках, в том числе и на Украине. Комиссия просуществовала до начала тридцатых годов. И вполне возможно допустить, что Островский когда-то с кем-то записывал исторические факты для этой организации. Более того, вполне возможно, что материалы отчётов о съездах и конференциях РКСМ 1918-1928 гг., опубликованные ИСТМОЛом, были использованы Островским в романе при описании сцен борьбы с троцкистской оппозицией. Но согласиться с тем, что книга писалась им первоначально, как книга для ИСТМОЛа, а не для публикации, никак нельзя. Скорее всего, это говорилось лишь для американского журналиста, для которого такой ответ был в то время наиболее желательным.

Все письма Островского того времени говорят о его желании написать книгу, которая бы понравилась и была опубликована.

В июне 1931 г. он пишет Жигиревой очередное письмо, сетуя на её молчание:

«У нас всё по-старому. Я продолжаю писать начатую мною книгу, о которой я в прошлом письме к тебе рассказывал. Я бы хотел, чтобы ты прочла хотя бы отрывки из написанного. Я могу тебе их прислать. Они будут напечатаны на машинке, и их легко читать. Я хотел бы знать твой отзыв, но ты ведь не отвечаешь мне».

Но ещё один вопрос по поводу рождения страниц романа Островского неожиданно возникает, когда мы читаем письмо Розе Ляхович, написанное 14 июня 1931 г.

"Милая Роза!

Только что прочли твое письмо. Сейчас же отвечаю. Рукопись в Новороссийск не посылай.

Если Петя вернётся в ближайшие 10—12 дней, то оставь копию у него, пусть с ней ознакомится. Позавчера я послал Петру рукопись 3-й главы для перепечатывания на машинке; я, видишь, его тоже мобилизовал на это дело. Я, конечно, знаю, что ты познакомишься с ней еще до возвращения Петра в Харьков. Она написана в блокноте хорошо и отчетливо, чернилами. В Москве такой кризис на бумагу, как и у вас, дорогие товарищи.

В ближайшую неделю мне принесут перепечатанную на машинке главу из второй части книги, охватывающей 1921 год (киевский период, борьба комсомольской организации с разрухой и бандитизмом), и все перепечатанное на машинке будет передано тов. Феденеву, старому большевику, ты, наверное, слыхала о нем, и он познакомит с отрывками своего друга-редактора. Там и будет дана оценка качеству продукции.

Я вполне с тобой согласен, что в Сочи было многое упущено, но что об этом говорить.

В отношении того, почему я посылаю Мите Хоруженко копии, отвечаю: я дал ему слово познакомить его с работой, и он напомнил мне о данном слове, и я считаю необходимым выполнить его, но на это есть время, и тебе, конечно, посылать не надо.

Очень жаль, что Пети нет. Надеюсь, что он скоро возвратится…

Я вспоминаю данное мне Паньковым обещание всемерно помочь в отношении начатой работы, но, знаешь, Роза, откровенно тебе скажу: у меня не лежит сердце

к этому высокообразованному европейцу. Хрен с ним! Вообще, есть люди, которые больше языками треплются, чем хотят сделать, и в то же время, когда их никто не заставляет, трепаться зря".

Из этого письма мы получаем несколько ответов на возникавшие ранее вопросы. Но с ответами появляются и новые неизвестные нашей задачи. Во-первых, наконец-то, возникает фамилия Феденёва в связи с книгой. Оказывается, ему будут отданы первые отрывки книги, с которыми он познакомит «своего друга-редактора». Стало быть, именно Феденёв мог быть одним из звеньев в цепочке Островский – роман – издательство. Он мог предложить своему другу-редактору познакомиться с творчеством молодого комсомольского работника, прикованного болезнью к постели. Учитывая партийный авторитет Феденёва и неординарную ситуацию с больным, но жаждущим что-то делать молодым человеком, редактор мог согласиться посмотреть литературные пробы Островского и попросить при этом следовать определённым правилам подготовки рукописи, то есть печатать материал на одной стороне листа с нужными интервалами и полями.

В этом нет абсолютно ничего крамольного, всё было бы естественным, кроме одного – почему Феденёв об этом не пишет в своих воспоминаниях, как, впрочем, не упоминают об этом ни Раиса Порфирьевна, ни Пётр Новиков, ни сам Островский.

Ещё один вопрос снимает почти это письмо. Это вопрос о Панькове, который некогда предложил свою помощь. По всей вероятности, Островский думал обратиться к нему с рукописью, но как видно из письма, не решился сделать этого, поскольку «не лежит сердце к этому высокообразованному европейцу», и что мне кажется не менее важным, Островский отнёс Панькова к людям, которые «больше языками треплются, чем хотят сделать», тогда как сам Островский всегда был человеком дела и любил себе подобных.

Любопытна и фраза Островского, адресованная к Ляхович: «Я вполне с тобой согласен, что в Сочи многое упущено, но что об этом говорить». Говоря об упущенном в Сочи, Островский, конечно, имел в виду, что уже там он мог начать писать книгу, в чём ему помогла бы приезжавшая туда Ляхович. То есть из этого можно предположить, что мысль о написании книги была ещё в Сочи, но осуществилась по приезде в Москву, да и то не сразу. Однако это лишь слабое предположение, так как никакого подтверждения тому пока нет.

Но самый главный вопрос, который рождает это письмо к Ляхович, связан с другим сообщением Островского:

«В ближайшую неделю мне принесут перепечатанную на машинке главу из второй части книги, охватывающей 1921 год (киевский период, борьба комсомольской организации с разрухой и бандитизмом)…»

Как так? Ещё не написана первая часть книги. Как явствует из этого же письма, написана только её третья глава, а уже пишется глава второй части. Почему?

Я сам писатель. Есть у меня и роман в трёх книгах. Но когда я писал первую книгу, я совершенно не предполагал, что будут ещё две. Так получилось, что, завершив описывать определённый период жизни моей героини, я понял, что он не поместился в одну книгу. Пришлось писать вторую, а затем и третью. Теперь думаю о четвёртой. У Островского же получилось так, что, не написав и половины первой части книги, он уже знал, что будет во второй.

Собственно говоря, такое бывает. Некоторые писатели составляют план книги и следуют ему чётко. Но это, я бы сказал, высший пилотаж. Надо определённо знать всё, о чём собираешься написать. Но ведь у Островского, как мы видим из писем, первоначальная задача была дать лишь отрывки для просмотра. Может быть, как раз по этой причине он решил написать главы из первой части и одну главу из предполагавшейся им второй. Это любопытная деталь, о которой почему-то никто из добровольных секретарей Островского не упоминал. Вот что и удивляет больше всего, а не сам факт написания главы заранее. Вторую часть книги Островский фактически начал писать чуть ли не через полтора года, когда первая часть была почти готова к выходу из печати. Во всяком случае, в ноябре литературный секретарь Островского Галина Алексеева получила из Сочи письмо от Островского, в котором он писал ей с любовью:

"Милая Галя!

Привет в день 15-го Октября. Моя жизнь – это работа над второй книгой. Перешёл на «ночную смену», засыпаю с рассветом. Ночью тихо, ни звука. Бегут, как в киноплёнке, события, и рисуются образы и картины. Павка Корчагин уже разгромил, глупый, своё чувство к Рите и, посланный на стройку дороги, ведёт отчаянную борьбу за дрова, в метели, в снегу. Злобно веет остервенелый ветер, кидает в лицо комья снега, а вокруг бродит неслышным шагом банда Орлика. Вот картина стройки.

Книга первая ещё в печати. Будет, наверное, к 6-му ноябрю".

Любопытно краткое лирическое описание содержания первых глав второй части книги. И никакого упоминания о том, что эта глава фактически уже писалась в июне 1931 года. Не упоминает об этом Островский и в следующем письме Новиковым, написанном 28 ноября 1932 г.

«Работаю, как добросовестная лошадь. Пишу по ночам, когда тихо и никто и ничто не мешает. Пишу сам, потом переписывают. Выжимаю на работу всё наличие физических сил. Здоровье всё же лучше, чем было в мае и июне. Я пришлю тебе отпечатанные первые две главы. Читай и критикуй».

Куда же девалось написанное первый раз начало второй части? Пока неясно. Между тем Островский пишет следующие главы романа, не будучи уверенным в качестве своего труда. Он пишет в Ленинград Жигиревой 28 июня 1931 г.:

"Насчёт наших друзей. Об Ольге Войцеховской не имею никаких сведений, если ты возобновила с ней связь, то сообщи мне, она, меня интересует со стороны редакционного порядка. Дело идёт о моей работе.

О Панькове тоже ни звука! Этот парень мне очень нужен был бы сейчас. Когда-то он обещал мне оказывать всемерное содействие как редактор в отношении начатой работы, но как говорится, доброе слово и то хорошо. Откровенно говоря только тебе, Шурочка, эти высокообразованные ребята чересчур «европейцы», и у нас с ними контакт не особенно плотный. Нет рабочего товарищества.

В отношении Розочки, она не замужем, работает. А остальные ребята – по-старому. Навёрстывают третий решающий, и никаких гвоздей.

Шура, напиши мне конкретно – имеешь ли ты свободное время и желание, чтобы познакомиться с некоторыми отрывками моей работы, если да, то я тебе их сгруппирую и пришлю. Может, у тебя среди партийцев есть кто-нибудь вроде редакторов или что-нибудь в этом роде, – так дала бы им почитать, что они на этот счёт выскажутся.

В общем, по этому вопросу я тебе буду писать в дальнейшем.

Друзей у меня в Москве очень мало, вернее, два – старый большевик и другой – молодой парень".

Под большевиком Островский имеет в виду Феденёва, который теперь действительно часто его навещает, а молодой парень – это, конечно, Миша Финкельштейн. В письме вспоминается Ольга Войцеховская, работавшая переводчицей Украинской Академии Наук. И опять говорится о Панькове, как ненадёжном помощнике.

Островский работает упорно, однако этому мешает, помимо других объективных трудностей, состояние погоды. 27 июля Островский информирует в письме Ляхович о прогрессе с романом и жалуется на погоду:

«Мною закончена пятая глава и отдана в перепечатку. Четвёртая глава тоже перепечатывается. В настоящий период производство прекращено по техническим причинам. В Москве очень жарко, и никакими силами нельзя сагитировать секретарей взяться за карандаш. Они едва дышат».

Но вот в одном из писем Островский сообщает название редакции, в которой читают рукопись первых глав. Об этом и о трудностях в работе он сообщает Новикову в письме от 11 августа 1931 г.:

"Ты пишешь, что в моей работе есть сухость и скупость на лирику. Это верно. Это недостаток. Часть написанного просматривалась редактором «Красной нови». К моему удивлению и, скажем, просто удовлетворению, оценка в общем небезнадёжна. А скупость и сухость поставлены на вид.

Петя, невозможно в письме тебе рассказать все те страдания, с которыми связано моё писание. Никаких черновиков. Почти никаких поправок. Разволнуюсь до

края, пока усажу обормота писать. И вообрази, что за работа. Не передать. Страшная дрянь попался мне человечишко. Парень ленивый до бесконечности. Целый день пролежит на кровати, но за перо не возьмется. Разве с таким обывателем можно создать художественную ценность? У тебя, говорит, нет сексуальных моментов, нет изюминки. Кто такую книгу читать будет? Разве такому паразиту можно открыть глубину переживания, весь энтузиазм борьбы за перерождение жизни? Нет, нельзя. И это, боюсь, меня угробит, не меня, а мою работу.

Твои слова о жизни вместе, о совместной работе меня взволновали, этого нет и, наверно, не будет. А как бы было хорошо. Мне мой приятель, старый большевик, обещает возможность просмотра М. Горьким написанного мной. Я прошу тебя, дорогой Петя, выслать мне всё, что у тебя готово, чтобы с тем, что у меня есть, передать на суд великому писателю. Насчёт тяжести фраз и некоторой топорности обработки – это верно. Но ведь я не имею возможности даже исправить – Рая целые дни занята, кто видел – в таких условиях писать. Ведь великие мастера переделывали свои вещи 5—6 раз. А для меня это только желание, и что делать – не знаю. Надежда на Розу. Приедет девочка, продвинем работу немножко вперёд. А то за полтора месяца ни одной строчки. Ну, мама устала, ей тяжело: сто двадцать пять повинностей выносит, из которых писание для неё самое тяжелое".

Раскрывается в письме, что первые главы просматривают в первом советском толстом литературном журнале «Красная новь». И, как оказывается, «оценка в общем не безнадёжна». Это первая реакция профессионалов. Так что, Феденёв там имел своего друга– редактора? Или где-то ещё? Ведь в следующем письме Розе Ляхович, написанном тоже в августе Островский говорит уже о другой редакции:

"Розочка!

Очень жалею, что встреча откладывается. Пусть. Лишь бы приехала. Отрывки моей работы спецы читали. Вывод. Первое: пусть продолжает. Второе: скупость лирики. Третье: суровый, лаконичный язык. Четвёртое: избегать окончаний на «вши» и без «который». Дальше. Я сам виноват, что тебе и Пете, людям, по горло загруженным, «нахально» втиснул свою работу. И не могу пенять на черепаший темп. Я боялся вас обидеть, а то забрал бы обратно рукопись, но не решился. Всё, мной написанное, уже перепечатано, остановка за Харьковом. Я потому так ожидаю, что редакция <издательства> «М<олодая> гв<ардия> предлагает прислать на просмотр все шесть написанных глав. Иначе бы я не торопился. Понимаешь, дитя беспризорное?