Текст книги "Сага о белом свете. Порнократия"

«Значит, все придут с корнями?»

«Конечно!»

«А зачем этот спектакль?.. Вообще – то правильно: пусть на небо смотрят, а не только себе под нос!» – сказал Всеволод Петрович.

«У меня есть и сверхзадача, но это – когда выспимся!» – подвел черту Николай Константинович.

«А я и не сомневаюсь, что главное – у тебя в рукаве!»…

…Но, как бывает в этой жизни, нечто, не дав знак, вклинивается! Но не всегда колоду карт или кости, которыми идет игра, непременно нужно менять…

Баба Люба спать не ложилась, несмотря на то, что они с Любой и пирогов напекли, и мелкорубленой телятины, перемешенной с мясом дикой свиньи и картофелем нажарили, и хвороста наварили в кипящем подсолнечном масле. Баба Люба научила готовить настоящие московские бублики. Тесто дрожжевое, сначала обыкновенно сворачиваются бублики. А вот потом! Потом нужно, чтобы одновременно кипела в широкой кастрюле вода и рядом, на сковороде, подсолнечное масло со сливками наполовину. Бублики опускаются по одному в кипящую воду, держаться там полминуты, а после этого сразу в кипящее масло на сковороду. Только успевай! Один бублик варишь, а другой жаришь! Если нигде не передержишь, бублики становятся очень мягкими, очень румяными, и бесподобно вкусными! Есть их, как и хворост, нужно только горячими… Работали молча, и дружно. Что было в голове маленькой Любы, неизвестно. Возможно, тревожные картины встречи Саши с Сережей в тайге… Любе было очень жаль девушку. Сколько еще они пробудут у бабы Любы – никому неизвестно, судя по тому, что основные чемоданы профессора Фруентова еще не открывались, а их было 5 (открыли только один). Конечно, к октябрю обязательно нужно будет ей вернуться, Николай Константинович по приезду сообщил Любе, что трудовой семестр, то есть сентябрь, он ей оформил вместе со своим трудовым отпуском – сбор целебных трав Сихотэ-Алиня. Позвонил в Москву и со своим коллегой также оформил трудовой семестр Екатерине. А Сергей каким-то образом оформил себе и Саше бессрочную командировку от Института Сербского, подписанную самим академиком Георгием Васильевичем Морозовым. Володя сам себе хозяин. Оформит командировку задним числом, когда вернется. Итак, два с половиной месяца, как минимум, все они будут гостить у бабы Любы! Прокормить такую ораву ей совсем не сложно. Просто телков и кабанов будут резать по мере надобности и не сдавать мясо в сельпо, как раньше. Обойдется сельпо Дорминдоновки и без ее сливок, сметаны и творога. Молоко она сама превращала в высококалорийные молочные продукты, а сыворотка шла животным…

Большая стрелка ходиков с кукушкой неумолимо приближалась к 12. Малая стояла на 8. Из всех комнат огромной избы, где крепким сном спали, посапывая, причмокивая, вскрикивая, гости бабы Любы доносился еще один звук… По крайней мере, так казалось бабе Любе. А именно: бурление! Общее бурление голодных желудков!

Не успела кукушка выскочить из своего гнездышка в ходиках, чтобы прокричать 8 раз, как рядом с бабой Любой на кухне оказалась Люба. В одной ночной рубашке, босая.

«Ты, что, Любонька? Только легла!..» – спросила баба Люба.

«Какой-то толчок внутренний разбудил… Сразу проснулась, как будто и не спала… у нас ничего не случилось?»

Не успела баба Люба ответить, как услышала треск подъезжающего мотоцикла. Почтальон! Но он обычно приезжает раз в две недели, и то если есть письма. Газеты баба Люба не выписывала.

«Должно быть что-то срочное… телеграмма…» – сказала Люба, а сердце ее как-то сильно забилось, да и ноги в коленях задрожали!

«Люба! Что с тобой?» – спросила встревоженная баба Люба.

«Мотоциклист… телеграмма… что-то плохое случилось!»

«Почему непременно плохое? Может быть как раз наоборот – хорошее!» Ваня-почтальон уже входил на террасу, громко стуча железными подковками своих кирзовых сапог, которые он носил круглый год.

«Вам телеграмма, Люба! Срочная!» – сказал Ваня, протягивая телеграмму бабе Любе. Люба-маленькая шмыгнула в комнату и подглядывала через щель неплотно закрытой двери. Баба Люба взяла телеграмму. Она была адресована Сергею Васильевичу Хорошко. Раскрывая телеграмму одной рукой, другой она указала Ване на две трехлитровых, закрытых пластмассовой крышкой, стеклянные банки. В одной была свежая сметана, а в другой – творог. Иван легко взял банки за крышки, и сказав:

«Спасибочки, Люба!» направился к мотоциклу. Там он уложил аккуратно банки в коляску. Дернул ногой педаль зажигания, прибавил газу, лихо развернулся… и через минуту его и след простыл! Две Любы стояли на террасе. Старшая читая телеграмму, а младшая с тревогой заглядывая ей в лицо, крепко прижалась к ней, обхватив за талию…

«Люба! – начала серьезным тоном баба Люба, прочитав телеграмму, и повернувшись лицом к девушке, – у вас с Сергеем как? Как у Володи с Катей, или…»

Люба еще больше погрузилась в болото липкой тревоги, не находя объяснение своему состоянию, но чувствуя какую-то вину неизвестно, перед кем… Глядя бабе Любе в глаза, инстинктивно протянула руку к телеграмме, при этом твердо сказала:

«Я его люблю. Он меня любит… Мы не „гуляем“…» Баба Люба протянула ей телеграмму, очень тяжело вздохнула, и сказала:

«Сегодня же сделай ему предложение… Здесь он родился, здесь и… женится! Но, сначала ЗАГС, а потом Церковь…»

Люба ее не слышала. Она читала:

«Я в Ленинграде. Ни обид, ни сожалений, – ничего! Справка о разводе на комоде под пепельницей. Надеюсь, что мы никогда не увидимся. Твоих детей у меня нет. У меня – мои дети. Думаю, что все поймешь правильно! Желаю удачи в волчьей охоте… Валерия»…

…Маленькая Люба вопросительно смотрела на большую Любу. Та молчала. Взяв телеграмму из рук Любы, она обняла ее за плечи, и они сели на скамейку. Сколько они сидели – неизвестно. Ни одного слова проронено не было. Не было и вздохов. Дыхание обеих женщин было легкое, свободное и в ритм…

Выползать из своих комнат жильцы стали один за другим около 17 часов. И, в одних купальных костюмах. Кто бежал, кто шел на речку, но каждый с тюбиком зубной пасты и с зубной щеткой. Старики не отставали от молодежи.

«Ты, что и бриться собрался?» – спросил Фруентова Всеволод Петрович.

«Не могу с щетиной. Привык. Чувствую себя не чистым, если не побреюсь!»

«А-а! – протянул Всеволод Петрович и добавил – а не начать ли мне с сегодняшнего дня вообще не бриться! Хватит молодиться. Я дед. А русские деды должны быть с бородой!»

«Согласен! Но если я отпущу бороду, я потеряю свое лицо!»

«А разве плохо, что твоя зловещая улыбка за волосами исчезнет?»

«Это не просто улыбка! Это память о Войне. О молодости… Я вот такой чувствую себя молодым, ловким, и не одиноким! Я остаюсь в полку…»

«У тебя какое-то обостренная память… А я вот чувствую себя таежником, звероловом… Война – в прошлом!» «Jedem das Seine» (каждому свое) – сказал Николай Константинович.

«Нет, правильнее будет: „Suum cuique“ (всякому его). А, точнее – „τὸ τὰ αὑτοῦ πράττειν καὶ μὴ πολυπραγμονεῖν δικαιοσύνη ἐστί, to ta autou prattein kai me polypragmonein dikaiosyne esti“ – „Правосудие узнается по тому, что оно присуждает каждому своё.“)»

«Знаю! Любимая фраза Цицерона! Сам часто студентам повторяю! Но, для меня – „Jedem das Seine“!»

«Ладно! Бройся, – как говорит мой лучший тигролов Геннадий Шевелев. Посмотрим, чем нас кормить будут сегодня! Есть страшно хотса! – сказал бы Гена! Он – человек грамотный, но ороч, некоторые слова ему не даются!»

«Мне кажется, что можем остаться без „завтрака“. Мельком взглянул на Люб, как-то очень тихо сидят, с опущенными лицами, прижавшись, друг к другу, словно беда какая-то!»

«Была бы беда – подняли бы нас с постелей!.. Давай, бройся, я подожду!»…

…«Прежде, чем рассядемся за столом, прошу всех собраться около нас с Любой, а ты, Сережа, подойди ко мне! Хочу, на правах хозяйки этого дома и матери этого мужчины, чтобы вы все слышали, что он будет громко читать, и смотрели бы на его лицо… И тогда, когда он будет читать, и тогда, когда…»

«Когда я подойду к нему!» – перебила большую Любу маленькая Люба.

«Что стряслось?» – интеллигентно спросил Володя? «Стряслось – это не то слово, – буркнул Сережа, читая телеграмму…»

Прочитав, окинул всех, послушно стоявших возле бабы Любы, взглядом исподлобья, и сказал, словно подслушал разговор Николая Константиновича и Всеволода Петровича:

«Jedem das Seine. Или, в первоисточнике – Suum cuique!» После этого тяжело вздохнул, встряхнулся, и начал читать телеграмму весьма бодрым голосом. Окончив чтение, вновь окинул всех взглядом исподлобья… Стала нависать тяжелая пауза, но, сначала Володя, а потом Саша ее заполнили, словно сговорившись! Володя подошел к другу, и, положив ему левую руку на правое плечо, бодро сказал:

«А, ведь, точно в телеграмме – «…желаю удачи в волчьей охоте!» И, сразу, убрав руку и встав в позу боксера, приготовившегося отбить удар противника, добавил:

«Маугли!»… А Саша, вдруг подбоченившись, пропела звонким, чистым голосом:

«Верила, верила, верила… верила, верила я! Верила, верила, верила, что не разлюбишь меня!»

Пропела хорошо. Просто отлично! Да никто ее, судя по лицам присутствующих, и отсутствием аплодисментов, не слушал! Она, ничуть не смущаясь, вскинула бровками, и, молча, встала рядом с Володей и Катей…

…Опять, словно грозовая туча, нависала пауза… Но ее, на сей раз, разрушила Люба. Она, раздвигая стоящих на ее пути людей, как ледокол льдины, пошла к Сергею. Подошла, положила ему руки на плечи, и тихо спросила (но всем показалось, что очень громко и страстно!):

«Вы берете меня в жены, Сергей Васильевич Хорошко?» Сережа, широко улыбаясь (как опять показалось всем – неожиданно и дерзко!), сказал:

«Беру, родная!» Схватил ее за пояс, как в первый раз, когда увидел, поднял над головой, и начал кружить… Никто не стал ждать, когда Сергей опустит Любу на пол. Все рванули к столу и загремели сначала стульями, а потом ложками, вилками, ножами, тарелками и стаканами… Начался ПИР!!!

«Когда я ем, я глух, и нем!» – Вот это точно подходило к сегодняшнему поглощению пищи, столь разными, по судьбам, характерам и жизненным перспективам людьми, и столь близкими по духу человеками, что иначе и не придумаешь! «Глух» и «нем»… Никто, ведь, не задумывается ни над этой поговоркой, ни над словами, ее составляющими! И поэтому поговорку, отражающую некие глубинные нити, связывающие людей, которые вместе едят, бесшабашно превратили в отговорку! Разве люди, которых неизвестные тропы жизни свели здесь и сейчас вместе за столом, несмотря на то, что они действительно не разговаривают друг с другом, лишь коротко обмениваются фразами, типа – «опять солонка пустая!» Или – «У кого два ножа – где мой?» Разве они «глухи» друг для друга? И, разве они все вместе, как древнегреческий Хор, не комментируют то, что только произошло, и произошло весьма неожиданно, на их глазах? Да, и эта трапеза, она, разве такая же обыденная, как те дни, которые безвозвратно канули в Лету? Нет! Это обсуждаемое за пределами ненужных слов Историческое Событие! А то, что это событие – Историческое, – чувствует каждый, из присутствующих! Возникла на глазах в одно мгновение Новая семья! Новое Родство… Возможно, новый Род! А, это, по уделу человеческому, новая Загадка! Вот, где проблема: по какой речке плыть? Если философски (а как иначе?), то, что предпочтительнее – Наука Логики или Эстетическое суждение?

Переведем на простой язык силлогизм. Если, все стали свидетелями рождения новой семьи, То… это логично? По логике происходящих здесь и сейчас вещей. Или – это просто прекрасно, что двое молодых людей, влюбившихся друг в друга с первого взгляда, успевшие проверить и подтвердить свою любовь, по благоприятному стечению обстоятельств, которые суть вне контекста здесь происходящего, ибо никакого отношения к нему не имеют. Ведь, Валерия, жена Сергея, с годовалой дочкой на руках и беременная на последнем месяце, уходит от Сергея навсегда по своим причинам и мотивам. А, не потому, что Сергей с первого взгляда влюбился в племянницу своего учителя и друга! И не потому, что Люба также с первого взгляда ответила ему взаимностью, и с отчаянным риском проверив себя и их обоих, еще больше убедилась в своей любви к Сергею! Возможно, наука логики и есть теория эстетического суждения? Тогда, о вкусах надо спорить! И спорить до того, пока не найдется достаточное логическое основание для единственно верного эстетического суждения! Проверить только, что сказанное можно, перечитав «Науку Логики» Георга Вильгельма Фридриха Гегеля и «Критику теории эстетического суждения» Иммануила Канта.

…После обильного поедания вкуснейшей и разнообразной пищи, все перешли в кабинет пить ликер и курить сигары. Николай Константинович открыл вторую банку ликера. Только было, он хотел задать вопрос, встав из кожаного огромного кресла ХIХ-го века, привезенного, наряду с другими антикварными вещами сюда из таможни, как конфискат, и, подойдя к громадному стеллажу из дуба и пробкового дерева. Стеллаж вплотную был забит книгами на всех языках мира, трех веков издания. И, раздвигая две толстущие, в кожаном переплете с медными застежками книги, вынул сжатую между ними стопку обыкновенных листков, вырванных из современного блокнота, начал:

«А, скажите – как мне знатоки, чем отличаются друг от друга: 1) ликер из целебных трав и ягод, 2) бальзам из этих же трав и ягод, 3) эликсир из этих же трав и ягод? Ну, к примеру, из полыни, женьшеня, лимонника, крапивы, малины, шелковицы, одуванчика, мяты, мелиссы, калины, боярышника, аралии маньчжурской и т. д. Чем я вас пою, друзья мои, в качестве ликера…» На этом его вежливо перервал Володя:

«Извините, коллега, но у меня есть для всех очень важное сообщение!»

Николай Константинович, зловеще улыбаясь, даже прикусил язык, так торжественно обратился к нему Володя, а стопка листков из блокнота заметно задрожала в его руке… Не дожидаясь реплики Фруентова, Володя твердым шагом подошел к Саше, опустился на правое колено, и сказал, не обращая внимания на то, что она в это время потягивала ликер, в другой руке у нее слегка курилась «гавайская» сигара: «Александра Владимировна Голубина (видимо, подсмотрел ее отчество и фамилию в билете)! Я, Владимир Николаевич Дурново, профессор, из древнего и славного русского рода графов Дурново, прошу Вашей руки и Вашего сердца: выходите за меня замуж!» Японская чашечка из тончайшего фарфора выпала из руки Саши и с шумом разбилась на мелкие осколки, а сигара упала на ее бедро, и сразу запахло горящей материей… Володя, не вставая с колена, быстро снял сигару с бедра избранницы и прислонился к начавшей гореть материи ртом, гася губами возгорание. Саша мгновенно взяла себя в руки, с весьма обыденным голосом спросила:

«А ты разведен? Да, три месяца назад по обоюдному мирному согласию сторон! У меня четырех комнатная квартира в „Лебеде“, две машины – „Жигули“ и „Волга“, библиотека немного поменьше, чем в этой комнате, из чистой бронзы в полный рост скульптура „Мефистофеля“ Арно Брекера, известного скульптора Третьего Рейха. Сам подарил, с вырубленным автографом на чугунном постаменте… „Великий творец!“ – сказал Николай Константинович, и сейчас живет и работает…»

«А, откуда у тебя… такой подарок? Арно – друг семьи моей первой жены, баронессы фон Крюгер… Нет, это не свадебный подарок. Это расплата за лечение: я как-то реанимировал его и лечил…»

Сережа удивленно смотрел на своего друга. Дважды удивленно… В библиотеке было тихо, только комар жужжал, выбирая, на кого сесть… Саша тоже встала на колени, и рукой осторожно собирала осколки чашечки. Володя так и стоял на одном колене и ждал… Вдруг тишину нарушил громкий и звонкий голос:

«Верила, верила, верю. Верила, верила я…»

Но, на сей раз пела Катя. И на сей раз шквал аплодисментов прервал прекрасное пение, ничуть не уступающее сашиному! И, нельзя было понять, кому аплодируют! Стоящему на колене графу, советскому гражданину, члену КПСС, профессору Владимиру Николаевичу Дурного, тем самым подталкивая на положительный ответ Сашу. Советскую гражданку, медсестру… Ей ровно три месяца назад, когда Володя разводился с баронессой Светланой Крюгер) исполнилось 18 лет. Или Екатерине, за ее пение, и таким образом требуют, чтобы петь она прекратила!.. Володя все стоял и терпеливо ждал ответа от Саши. Она же, аккуратно собрав осколки чашечки и положив их на кофейный столик, что стоял перед ее креслом на салфетку, удобно села на место, и спокойно, твердо, сказала: «Я согласная быть твоей женой, Володя… Уверена, что смогу тебя полюбить, и быть достоянным членом твоей древней фамилии. Моя крестьянская кровь русских крепостных, возможно даже графов Дурново, вольется в общее русло, из которого пойдут истоки крови наших с тобой детей!» Володя начал лихорадочно снимать огромный перстень со своего мизинца. Сняв его, протянул Саше:

«Это – моей бабушки. Подруги убиенных княжон Романовых. Подарок княгини Марии Федоровны, матери Николая 11-го…»

Сняв, протянул его Саше. Сережа пристально наблюдая за сценой, в том числе и за Катей. Увидел, что у Кати на глазах появились слезу, и она опустила голову, затягиваясь сигарой.

«А почему сразу не снял перстень?» – неожиданно спросила Саша, одевая его на средний палец левой руки. «Не был уверен, что ты примешь мое предложение, честно говоря… А надевать перстень на палец, с которого только что снял с кожей – бесполезная затея!»

«Да я бы дала тебе согласие только из-за этого перстня, Мефистофеля и квартиры в „Лебеде“! Заведу там свору маленьких собачек и мраморного дога, и буду по утрам и вечерам, выгуливать, вместе с профессорами и доцентами института, выгуливающих своих породистых собак, института, в котором буду учиться…»

Сказав последнюю фразу голосом matter-of-fact, Саша мгновенно преобразилась! Из девушки, в голосе которой звучало недоверие происходящему, и даже грубость, она вернулась в ту Сашу, которую увидел Сергей в своей больнице в халатике медицинской сестры! Сашу, которая очень ему понравилась! Грациозная, с огромными живыми, прекрасными и умными глазами. С лицом, отражающем богатую эмоциями внутреннюю жизнь и природную интеллигентность. С фигурой красавицы, не уступающей врожденной элегантностью Володе. Короче – леди с изысканными манерами!

Но, тут же он увидел ее обнаженной, пораженный чистотой белоснежного мрамора ее кожи с синими прожилками… А еще вспомнил неистовство и силу самки в схватке с самцом, которого жаждала ее плоть, и аромат… В ушах явственно зазвучали строки Ивана Бунина:

«Все тот же зной и дикий запах лука. В телесном запахе твоем…»

«Наверное, схожу с ума!» – мелькнула у него мысль, ибо строка Бунина материализовалась, и он явственно, вполне реально чувствовал ноздрями то, что звучало в ушах! Но, сразу очнулся от своих грез наяву, когда ощутил, как его шею нежно обвивают руки Любы, и волнующую его плоть тяжесть ее бедер! Любы тихо подошла, обвила шею Сергея руками, и села ему на колени, положив голову ему на грудь…

Идиллию с зеленой полянкой, залитой лучами солнца, с гуляющими по полянке прекрасными девушками, в окружении белых козочек, нежно щиплющих травку… Огромное пламя, достигающее своими искрами звезды ночного неба, и прыгающими через костер голыми нимфами, чье тело алчно-красное от ласкающих его языков пламени… сменил вполне реальный и нынешний голос бабы Любы:

«Это хорошо! Две свадьбы сразу легче готовить, чем одну… Вот только один вопрос, – повернула баба Люба голову к Володе, сидевшем на полу у ног своей избранницы, – вы, Володя, Саша и Люба – крещенные, православные? Я буду вас венчать, и не приму никаких возражений!»

«Баба Люба! Дурновы – православные, и крестили меня в храме на Большой Никитской, где, да будет Вам известно, 18 февраля 1831 года в притворе недостроенного еще Вознесенского храма Пушкин венчался с Натальей Гончаровой, жившей неподалеку на Большой Никитской улице. „Большое Вознесение“ осталось в истории Москвы связанным не только с именем Пушкина. Он всегда был излюбленным храмом московской интеллигенции. В 1863 году в нем отпевали великого М.С.Щепкина, а 13 ноября 1917 года – юнкеров, погибших во время самого ожесточенного в Москве боя у Никитских ворот, и по преданию, здесь же, около храма, захороненных. В 1920 году здесь венчалась дочь Федора Шаляпина, и певец сам читал под сводами храма „Апостола“. 5 апреля 1922 года в Вербное воскресенье Святейших Патриарх Тихон совершил в этом храме свое последнее богослужение – за два дня до смерти. В 1923 году в нем отпевали архидиакона Константина Розова, а в марте 1928 года – первую народную артистку СССР Марию Ермолову…»

«Это хорошо, – сказала баба Люба и добавила, – это Церковь Вознесения Господня за Никитскими воротами (Большое Вознесение). Она была построена на месте деревянного храма в 1619 г. В1685—89 гг. этот храм был заменен каменным, поставленным на средства царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, матери будущего императора Петра I. Я была там, ставила свечи за упокой наших с Сережей, родителей…»

«А вы, невестушки, крещенные?»

«Мы не крещенные, – в голос сказали Люба и Саша и добавили, тоже в голос, – мы – дети атеистов и коммунистов…»

«Придется вас крестить в нашей церквушке. Крестной матерью вам буду я, а отцом Всеволод Петрович… Сева, ты согласен?»

«Какой разговор! Я – православный и венчанный. И буду отпетым…»

«Я тоже православный, – громко сказал Николай Константинович, – и хотел бы быть крестным отцом одной из красавиц! Кто меня возьмет в отцы?»

«Дядя Сева, ты не против, если Николай Константинович будет моим крестным? Ты и так мне, как родной отец!»

«Не только не буду против, буду очень рад! Большую честь нам с тобой, племяша, оказывает великий дальневосточный ученый!..» И, встав с кресла, Всеволод Петрович подошел к Николаю Константиновичу, взял его руки в свои огромные сильные ручищи, и, тряся, сказал: «Вот и породнимся в Боге мы с тобой, Коля!»

Николай Константинович, молча, зловеще улыбался…

«Итак, давайте все делать хорошо и основательно… Но – быстро! Свадьбы – это хорошо, но нам еще работать надо! Я, ведь, приехал сюда не на свадьбы! У меня очень серьезное предложение… Пожалуй, к вам всем…» – начал Николай Константинович. Катя его перебила:

«Сережа, отвези меня в аэропорт. Я улетаю домой!»

«Когда?»

«Завтра! Спасибо, Николай Константинович за все, баба Люба, вам особое спасибо, как и Володе…, – она еле сдерживала рыдание, которое подкатило уже к горлу, – на меня в своем проекте, профессора, прошу не рассчитывать!..»

«Завтра мы тебя отвезем в аэропорт, – сказала спокойно Люба, и повернувшись к Сергею, добавила, – собери Кате гостинцев с ДВ: баночки икры черной всех сортов, красной икры, копченной рыбы и кабанятины… ну, сам знаешь! Сигар своих не забудь…»

«И моего ликера», – вмешался Николай Константинович, подойдя к Кате, и прижав ее к себе, стал гладить, как маленького ребенка по голове. Потом добавил: «Окончишь институт, приглашаю тебя к себе на кафедру ассистентом и в мою заочную аспирантуру… Вижу, что ты девушка талантливая, возможно даже одаренная… А кто хотя бы раз побывает на Дальнем Востоке – никогда его не забудет…»

«Как это точно, профессор!» – опять прервала его Катя! Он еще крепче прижал ее к себе, и интенсивнее стал гладить по голове.

«А, хочешь, я переведу тебя в наш ХГМИ, хоть завтра… Мы с твоим ректором в одном полку воевали! Будешь теперь знать, что он, как и я, снайпер… Только в его дуэли с немцем, ловчее оказался противник. Он попал Валентину Федоровичу в правый глаз. Но пуля была уже на вылете и не пробила череп. Вот всю жизнь Валя и носит фашистскую пули в голове! Было ему тогда 18 лет… После войны окончил школу, институт, аспирантуру, защитил две диссертации. Побывал даже Министром здравоохранения РСФСР. Но все же ушел в психиатрию. Сейчас и ректором работает, и кафедру возглавляет! Учебники и книги по психиатрии пишет. С мировым именем ученый!»

«Спасибо, Николай Константинович! Я подумаю над вашими словами, и если что надумаю, тут же позвоню вам на кафедру…»

«Вот тебе моя визитка. Здесь все мои телефоны: домашний, дачи…»

«Спасибо!» – сказала Катя и, поцеловав Николая Константиновича в щеку, быстро пошла в свою комнату. Не выходила из нее до самого отъезда. Перед тем, как сесть в машину – на заднее сиденье, которое Сережа заботливо обложил шкурами, тепло со всеми попрощалась, подойдя к Володе, шепнула:

«Состаришься, на моих руках умирать будешь! Она тебя скоро бросит: и „Лебедя“ с Мефистофелем заберет, и машины твои…!»

«Я ей сам все сразу, после регистрации, подарю… А, умирать буду, если не на ее руках, то на руках Светланы Крюгер в ее родовом Замке… Нечего на меня злиться! Вспомни, как вы с Сережей вместе писали в самолете…»

«Отомстил, что ли?… А твоя Сашка на какой сучек упала и свою плевру порвала?»

«Дура! Прощай!»

«Прощай, Дурнов! Твои предки не были графами. Они были холопами, возможно, у предков Сергея. Он взял у тебя перед свадьбой невесту по jus primae noctis»…

«А еще хотел на тебе жениться! Даже туалет в самолете хотел тебе простить… Нет, есть все-таки в жизни справедливость… Да, Suum cuique!»

«Согласна: Jedem das Seine!»