Текст книги "Баклан Свекольный"

Глава 18. Фёдор Холмс и Кирилл Ватсон

Вторник, 5 октября 1993 г.

Время – 21:00.

Едва Федя пересекает порог квартиры, раздаётся звонок. Входит Алла Петровна с обещанным квартирантом. Щуплый, долговязый и немного сутулый, в очках, бухгалтер по профессии, поэт по призванию.

– Вот тебе, Федя, компания. Это Кирилл, – рекомендует Алла Петровна.

– Нефёдов, – новый знакомый робко протягивает худую жилистую руку.

– Давно с Востока, доктор Ватсон? – не разжимая рукопожатия и буравя юношу пристальным взглядом, Фёдор имитирует сдавленный хрип Шерлока Холмса в исполнении Ливанова.[32]32
  Василий Ливанов (р.1935), советский киноактёр, исполнитель главной роли в телесериале «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона».


[Закрыть]

Кирилл схватывает идею на лету:

– Недавно, мистер Холмс, – придавая себе стройную осанку военврача, притворно удивляется:

– Но как вы узнали, что я с Востока?

– Элементарно, Ватсон, – ведёт Федя в том же ключе и сразу выходит из образа, – по луганскому акценту.

Глаза Кирилла обретают недоверчивый прищур:

– А разве у нас там особый акцент? – и тут же, совсем серьёзно, – кстати, на самом деле, как вы узнали, что я из Луганска?

Алла Петровна, не читавшая Конан Дойля и не смотревшая ленфильмовский сериал, ворчливо расставляет точки над “i”:

– Кирилл, расслабьтесь, я уже Феде всё про вас рассказала, – и дальше, криво улыбнувшись, – а ему, видите ли, надумалось разыграть вас.

– Хе-хе-хе, – Федя шутливо обижается, – что ж вы так разоблачили меня, миссис Хадсон, дали бы подурачиться чуток.

– Кто? – снова не понимает «миссис Хадсон».

– Да ладно, забудьте, – взмахом руки Федя даёт понять, что интерес к игре у него утрачен. Ему хочется и Кирилла расспросить, и о себе рассказать.

– Да ты любитель дурачиться, – по-доброму журит Федю хозяйка, – соседи рассказывали про твои розыгрыши.

Тема поддержки не находит. Алла украдкой проводит ладошкой по Фединому плечу, после чего следует инструктаж для нового квартиранта: за собой убирать, электрику понапрасну не жечь, перед выходом проверять газ, воду, свет. На лицах молодых людей – откровенная скука. С пониманием, что её визит затянулся, хозяйка даёт поручение:

– Ладно, Федь, ты сам расскажи Кириллу, где тут что включается, утюг там, телевизор, посуда где всякая, ну и прочее, а то мне пора.

Фёдор снова имитирует хрипотцу Ливанова:

– Благодарю вас, миссис Хадсон.

Не растягивая паузу непонимания, Алла Петровна в шутку отмахивается по пути в прихожую:

– Ай, ладно, не буду мешать, раз уж вы так весело познакомились.

Накинув пальто, она возвращается в гостиную:

– Федь, можно тебя на минутку? Извините, Кирилл. – и в прихожей, притянув Бакланова к себе, говорит полушёпотом почти на ухо: – тут такое дело, Федя… Я вот хотела тебе сказать, что Карина… В общем, я знаю, что она к тебе приходит.

– С чего вы взяли, Алла Петровна? – деланно удивляется Фёдор.

– Да ладно, ты уж овечкой-то не прикидывайся! – Алла отстраняется от Фёдора, дабы взглянуть ему в глаза. – Проболталась она ненароком. Говорит, «Федя такой хороший», и сама же испугалась, что ляпнула не то. Так вот я тебя хочу предупредить, дорогой: Карина малость того… – крутит пальцем у виска, – резьба у неё левая, понимаешь?

– Да ну что вы такое говорите, Алла Петровна? Это же ваша дочь! – вежливо, но с долей возмущения, реагирует Фёдор.

– Вот именно, моя дочь! – стоит на своём хозяйка. – И я знаю, что говорю, хоть мне, как матери, это нелегко, но предупредить тебя я должна. Так что ты не всё принимай всерьёз из того, что она тебе говорит. А то, что Карина у тебя бывает, я знаю точно, и не отпирайся.

Хозяйка захлопывает за собой дверь. Фёдор стоит, точно вкопанный. В мыслях крутится недавний разговор с Кариной. «Видать, и угрозы её – полная туфта, – думает он, – не принимать всерьёз… ну, раз мать такое про дочку говорит… Плевать на её угрозы! Говорит, запись у неё? Да нет там никакой записи! И вообще, надо кончать с этой психичкой. Так и сказать, мол, прошла любовь, засохли помидоры. Мне ещё душевнобольных не хватало».

С этой мыслью Федя возвращается в гостиную. Кирилл не прислушивался к шёпоту, поняв, что дело его не касается, поэтому с вопросами не лезет.

После ухода Аллы Петровны разговор оживляется. Темы – обычные для новых знакомых: кто и откуда, чем занимается, семья, увлечения, в общем, всё, как надо.

Вскоре Федя забывает и о Карине, и об этом странном разговоре с её матерью.

В ходе непринуждённого трёпа Кирилл распаковывает чемодан и сумку. Раскладывает вещи со знанием дела: нижнее бельё – на полочки платяного шкафа; пиджаки, рубашки, брюки – на плечики в гардеробном отсеке. На журнальный столик скопом вываливаются книги – томов пятьдесят разного объёма и формата.

– Это библиотечные или твои? – интересуется Федя, разглядывая обложки.

– Мои, только я тут уже все прочёл, – Кирилл придаёт книгам хоть мало-мальски приемлемый порядок.

– Хозяйка говорила, что ты и сам пишешь. Стихи, да?

– Есть немного, – скромно замечает Кирилл.

Федя вспоминает:

– У нас в группе училась одна, типа поэтесса. На концертах пародии читала – обхохочешься! Ей говорили: «Аня, тебе надо на «Вокруг смеха». Ты переплюнешь самого Иванова.[33]33
  Александр Иванов (1936–1996), литератор, профессиональный поэт-пародист.


[Закрыть]»

Кирилл погружается в раздумья, даже чуть мрачнеет:

– Аня, значит?

– Ну да.

– Пародии писала?

– Да.

– А ты с ней учился на экономическом?

– Да-а, – Фёдор вопросительно смотрит на Кирилла, подозревая, что у них появилась общая знакомая. Он даже смутно догадывается о характере отношений Кирилла с той самой Аней. «Что-то, видать, у них не заладилось, – думает Федя, – Анька это штучка ещё та». Но вслух ничего не говорит.

– А как её фамилия, – от волнения лицо Кирилла покрывается розовыми пятнами. «Кажется, – снова думает Фёдор, – ему не очень хочется слышать ответ». Но вопрос поставлен.

– Грюнфельд, – говорит он, украдкой следя за реакцией, – а ты что, её знал?

– Да ещё как знал! – грустно улыбается Кирилл. – Ухлёстывал за ней, как пацан, даже вспоминать стыдно. Бобиком вокруг неё вился.

– Да ты что? Так серьёзно? – Фёдор ясно представляет себе заносчивую Анну рядом с этим добрым и тщедушным юношей.

– Сам сдуру начал стихи писать, – слегка раздражённо Кирилл продолжает больную тему.

– А хорошие хоть стихи? – серьёзно спрашивает Фёдор.

– Не знаю, – скромничает Кирилл, доставая из дорожной сумки две небольшие книжицы, – вот, если интересно.

Федя рассматривает предложенные книги.

– У-у-у! Солидно! – искренне восхищается, увидав названия издателей. – «Радянська Україна», «Веселка[34]34
  Веселка – радуга (укр.)


[Закрыть]».

– Так это когда уже «расписался», а то… стыдно вспоминать… Написал ей поэму…

– Кому? Анне? – добродушно улыбается Фёдор.

– Ну да, ей, родимой. Так она возьми и надругайся над ней, – у Кирилла чуть дрогнула нижняя губа.

– Что, пародию написала? – без малейшей иронии спрашивает Фёдор.

– Ты прямо в корень зришь. – печально замечает Кирилл. – Да, написала – и, сцепив зубы, – сучка драная!

На последних словах голос Кирилла срывается на фальцет, прям как у обиженного ребёнка, лишённого сладкого.

– Ну-ну, ты полегче, паря. Женщина, всё-таки! – в укоре слышатся нотки сочувствия.

В памяти Фёдора воскресает множество эпизодов студенческой поры с участием «Грюнфельши», как её за глаза прозывали однокурсники. И хорошего припоминается не так уж мало. Видная дама, одевалась ярко и стильно, училась хорошо. С ней всегда находилось о чём поговорить. Приятная собеседница, если не тыкаться к ней со своими стихоплетениями.

Вот только завистливая – спасу нет. Не дай бог, если кто при ней похвалит какого-нибудь современного поэта, особенно поэтессу. А если в группе кто появлялся в лучшем «прикиде», она жёлчью исходила.

Феде только сейчас приходит в голову, что к Ане Грюнфельд у него никогда не возникало романтических чувств. Он просто не замечал её, как женщину. Зато волей-неволей наслушался сплетен об её похождениях. Она кружила голову многим и легко их бросала, оставляя на мужских сердцах трудно рубцующиеся раны.

«Какая же ты, Анька, доставучая стерва, если даже такого интеллигентного хлюпика вынудила ругать тебя последними словами!» – думает Фёдор, сам же забывая, что речь идёт о даме.

– Женщина, говоришь? – Кирилл враз мрачнеет, по губам снова проходит дрожь, – это дьявол в юбке, а не женщина! Вот, полюбуйся!

Он давай копаться в портфеле, долго перебирая исписанные листки бумаги. Наконец Феде предстали стихотворные строки, из которых Кирилл указал ему на две…

 
Ты сядь в любой поезд, забудь о билете,
Забудь ты о прошлом и помни, что хочь.
 

…а вот и пресловутая пародия:

 
Ты зайцем уедь, позабудь о билете,
Пролезши в вагон, ты там делай, что хочь.
Смогёшь ты превкусно поести в буфете,
Иль в тамбуре дымном провесть целу ночь.
 
 
Захвать лишь чикушку иль шкалик с собою.
И, ежли душе станет боле не в мочь,
Помянь распрекрасное прошлое свoе,
Оно уж не в?рнется, хочь иль не хочь.[35]35
  Взято из авторской миниатюры «Пародия-разлучница» // Международный литературно-художественный альманах «Многоцветье имён», вып.12, кн.2 – изд. «Азовье», Донецк – Мариуполь, 2013, с. 170–171.


[Закрыть]
 

– Хорошо написала, – замечает Фёдор.

– Ты считаешь? – обиженно ворчит Кирилл.

– Ну… я в смысле… пародия… пародия написана классно, хотя я понимаю, что Грюнфельша тебя крепко обидела.

В утешение Федя рассказывает, что Анна как поэтесса ничего не достигла. На пятилетие выпуска не приехала, но говорили, будто вышла замуж за алкаша, родила, развелась и сама потихоньку спивается. В общем, жизнь сложилась, как сложилась. Вопреки ожиданиям.

От Фединого внимания ускользнуло, что Кирилл давно его не слушает, мысленно витая в сферах, далёких от какой-то там Анны-Поэтессы-Грюнфельд.

Решив, что больная тема уже «выздоровела», Федя переводит взгляд на журнальный столик, заваленный книгами. Среди Пушкина, Шиллера, Байрона и других грандов обращает на себя внимание книжица, явно раритетная.

– А это что? – вытягивает он из общего вороха тот самый томик, довольно обветшалый.

По первым же страницам Фёдору становится ясно, что пробелов в его знаниях намного больше, чем казалось.

– Это самое дорогое, что у меня есть, – трепетно произносит Кирилл, облегчённо уходя от воспоминаний о приснопамятной подруге. – Здесь поэты, которых при совке особо не публиковали. Бабушка подарила, царство ей небесное.

– Хм-м… – Фёдор находит страницу с оглавлением, – Саша Чёрный, Игорь Северянин, Николай Рубцов… да я про таких и понятия не имею.

– Не мудрено, – замечает Кирилл, – их сейчас мало кто знает. Возьми почитай, если хочешь. Только не потеряй, прошу тебя.

– Да ладно, я только тут, – успокаивает его Федя, – из дома даже не вынесу.

Кирилл встрепенулся:

– Извини…

Садится за стол и что-то наскоро пишет в тетрадку. Фёдору ясно: поэта Муза посетила. Он занимает кресло в углу комнаты и листает произведения неизвестных ему авторов.

Взгляд останавливается на строках Николая Рубцова:

 
Не знаю, как там белый и зелёный,
Но жёлтый цвет как раз тебе к лицу.
 

Повторяет вслух… Ещё раз… И ещё раз… И ещё…

Глава 19. Жёлтый цвет тебе к лицу

Среда, 5 октября 1993 г.

Время – 08:50.

Встреча с луганчанином навеяла Феде воспоминания о давних поэтических опытах. Горьких, но по-своему интересных.

Устроившись в углу троллейбуса, чтобы меньше раскачивало, Федя пытается записать по памяти армейское стихо для новогодней стенгазеты.

Ротный писарь, сержант Куницын, отказывался включать этот сомнительный опус, боясь, что командование не одобрит. Вопрос решила обещанная палка колбасы из домашней посылки, ожидаемой Фёдором со дня на день.

Командир роты, тот самый капитан Груздин, к солдатскому творчеству отнёсся спокойно. Иначе отреагировал замполит, старший лейтенант Миронов. Гневно сорвал он газету с доски, зацепив и свежий выпуск «боевого листка».

На построении роты замполит сурово отчитал писаря, пообещав, что до конца службы тот не вылезет из нарядов.

Бакланов чувствовал себя виноватым и, подавив страх перед взысканием, вступился за пострадавшего:

– Товарищ старший лейтенант, это я заставил его.

Миронов остался непреклонен.

– Ага, ну раз так, – сказал он, – объявляю сержанту Куницыну и рядовому Бакланову по три наряда вне очереди.

Этот эпизод вызывает у Фёдора улыбку и, не обращая внимания на троллейбусную тряску, он быстрым почерком заносит в блокнот пришедшие на память строки. Кое-что по ходу меняет, учитывая новые впечатления:

 
Муза и картошка,
Рифмоплёт и ложка,
Голодняк – не тётка,
В животе – чечётка.
Пьёт Бакланов водку,
Закусь – шмат селёдки.
После третьей сотки
Сбит прицел наводки.
В черепной коробке
Западают кнопки.
Ритм сердечный чёткий,
Пульса синус робкий.
Оле снимет шмотки,
Лифчик и колготки.
Разговор короткий,
Фёдор парень…[36]36
  За стихотворение, стилизованное для главного героя – искренняя благодарность поэтессе Нине Хмельницкой, моей подруге по творчеству и просто замечательному человеку.


[Закрыть]
 

«И какой же парень этот Фёдор?» – никак не может автор подобрать рифму. Напрашивается «кроткий». «Это обо мне, что ли?» – с улыбкой думает несостоявшийся поэт Баклан Свекольный. Прозвище, полученное от однокурсника Валеры Косых, Федя по-прежнему надеется использовать, как псевдоним, если в самом деле надумает покорять Парнас.

Выходя на нужной остановке, Федя прячет блокнот в портфель, чтобы на месте переписать на чистовик и тайком подсунуть Ольге.

Бойкот Бакланову продолжается – с ним не разговаривают, не здороваются. Феде это даже на руку: хоть какое-то время никто не будет его дёргать по пустякам.

Повесив плащ на плечики в шкаф, он достаёт из портфеля блокнот и вырывает оттуда листок со стихотворением. За столом долго рассматривает собственные каракули на предмет того, всё ли там ладно и складно. «Пусть отлежится, – думает, – может, подрихтую, а начисто перепишу позже».

Входит местная общественница Неля Кумпан со списком продуктов: сегодня четверг, день заезда автолавки с продбазы, и Неля собирает заявки по отделам.

Не здороваясь, она зачитывает:

– Товарищи, сегодня куры, колбаса копчёная, скумбрия, гречка…

– И что почём? – перебивает Примакова.

Список идёт по кругу, каждый ставит «галочки» против интересующих его наименований. Федя от предложения отмахивается.

Пока идёт сбор заявок, в дверь заглядывает Лена Овчаренко:

– Федя, – громким шёпотом она отвлекает Бакланова от не известно, каких мыслей, – на пол-десятого в зал заседаний! Ты что, забыл?

– А-а… Ой, спасибо, Леночка. Иду.

Федя уходит, никого не уведомляя. Да и кому это надо? Все увлечены заказами на «что-нибудь поесть».

Черновик стихо так и остаётся на столе.

Датчане попросили Саврука организовать для них встречу с молодыми учёными. Перед собеседованием, назначенным на завтра, им хочется поближе узнать конкурсантов, из которых предстоит отобрать двух самых достойных.

Встречу планировали провести за час-полтора, но даже двух оказалось мало. Расходиться никому не хотелось, и не будь у гостей других дел, они общались бы с учёной молодёжью хоть до вечера.

Выйдя из зала заседаний, Федя и Лена обмениваются впечатлениями о встрече и загадывают, чем бы хотели заниматься, если их – а вдруг! – возьмут на стажировку. А почему нет? Оба проявили себя пристойно, задавали умные вопросы, английский у них в порядке, и вообще, сразили наповал этих иноземцев, да и «туземцев», как Баклан прозывает сотрудников НИИ.

Из зала, где проходила встреча, появляются юные датчанки Бента Ларсен и Марефа Квист в окружении стайки неугомонных претендентов на поездку. Пора бы и честь знать, а они всё умничают, особенно Ерышев и Гальчишин. Девушки не особенно жалуют их вниманием и доброжелательно машут Лене и Фёдору «хэй-хэй» (пока!). Белозубые улыбки, разумеется, предназначены Феде, цветущему от счастья: датчанки, да ещё такие симпатичные, улыбнулись ему! Это не ускользает от внимания Лены, меняющейся в лице из-за привычной ревности.

Глядя вслед уходящим Бенте и Марефе, Бакланов замечает как бы между прочим:

– Ты знаешь, а и в самом деле было бы здорово попасть на эту стажировку.

Лена не удостаивает реплику вниманием и гнёт своё:

– Тебе, Федя, надо бы до поездки защититься.

– Лен, ты так говоришь, будто я уже еду, – удивляется Фёдор.

– А я уверена, что тебя возьмут, – настаивает она.

– Да тебя-то уж точно возьмут, а мне… – договорить он не успевает.

Из зала выходят профессор Педерсен и доктор Янсен, тоже в окружении кандидатов на поездку, в основном девушек. Больше всех тараторит Валя Зиновчук: английский у неё поставлен добротно.

Завидев Овчаренко и «Бакланоффа», профессора желают обоим «хорошего дня», хотя взгляды их обращены только к Лене.

– Ты знаешь Федь, – иронически замечает она, – я с тобой согласна: было бы очень здорово попасть на эту стажировку.

– Ясно, – улавливает Федя её сарказм, с улыбкой прибавляя, – счёт один-один.

– Но даже если не защитишься до поездки, – продолжает Лена прерванный разговор, – то всё равно тебе надо…

– Да ничего мне не надо, – перебивает Фёдор, – что мы всё о работе, да о работе? Лен, разве нам больше не о чем поговорить?

– Хорошо, – неохотно соглашается она, – поступай, как знаешь.

– Ну и славно, – Федя переходит к домашней заготовке, – я вот смотрю на тебя, Лен, и знаешь, тебе так идёт эта жёлтая кофточка!

– Ой, да ладно!

– Нет, на самом деле! Очень идёт! – Настаивает Фёдор и, придав себе задумчивый вид, изрекает отрепетированную фразу. – Вот гляжу я на тебя, и напрашиваются строки:

 
Не знаю, как там белый и зелёный,
Но жёлтый цвет как раз тебе к лицу.
 

Удивлённая Лена пожимает плечами:

– Хм, что это тебя, Феденька, на стихи пробило?

– А ты знаешь, чьи это строки? – спрашивает он пафосно и немного по-отечески.

– Хм-м, – задумывается Лена, – сам, что ли, написал?

– Ну, что ты, дорогая, куда мне!

Соблазнительно поводить за нос наивную девушку, но заученный ответ ему кажется более уместным, чем приписывание себе чужого авторства:

– Это стихи Николая Рубцова, русского поэта двадцатого века. Прожил он всего тридцать пять лет. А знаешь, у него есть пророческое стихотворение «Я умру в крещенские морозы». И не стало его как раз на Крещение, в самое девятнадцатое января. Как видишь, предсказал дату собственной смерти.

На этом его познания о поэте исчерпываются, и, во избежание расспросов, Бакланов спешит откланяться:

– Ладно, Леночка, извини. Мне ещё к Марселю.

Так сотрудники между собой прозвали замдиректора по науке Виталия Титовича, обладателя необычной двойной фамилии Марсель-Краковяк.

– Пока! – не оборачиваясь, на ходу бросает Фёдя.

– Пока-пока, – вполголоса гундосит Лена, удивлённым взглядом провожая «знатока поэзии». Тот исчезает за углом коридора, и в самом деле ведущего в приёмную Марселя.

Ни к какому замдиректора Фёдор и не собирался, но надо было найти отмазку, чтобы не оставаться. Да и зачем? Цель достигнута: высказал нечто малоизвестное, удивил, впечатлил и – прочь, дабы не углубляться в им же затронутую тему.

По пути к себе Федя встречает Вику, переводчицу из отдела внешних связей. Какая досада! На ней – ничего жёлтого! Не теряясь, Бакланов на ходу меняет сценарий:

– Знаешь, Вика, ты классно выглядишь.

– Ой, прекрати! – насмешливая Вика думает, что разгадала его план. – Чего-то надо, так и говори. А то начинаешь тут…

– Да нет, что ты! Ничего мне не надо, – говорит Фёдор чистую правду.

– Тогда зачем ты расшаркиваешься тут передо мной?

Баклана Вика терпеть не может. Как же ей смириться, что он, полный неуч по жизни, знает английский на порядок лучше неё, Виктории Медведевой? Она ж таки выпускница факультета международной экономики! Нэ абы шось!

На недобрый тон Федя не реагирует. У него на уме другое.

– Нет, всё нормально, Вика, просто я вот подумал, «прикид» у тебя классный. Но вот чего-то не хватает.

Медведева уж открывает рот, чтобы послать Баклана подальше. Чувствуя, что его задумке грозит провал, Федя торопливо заканчивает мысль:

– Вот смотрю я на тебя, и знаешь, так и напрашиваются строки:

 
Не знаю, как там белый и зелёный,
Но жёлтый цвет как раз тебе к лицу.
 

– Ты у нас ещё и стихи сочиняешь? – с улыбкой смягчается Вика, тоже не особо знающая поэзию, на радость Бакланову.

План его удался и в этот раз, но чтобы Федю дважды приняли за автора – это неожиданно приятно. «Может, и в самом деле заняться стихоплётством?» – думает Фёдор, а вслух – нарочито скромно:

– Да нет, что ты, куда мне! Это строки Николая Рубцова, замечательного русского поэта. Ты знаешь, а ведь он предсказал день своей смерти, девятнадцатое января. У него есть такое стихотворение: «Я умру в крещенские морозы».

– Да ты что… – только и может сказать впечатлительная Вика, и от её враждебного тона не остаётся и следа. Она не очень готова к продолжению разговора о литературе, да Бакланову это и ни к чему. Нужное впечатление он произвёл, а значит, можно идти дальше, «охмурять наивных девок и глупых тёток».

– Извини, Вика, мне пора, – оставляет её Федя наедине с мыслями о Рубцове и, возможно… о Бакланове.

Ближе к концу дня у входа в институт появляется долгожданная автолавка. Отдел пустеет. Все, кроме Баклана и Вали Зиновчук, уходят затовариваться, согласно заявкам.

В такие минуты даже Фёдору приятно находиться в отделе. Никто не дёргает, не нужно «делать занятость», как говорит Леонид Нехемьевич Кацман. Да и от Вальки никакого беспокойства. Федю она достаёт только в присутствии старших коллег, а с ним наедине бахвалиться учёностью ей без надобности: никто другой не увидит и не оценит. Тем более сейчас, когда отдел объявил Феде бойкот.

Бакланова преследует ощущение чего-то невыполненного. Что-то собирался написать или переписать… За день столько впечатлений, что и не припомнить. «Да и ладно, – думает он, – когда вспомню, сделаю».

Ему скучно. Зиновчук вся в работе. Федя по-своему ей завидует: всегда она при деле, что-то читает или пишет, изредка прерываясь на колкости по его адресу.

Чем заняться? Не сидеть же бестолковым пеньком посреди офисной мебели. Так и самому недолго превратиться в мебель. В такие минуты Фёдор особенно ясно понимает свою ненужность и никчемность.

Кабинетную тишину нарушает глуховатый шорох Валькиной шариковой ручки, торопливо исторгающей на бумагу Валькины же умные мысли.

Но вот она пишет, пишет… и берёт паузу.

«А деваха не так уж глупа на вид, когда сидит молча и думает», – про себя замечает Фёдор.

– Слушай, Валь, ты разве ничего не заказывала? – интересуется он из желания хоть что-нибудь спросить.

– А я в автолавке ничего не покупаю, – равнодушно отвечает Валя, не выходя из мыслительного транса.

– Где же ты покупаешь продукты? На рынке или в гастрономе? – желая найти точку для завязки разговора, Бакланов намеренно переходит на просторечие.

– Федя, что тебе надо? – теперь её внимание становится более ощутимым. – Тебе захотелось поговорить?

– Да нет, ничего, это я так, – её агрессивный выпад заставляет Бакланова дать задний ход, но только временно.

– Ну так и сиди, не мешай! – И снова её уносит на вершины научной мысли.

– Хорошо, молчу, – соглашается Фёдор и сейчас же задаёт новый вопрос: – а шмотки ты покупаешь на раскладках или в…

Договорить он не успевает.

– Слушай, ну хватит! – Валя начинает злиться. – Не видишь, что я работаю? Федя, ты мне мешаешь! Так понятней?

– Я вот смотрю на тебя, – спокойно продолжает Фёдор, будто её не услышал, – и, знаешь, так и напрашиваются строки:

 
Не знаю, как там белый и зелёный,
Но жёлтый цвет как раз тебе к лицу.
 

– И знаешь, кто это написал? – Федя уж не надеется произвести эффект. Он готов к любой реакции от «заткнись» до «пошёл на фиг».

На удивление вспышки гнева не следует. Снисходительно и с долей жалости во взгляде Валя, качая головой, обламывает незадачливого эрудита:

– Николай Рубцов, русский поэт. Федя, ты повторяешься. Ты мне это уже говорил.

«Какой конфуз!» – думает Бакланов, готовый полжизни отдать, лишь бы только вернуться на минуту назад и стереть, выжечь калёным железом этот злосчастный эпизод.

– И не только мне. – довершает она удар по Фединому самолюбию. – У нас тут полно любительниц жёлтого. Особенно эта…

Очерчивая две дуги перед собой, Валя намекает на женскую грудь огромных размеров, явно подразумевая Ольгу Выдрину.

Увы, на черновике можно шлифовать только мысли. Сказанное вслух – это уже чистовик.

Не говоря ни слова и не дожидаясь шестичасового звонка, Федя собирает портфель, надевает плащ и через минуту Валентина Андреевна Зиновчук – старший научный сотрудник и кандидат экономических наук – в гордом одиночестве, без надоедливых болтунов, преспокойно возвращается к работе.

* * *

Среда, 6 октября 1993 г.

Время – 20:40.

Он ждал этого звонка. Не сказать что хотел, но ждал, чтобы раз и навсегда отношения прекратить. «Мне только психички не хватало», – снова, как и вчера, подумал он, подыскивая нужные слова, дабы отшить Карину как можно спокойней, без нервов.

Старый аппарат взорвал тишину квартиры около девяти вечера.

– Ты вчера не позвонил, – с упрёком начинает Карина.

– Меня дома не было, – спокойно реагирует Фёдор.

– И где ты был?

– А я не обязан перед тобой отчитываться.

В нём борются желания бросить трубку или выговориться так, чтобы у Карины не осталось ни йоты сомнений – связь между ними разорвана.

– Федя, объясни, что происходит? – нервничает Карина. – Почему ты так со мной разговариваешь? Ты изменил ко мне отношение? И вообще, что всё это значит?

– Это значит, Кариночка, дорогая моя, что у меня больше нет к тебе никакого отношения.

– То есть? – напрягается Карина, сохраняя спокойствие.

– Я не хочу с тобой встречаться! – он едва не переходит на крик. – Так понятней? И давай расстанемся по-хорошему.

– Не поняла, как это – не хочу встречаться? Всегда хотел, а теперь… – в её голосе появляются оттенки обиды и боли. – Что случилось, Феденька? Что с тобой, Шибздичек мой хороший? Почему ты так со мной? Что я тебе сделала?

– Прекрати, Карина! Или кто ты там сегодня – Мальвина? Матильда? Или, может, Клотильда? – смеётся Фёдор.

Она берёт себя в руки, её голос наполняется угрозой.

– А ты не забыл, что у меня запись…

– Да нет у тебя никакой записи! – перебивает Фёдор. – И не ври хотя бы сейчас! Ничего ты не записывала!

– С чего ты взял, что я ничего не записывала?

– Ты бы давно дала мне прослушать.

– А я дам послушать, только не тебе.

– Ничего ты не дашь! Нет у тебя никакой записи!

– Ну, допустим, нет.

– Вот именно! – радуется Фёдор. – И без «допустим»!

– Ладно, не важно. Только одно запомни, любимый, мало тебе не покажется!

– Ой! Ой! Ой! Как страшно! Сейчас пойду трусы менять! – хохочет Фёдор, так что Кирилл невольно оглядывается из гостиной.

– Жалко. Такой парень… Молодой… Красивый… – притворно сокрушается Карина.

– Да ладно, хватит! И вообще, не знаю, как там белый и зелёный, но жёлтый цвет как раз тебе к лицу, – не к месту декламирует Федя.

– Что?

– Ты Рубцова знаешь?

– Не знаю. А кто это? – Карина всё больше кипятится. – Кто такой Рубцов? Это из твоих знакомых?

– С тобой всё ясно, – смеётся Федя, – ты не просто психически больная, ты ещё и село неасфальтированное. Тундра яликовая!

– Сам ты больной!!! – в истерике её голос едва не срывается.

«Он откуда-то знает, что я на учёте в психушке», – догадывается Карина.

– Хорошо, хорошо, ты здорова, – утешает её Фёдор, язвительно прибавляя: – но, всё равно, тундра.

– Хватит надо мной издеваться!!!

– Вот и я говорю – хватит! Ладно, забудь.

– Что забудь?!

– Не что, а кого. Меня забудь!

Федя вешает трубку.

Карина понимает, что перезванивать смысла нет.