Текст книги "Баклан Свекольный"

Глава 23. Полный облом

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 16:10.

Окрылённый мыслями о путешествии в Страну Сказок, Федя врывается в приёмную Марселя-Краковяка, замдиректора по науке. Надо завизировать заявление и оформлять командировку.

Секретарша, пожилая тётка по кличке Марсельеза, прозванная так из-за фамилии шефа, даже не глядя в его бумажки, огорошивает Бакланова ужасной новостью:

– А ты чё суетишься, Фёдор? Тебя в Данию не берут.

– Эт почему? – улыбается Бакланов, внутренне содрогнувшись. – Вы что, меня разыгрываете?

Вопросы проигнорированы, и Фёдор настойчиво повторяет:

– Почему, я спрашиваю?

– А по качану! – Марсельеза с ним особо не церемонится. – Не едешь ты! Вместо Бакланова, сказали, пошлют Ерышева.

– Подождите, подождите, вы не… вы не… вы ничего не путаете? – от волнения он даже начал заикаться.

– Я? – изумляется Марсельеза, вылупив глаза и растянувшись в улыбке до ушей. – А чего мне путать-то? Я сама печатала приказ!

– Как это – вы? А почему не Выдра? – возмущается Баклан, хотя ему-то какая разница?

– Потому что за стажировку отвечает зам директора по науке и приказ подписывает он же, Виталий Титович Марсель-Краковяк. А Саврук Пётр Тимофеевич, как директор, утверждает, визу ставит сверху. Понимаешь? Вот, смотри! – показывает приказ, только другой, в качестве примера.

– Но Шаповал на отделе сказал, что едут Овчаренко и я. У него в руках была какая-то бумажка, и он читал прямо с неё. Послушайте, тут какое-то недоразумение. – Фёдора уже начинает колотить.

– Да то, наверно, список, что подавали после собеседования, – безучастно отвечает Марсельеза, – а утверждали на дирекции, вместе с датчанами, кстати. Так что никаких недоразумений нет и быть не может. Понял, Бакланов? Иди, не мешай работать.

– Да как это?! Как это – нет недоразумений? Я ж там был в списке!

– Вот я же тебе и объясняю: ты был в старом списке, неутверждённом, тебя вычеркнули и вписали Ерышева.

– Какой на фиг Ерышев?! – срывается Фёдор. – Да он же английский знает через пень колоду!

– Зато он доктор наук, – злорадствует секретарша, – и молодой притом, а ты даже кандидатскую защитить не можешь.

– Ну ладно, а что датчане? Они согласились на Ерышева?

– А им-то какая разница? У них государственная программа, деньги есть, им до лампочки, кто поедет.

– Так уж и до лампочки! – злится Бакланов.

– Ладно, Фёдор, иди, не мешай, мне звонить надо.

Сняв трубку, Марсельеза набирает номер, записанный в рабочем блокноте. В него и заглядывает время от времени, сверяя цифры.

После выпуска гневного пламени Фёдор стушёвывается. На лице тень обиды вперемежку с ненавистью ко всему свету и ни в чём не повинному Ерышеву.

– Вот сволочь! – злобно и зычно шипит Бакланов, не обращая внимания на двух сотрудников, только что вошедших в приёмную. Оба удивлённо смотрят то на него, то на Марсельезу, силясь понять, кому адресовано «сволочь». Секретарша кривится и машет рукой в сторону Бакланова, мол, не обращайте внимания. Тот и сам ни на кого не реагирует.

Из кабинета Марселя выпархивает счастливая и довольная жизнью Лена Овчаренко. В руках – заявление с визой шефа и посольская анкета. В этот момент и прозвучало Федино «вот сволочь». У Марселя ещё остался Ерышев, и Лена без труда догадывается, на кого направлен этот гнев. Она ещё днём была в курсе, что Бакланова с Данией «продинамили», но виду не подавала даже во время разговора с Фёдором. И теперь ей вторично захотелось поиграть в издевательское неведение:

– Что грустишь, Оловянный Солдатик? – злорадно улыбается, направляясь к выходу и сильнее обычного раскачивая бёдрами. Ответ её не интересует.

Федя надрывно ей вдогонку:

– Меня в Данию не берут!!!

Реакции никакой. Взявшись за дверную ручку, Лена лишь на секунду останавливается, даже поворачивает голову, будто желая что-то сказать. Но – меняет решение, и дверь за ней плавно затворяется. Из коридора доносится бодрое, но угасающее, цоканье каблучков.

Фёдор молча таращится на дверь, за которой только что исчезла не то наивная Герда, не то коварная Танцовщица. Воображение даёт сбой, и в сознании возникает искажённая картинка. На месте Лены ему представляется хохочущая Снежная Королева. А сам он – будто Чертёнок из табакерки: гонору и хамства много, а рыпнуться с места – дудки. И ничего не поделаешь, ничего не изменишь.

Трудно возвращаться из выдуманной сказки. Федя чувствует себя привязанным к ситуации, как Чертёнок к табакерке. Теперь ему понятно, почему так насмешливо Лена тогда произнесла: «Я-то еду». Она уже знала, что его из списка вычеркнули.

«Ух, и вредная ж ты, Овчаренко! – думает Фёдор. – А на вид такая безвинная овечка…»

С пустым лицом он вполголоса спрашивает у Марсельезы:

– Где они сейчас?

– Кто? – не понимает секретарша.

– Датчане! «Кто», – рыком передразнивает Фёдор.

– Ты не хами! – пытается она дать жёсткий отпор на грубость.

– А ты мне не тычь! Я тебя спрашиваю! Где они?! – орёт Бакланов, приблизившись к ней на шаг. Его свирепый вид и сжатые кулаки приводят в ужас как секретаршу, так и вошедших сотрудников, до сих пор не понявших, кого Бакланов назвал сволочью.

Марсельеза бледнеет от страха, в животе нехорошо урчит, и она неожиданно идёт у Фёдора на поводу:

– У них экскурсия по городу. А вечером улетают… (тут она совсем сникла)… домой. – говорит так, будто оправдывается.

– Ясно.

Надежды на исправление ситуации нет, и Фёдор направляется вон из приёмной.

«Если эти кренделя, – думает он, – сейчас болтаются по городу, а вечером у них самолёт, значит, шансов никаких».

* * *

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 16:30.

Бесцельно блуждая по институту, Федя размышляет о превратностях судьбы. Ну то, что в наглую исключили из авторов, конечно, произвол, моральный убыток, хотя, может, и материальный, если как раз одной публикации не хватит для защиты.

Ладно, хрен с ней, с этой концепцией, но забрать у него тринадцатую зарплату?! Нет, ну что за… Это даже не произвол, а оголтелый беспредел.

«Хотя, – размышляет он, – при наших ставках это такие смешные копейки… Я на переводах за день столько получаю, сколько тут за месяц. Жаль только дней таких мало».

Мимо проходит чета Кравцовых. Муж – Алим Степанович – завотделом животноводства, и его «половинка» – Мария Борисовна – из отдела кадров. Перебивая друг друга, спорят, так что понять почти ничего нельзя. Чётко слышится требование Алима Степановича:

– Маша, я не позволю тебе игнорировать моё мнение! Ты вообще должна каждое моё слово червонным золотом отливать и в платиновую рамочку обрамлять! – он любит высказываться витиевато и на заседаниях, и в повседневности.

Мария Борисовна не оценивает его красноречие:

– Алимчик, дорогой, ты сначала заработай на платиновую рамочку да на золотое перо, чтобы твои речи умные записывать, а уж потом требуй к себе уважения, потому что с твоей зарплатой хоть бы коньки не откинуть, а не то что…

Кравцовы теряются за пределами слышимости. Фёдор криво ухмыляется им вслед:

– Ну да, и я о том же.

Вдали коридора худощавым силуэтом замаячил Кацман. Один из немногих в институте, кто к Фёдору относится если не хорошо, то хотя бы не злобно.

Поравнявшись с Баклановым, низкорослый старичок берёт его за локоть и, глядя снизу с запрокинутой головой, участливо интересуется:

– Что, дружище, загрустил? Из-за Дании?

– Леонид Нехемьевич, – отвечает Федя потухшим голосом, – а с чего вы взяли, что меня беспокоит именно Дания? И без неё проблем по горло!

Кацман перебивает:

– Может, она тебя и не беспокоит, но ведь обидно, правда?

– Ну да, есть малость. Кинули меня эти европейцы.

– Я вот тебе и хотел сказать, что европейцы как раз ни при чём. Я был на обсуждении кандидатур. Тот бородатый, что у них старший, горой за тебя стоял. И остальные, особенно девчонки эти… Берта или Марта, как их там… Но Марсель им про тебя такого наговорил, что хватило бы на пятерых. Вот они и решили с тобой не связываться.

– И что же такого Марсель про меня сказал? – иронически любопытствует Бакланов. – Может, я и сам того о себе не знаю?

– Он сказал, что ты…

– Нет, Леонид Нехемьевич, извините, не надо, прошу вас, – неожиданно передумав, Фёдя срывается прочь, на ходу вполоборота повторив: – Извините.

Кацман его останавливает:

– Подожди, Федя, мне надо кое-что тебе сказать.

– Что, Леонид Нехемьевич? – недовольно спрашивает Фёдор, но всё же останавливается: Кацмана он уважает.

– Скажи, как так получилось, что датчане уверены, будто ты в одиночку написал монографию?

– Я на собеседовании показал им книжку, но… хм… просто я не сказал им, что там с десяток авторов. – Наверное, впервые в жизни Бакланов почувствовал настоящий стыд.

– Ай-я-я-я-яй, Федя-Федя… – неподдельно сокрушается Леонид Нехемьевич. – Они же на полном серьёзе утверждали, что ты написал большущий труд. Видел бы ты, как наши ухохатывались. Ну и оконфузил ты датчан!

Фёдор окрысился:

– Ну и что? А Шаповал с Маслаченком вообще меня «кинули»! Из соавторов исключили! Представляете? В концепции! Они украли у меня публикацию!

– Но на собеседование ты ходил до того, как узнал, что тебя исключили из авторов! – настойчиво твердит Кацман. – Нельзя так, Федя! Даже если они не правы, доказывать это нужно по-другому, но не брать на себя чужие заслуги. Заметь: и Маслаченке, и Шаповалу безразлично, что ты на них разозлился. А вот тем, что ты присвоил себе авторство целой книжки, ты никому не сделал плохо, кроме себя.

Разговор прерывает подошедший Шаповал:

– Леонид Нехемьевич, дорогой, где же вы ходите? Мы заждались вас. Надо ведь что-то решить по нашему…

– Подождите! – резко обрывает Кацман старшего по должности. – Мы сейчас договорим и я зайду!

Опешивший завотделом, бросив ненавидящий взгляд на Бакланова, удаляется, и Кацман вполголоса продолжает:

– Федя, никогда не иди на откровенный подлог. И не старайся казаться лучше, чем ты есть. У тебя и так полно достоинств.

– Да какие у меня достоинства, Леонид Нехемьевич? Что вы такое говорите?

– Ты просто не умеешь их показать.

– Да назовите хоть одно! – нервничает Фёдор, надеясь хоть что-нибудь услышать позитивного за весь день.

– Сейчас не буду, времени мало, и я боюсь упустить что-нибудь важное.

– Ой, перестаньте иронизировать, Леонид Нехемьевич! Вы просто…

Но Кацман перебивает:

– Я не «просто» и в моих словах иронии нет. Давай-ка мы вот что… э-э… на той неделе поговорим. Я тебе кое-что расскажу. Ничего навязывать не буду, только выслушай и хорошенько всё обдумай. Договорились?

– Договорились, – Фёдор понимает, что разговор будет интересным, хоть и не простым, но для него важным.

* * *

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 17:05.

В холле перед выходом Федя лицом к лицу сталкивается с Гуру, как он про себя называет научного руководителя. Профессор, доктор наук, Приходько Виктор Ефимович, глубоко-почтенного возраста. Сухощавый, с трудом передвигается, ходит с палочкой. Очень толковый учёный, но не приемлющий никакого мнения, кроме своего. В спорах легко переходит на личности.

По взглядам Приходько – закоренелый сталинист. Зная об этом, в разговорах с ним Фёдор никогда не затрагивает и не поддерживает тему «отца народов». У Бакланова одного деда в двадцатые раскулачили с переселением в Сибирь, другого расстреляли в тридцать седьмом, но никто не мог толком сказать, за что. Часть родни померла во время Голодомора. Как же Фёдору симпатизировать этому злому и жестокому тирану?

Бакланов давно не заходил к Приходько и от этого чувствует неловкость:

– Добрый день, Виктор Ефимович, простите, я давно к вам не заглядывал.

– Здравствуй, Михалыч, здравствуй, – иронизирует Приходько, подавая руку, – заглядывать не надо, я не женская баня.

«Михалыч» впервые замечает, что у гуру сильно дрожат пальцы. «Наверное, Паркинсон», – мелькает у него мысль.

Год назад Фёдор окончил аспирантуру. Кандидатский минимум давно сдал, спецкурсы прошёл и освоил, но главное не сделано: диссертация не только осталась без защиты, но и не окончена, выводов и предложений – ноль.

После аспирантуры Федю оставили младшим научным сотрудником. И не потому, что позарез нуждались именно в нём, а просто времена такие пришли, когда молодёжь в науку не затянешь. Вот и оказалось – на безрыбье… даже Бакланов – научный работник.

За год работы к диссертации он совсем охладел. Перестал читать литературу по теме и вообще по специальности. Аналитическую часть диссера до ума так и не довёл. О Феде Виктор Ефимович однажды сказал: «Писака он, конечно, талантливый, но как исследователь – уступает».

Отстал Бакланов по всем показателям, не интересовался новостями научного мира. А ведь ещё год назад какой-то провинциал на харьковской конференции сделал сильный доклад по теме, близкой к диссертации Фёдора!

Теперь, когда они случайно встретились в коридоре, Приходько сообщает об очередной неприятности: тема Бакланова признана устаревшей и защита под угрозой отмены. В последнем номере «Экономики Украины» вышла статья того самого харьковчанина, но в современном контексте. А у Феди реалии как минимум годичной давности.

– Час от часу не легче, – грустно улыбается Фёдор.

– Что, ещё какие-то неприятности? – участливо интересуется Гуру.

– Неприятности? Виктор Ефимович, да это полный облом! – в сердцах вырвалось у Фёдора, но он тут же осёкся: – Простите.

– Так, давай по порядку. Что случилось?

– Меня не берут в Данию, лишили тринадцатой зарплаты, от меня ушла девушка (он и сам удивляется, что впервые именно так называет Лену), с концепцией кинули, весь отдел со мной не разговаривает, а теперь и диссер накрывается. Виктор Ефимович, для полного абзаца мне не хватает только бубонной чумы или нашествия крыс. Или чтобы мне сказали, что я уволен.

– Ладно, Фёдор, успокойся. Зайди ко мне в понедельник часам к одиннадцати, переговорим по диссеру. За остальное не знаю, там я тебе не помощник, а к защите надо готовиться, что-нибудь придумаем. Хватит и того, что ты год провалял дурака. Можно было уже давно защититься, и тогда пусть бы писали, что хотят. А теперь, если ты и выйдешь на защиту даже в этом году, то тебе придётся учитывать статью этого харьковского деятеля, чтоб он сгорел!.. Извини, сорвалось.

– Да ладно, я понял.

– Кстати, Федя, тебе ж скоро тридцать?

– Ну да.

– Послезавтра, кажется?

– Точно. А вы что, помните? – удивляется Фёдор.

– Я всех своих помню, – с довольной улыбкой Приходько похлопывает Федю по плечу.

– Хорошая у вас память.

– А то! – подмигивает Приходько. – Так вот, Федя, тридцать – это вроде и молодой, но пора уже становиться на ноги, занимать серьёзное положение. С твоим потенциалом ты уже давно должен был защититься и получить старшего научного.

– Я постараюсь.

– Постарайся. А в понедельник – обязательно зайди. К одиннадцати, хорошо?

– Хорошо, Виктор Ефимович, непременно зайду.

– И помни, что мне скоро восемь десятков. Здоровьечко уж пошаливает. А мне очень хочется дожить до твоей защиты.

– Обещаю, что доживёте, Виктор Ефимович, дай вам бог здоровья.

– Ну смотри, Федя, смотри, – улыбается Приходько, – ловлю на слове.

На том и прощаются.

Глава 24. Пятничные посиделки

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 18:00.

Часы бьют шесть. Груздин, вышедший сегодня на смену вне графика подменить захворавшую тётю Розу, включает звонок, и к выходу оживлённо стекаются научные работники, вспомогательный персонал и библиотекари. К началу седьмого в институте почти никого. Капитан в отставке наполняет литровую банку водой из крана, что в комнате отдыха вахтёров.

Банка ставится на газетку, расстеленную по столу вместо скатерти, чтобы, не дай бог, не расплескать на полированную деку. Из буфета Груздин достаёт кипятильник, сварганенный по-армейски – штепсель, электрошнур и две половинки лезвия безопасной бритвы.

Кабель с бритвами – в банке, штепсель – в розетке, единственной в комнате отдыха, расположенной рядом с проходной.

В комнате одно двустворчатое окно, выходящее во двор, обычно зашторенное.

Помещение небольшое, но места достаточно для письменного стола, выполняющего функции обеденного. Интерьер дополняют холодильник и одноместный топчан «для покемарить» в ночную смену.

На одной из стен – две навесные полки со скудной коллекцией книг, в основном советской литературы с добавлением «перестроечных» романов – «Плаха», «Белые одежды» и прочих. Груздин снимает с нижней полки «Доктора Живаго». Скоро все разойдутся по домам, и можно будет проникнуться «лепетом Пастернака», по выражению поэта Гандлевского.[38]38
  Сергей Маркович Гандлевский (р. 1952) – русский поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Ему принадлежат строки:
Когда, раздвинув остриём поленья,Наружу выйдет лезвие огня,И наваждение стихосложеньяИздалека накатит на меня…Я вспоминаю лепет Пастернака.

[Закрыть] А пока надо проследить, чтобы под шумок «вечернего исхода» не забрались в институт посторонние. Груздин кладёт «Живаго» на стол, находящийся рядом с проходной. На нём же располагаются журнал регистрации, телефон и старая настольная лампа, по форме напоминающая гриб.

Отрешённой походкой, с пустыми глазницами вместо взгляда, Фёдор спускается по ступенькам. Шаги чеканит медленно, будто металлический цокот набоек доставляет ему наслаждение. Время от времени лицо передёргивается кислой гримасой. Шевеление губ выдаёт внутренний диалог, проходящий в голове Фёдора, и, судя по выражению лица, диалог не из приятных.

После неудач, выпавших на его долю за день, Бакланов потерял нить рутины, ведущую от одного рядового события до другого. Рабочий день подошёл к концу, и по привычному сценарию, Федя должен выйти из института в направлении троллейбусной остановки. Впервые в жизни ему непонятно, что делать дальше. Его преследует ощущение, будто он спускается в неизвестность, и ступеньки, ведущие вниз, никогда не закончатся или… приведут в Ад.

Но не всё так плохо. Вместо преисподней Федя попадает на первый этаж, ступая на пол, сложенный из мраморных плит. Его рассеянному взору открывается путь не на Страшный Суд, а всего лишь на выход из осточертевшего института.

Встреча с Груздиным радует Федю и немного приводит его в чувство. Хочется рассказать о наболевшем. Начинает он с того, что поездка в Данию обломалась.

– Да ладно тебе, не волнуйся ты так, – пытается утешить его Груздин.

– И в сам деле, ну его! – отмахивается Федя, утомлённый проговариванием неудач минувшего дня. – Потом расскажу. О! Давайте лучше выпьем, Николаич, я сгоняю.

Не дождавшись ответа, он – бегом к выходу. Сергей Николаевич не против, ему это только давай, ежели при хорошей закуске. Вот и отправляется «Живаго» обратно на полочку.

Затоварился Федя в ближайшем гастрономе. Его тощенький портфель разбух от закуси да пития, и спустя четверть часа холодильник вахтёрки обогатился на два бутыля «Столичной», шмат колбасы «Докторской» и пакет сыра «Пошехонского».

Федя располагается в полукресле за столом. На пару с Груздиным наблюдает за сотрудниками, спешащими навстречу выходным.

Дождаться бы, когда уйдёт начальство, а то уже «трубы горят», и кошки на душе скребут не слабо. Фёдору не терпится пооткровенничать с бывшим сослуживцем, излить ему в жилетку горечь провалов и досаду на весь белый свет. И ничего, что Николаич – бывший его командир, зато теперь они встречаются, как друзья, говорят откровенно и обо всём.

Груздина и Бакланова связывают несколько месяцев службы в одной воинской части, да только не любят они предаваться воспоминаниям о тех временах. Фёдор терпеть не может армию. В его глазах она – сплошной дурдом, где вместо того, чтобы обучать солдат, как защищать Родину, их зомбируют на политзанятиях и заставляют казармы драить. Может, где-то и по-другому, но тогда Феде просто не повезло с местом службы.

Впрочем, с позиции солдата-срочника, подневольного рекрута, другого ждать и не приходится. А вот почему Груздин, кадровый офицер в отставке, тоже не проникся любовью к армии? Ведь в училище связи никто его дрыном не загонял. Тогда в чём же дело? А всё просто: банальная ошибка молодости, неправильный выбор линии жизни.

Основная масса народа разошлась по домам, да и руководства не осталось, кроме Саврука. Неожиданностей вроде не предвидится, и вскоре можно будет перейти к самому приятному отделению вечерней программы.

Пока Груздин достаёт из холодильника закусь, Федя выглядывает в единственное окно «вахтёрки». Неподалёку замечает мужчину лет двадцати семи, сурового на вид, в чёрной куртке и чёрной же спортивной шапочке. Он прохаживается по двору, поглядывая на вход в институт.

Появляется ещё один тип. В нём Бакланов узнаёт Сашу, друга Лены Овчаренко. «Но она же давно ушла, – думает Фёдор, – чё этот кадр тут делает – непонятно».

Будь они чуть ближе, Федя услышал бы через форточку такой разговор:

– Чувак недавно зашёл и больше не выходил.

– Точно – не выходил?

– Да, точно.

Федю отвлекает призывный звон от постукиваний ножиком по горлышку бутылки. Николаич уже и на стол накрыл. А что? Всё справедливо: раз Федя сгонял за водкой, значит, Николаичу на стол накрывать. И с этим он прекрасно справляется, насколько позволяют рабоче-полевые условия.

У Бакланова с Груздиным всегда есть о чём поговорить. Они схожи во взглядах, свободолюбивы, с переразвитым чувством справедливости.

Различаются приятели только в одном: Груздин – человек скромный, хоть и серой личностью его никак не назвать, Бакланов же склонен к эпатажным выходкам, и выданные им векселя частенько превышают его возможности. В остальном они – близнецы-братья. Чужого им не надо, но своё тоже не отдадут зазря. И речь тут не только о вещах. Это жизненная позиция, касается ли дело собственности, прав, свобод, ответственности за поступки, отношений зависимости. Для обоих мерилом достоинств человека является его стиль общения с начальством, с одной стороны, и с подчинёнными – с другой. Если разницы нет, значит, человек порядочный.

* * *

1981–1983 гг.

В армейскую бытность Груздину никак не давались два правила:

– первое: начальник всегда прав.

– второе: если начальник неправ, смотри правило первое.

Сергей Николаевич нутром не принимал эти общеизвестные постулаты, из-за чего всегда был в немилости у начальства. Зато его очень любили и уважали солдаты.

В последний год службы, до вынужденной отставки, в его роту попал Фёдор Бакланов, из нового призыва. Этот солдат не вписывался в армейские реалии. Никак не вписывался! Обращаться по-военному не умел или не хотел учиться и вместо положенного «товарищ капитан, разрешите обратиться» говорил: «Извините, командир за беспокойство».

Форма на нём выглядела, как фрак на огородном пугале. Ремень Федя туго не носил, за что получал нагоняи от командиров и тумаки от старослужащих. Говорил – нельзя сильно затягивать ремень, чтобы не препятствовать нормальному кровообращению. Такие умничанья в армейской среде не ценятся.

Не понимал, какого чёрта после утреннего подъёма надо одеваться за сорок пять секунд, а не за три минуты, как то полагается. Наотрез отказывался подшивать старослужащим подворотнички, чистить им сапоги. А такая строптивость кончалась не только нарядами вне очереди, но и гематомами на всём теле от кулаков и от тех же нечищеных сапог.

Не сдавался Бакланов, спорил со всеми, обо всём, постоянно что-нибудь ему казалось не так да не этак. Даже портянки наматывал по-своему, не по правилам, хотя и ноги при этом не натирал.

Вызвали однажды капитана Груздина в полковой штаб. А там начальства разного набилось, и не только полкового, но и политотдел дивизии пожаловал. Даже из округа генералов понаехало. Погоны, одни погоны – мухе негде нагадить.

На два часа было назначено специальное выездное совещание. Повестка дня – страшнее не приснится: «об отдельных случаях антисоветских высказываний (!) в ремонтной роте под командованием капитана Груздина». От такого не то что мороз по шкуре – самой шкуры можно лишиться! Вместе с формой, званием, северной надбавкой – и что останется? Гражданская жизнь, в которой ты никто и зовут тебя никак? Ни профессии, ни звания, ни жилья… И всё надо начинать сначала.

В докладе командир полка упомянул, что его осведомители дружно указывают на некоего Бакланова. Именно от него якобы идёт антисоветчина, дезорганизация службы и прочие неприятности.

– Кстати, – между делом съязвил комбат, – посмотрите, Груздин, на этот интересный документ. Сегодня получил. Нате, полюбуйтесь! Читайте вслух!

Вдоль стола комбат передал вырванный тетрадный листок с текстом, который Груздин запомнил на всю жизнь:

«Командиру мотострелкового полка

генерал-майору Юхименко Н. В.

Рядового Бакланова Фёдора Михайловича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу уволить меня из армии по собственному желанию на основании статьи 38 Кодекса законов о труде.

С уважением,

рядовой Ф. М. Бакланов

Дата. Подпись.

Как приказано, Груздин зачитал бумагу вслух. По кабинету пронёсся гомерический хохот вперемежку с репликами:

– Ну, капитан, тебе кранты!

– Вот это солдатики у тебя!

– Да это какой-то шизик, а не солдат!

Обошлись тогда с ним по-хорошему. Предупредили, чтобы присмотрел за Баклановым, а не то – ими обоими займётся Особый отдел.

Полгода спустя капитан подал в отставку, но не из-за Бакланова: виной всему – его строптивость, правдолюбие и прочие грехи. Груздина обвинили даже в получении взяток от солдатских родителей за то, чтобы их чадам он почаще давал отпуска. На это капитан возражал:

– Ваши утверждения – клевета! У вас нет фактов! И быть их не может, потому что взяток я не беру.

Командир полка Юхименко заметил:

– Когда появятся факты, будет поздно! Так что лучше напишите рапорт, и тогда мы пустим дело по-тихому.

– Какое дело? Вы не суд и не прокуратура! – возмущался капитан.

Через пару недель на Груздина повесили хорошо подстроенную недостачу на складе запчастей. Оставалось только уволиться самому, иначе материалы попали бы в следственный отдел. Понятно, что против такой махины, как военная прокуратура, не попрёшь. Это капитан Груздин хорошо усвоил по чужому опыту и вовсе не спешил набираться своего.

После его увольнения жена подала на развод и с детьми уехала в родной Тамбов. Сергей Николаевич перебрался в Киев к сестре, у которой, кроме квартиры в городе, ещё и дом в Чабанах, посёлке на Одесской трассе. Там она брата и поселила.

Работу найти оказалось непросто. Отставной офицер, подавив самолюбие, согласился на должность вахтёра в научно-исследовательском институте на южной окраине Киева. Там-то и встретил Фёдора.

* * *

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 18:25.

После второй или третьей рюмки капитан первый затронул тему армии, что для Фёдора оказалось неожиданным:

– Федя, а ведь ты был не простой солдат. Я, пока меня не отставили, поражался, как тебе только мужества хватает резать правду-матку всем без разбору? Начальству, «дедам» – ты ж никому в зубы не смотрел!

– Да не всё так просто, Николаич. Поначалу боялся, там же такое творилось… «Дедовщина» – просто мрак. Молодые в основном молчали, а я не мог. И страшно, и терпеть невозможно. По морде и по печени получал, как на работу ходил, но дело пошло по-другому, когда к нам перевели чувака одного из тамбовщины, Лёшу Фомина. Вы, кажется, его застали.

– А, помню, рядовой Фомин. И что?

– Так вот, наехали как-то на меня «деды», загнали в угол казармы. Я уж думал – всё, кранты. И тут Лёха, тоже из молодых, говорит им: «Э, сюда смотрите!» Они на него, значит, а Лёха берёт табуретку, на пол ставит, и вот так, левой рукой придерживает, а правой – кулаком по сиденью ка-ак врежет – так от табуретки рожки да ножки полетели.

– Ничего себе! – восхищается Груздин. – И что потом?

– А потом он «дедам» говорит: «Не трогайте Баклана! И никого не трогайте! А то в следующий раз на месте табуретки будет чья-то голова». Представляете?

– Лихо, однако! – Груздин не может скрыть восторга. – Вот так бы каждый ставил на место этих негодяев, то и дедовщины не было бы.

– Согласен, но ведь не каждый может за себя постоять.

– Я не об этом, Федя.

– А я об этом, Николаич! Если человек слаб физически, это вовсе не означает, что его надо избивать и унижать. А в армии система устроена так, что старослужащие, ну которые в армии больше половины срока, они унижают молодых солдат – тех, что прослужили меньше года.

– Знаю, Федя, и я всегда боролся с дедовщиной. Даже на пару человек передал дела в военную прокуратуру.

– Так вы – да, – соглашается Фёдор, – а другим офицерам такой порядок был даже на руку. Они отдали «дедам» всю власть, и их совершенно не колышет, что там творится, как они издеваются над людьми. Вот, например, «дед» говорит молодому: «Подшей мне подворотничок и почисти сапоги». Если тот соглашается, то на нём будет ездить всё дедовское кодло. А если отказывается, его будут избивать, пока не согласится, или пока не прослужит год. Тогда он уже считается старослужащим и сам имеет право припахать кого угодно из нового призыва. И, главное, что интересно, когда молодой становится дедом, он издевается над новым призывом так же, как это было с ним, пока считался «молодым». И пожаловаться некому! Если скажешь офицеру, что, мол, гнобят тебя, так он вместо того, чтобы приструнить «стариков», говорит им: «Вы, ребята, пожёстче с этим солдатиком, а то он что-то службу не понимает».

– А вот кто воевал в Афгане, – продолжает Фёдор, – те говорят, что у них «дедовщины» не было и близко. И это понятно: война, оружие в руках, и можно было запросто отыграться на обидчике. А там – кто будет разбираться? Бой, стрельба, шальная пуля – и нате вам «груз 200».

– А что этот Фомин? – уточняет Груздин. – Его, как я понимаю, не трогали?

– Вы чё, смеётесь, Сергей Николаевич? – удивляется Фёдор. – Такого попробуй тронь! Не, ну как-то попытались устроить ему тёмную… эти… кавказцы… они дружны между собой, не то что мы, славяне… да… ну и он их так отметелил, что пацаны потом долго зубы собирали. Лёха вообще, как кот, гулял сам по себе, ни с кем не дружил. К нему лезли, братались, а он всех отшивал. Только я его не доставал и покровительства не просил. Вот он первый ко мне и подошёл. Он уже был в курсе, что я хорошо знаю английский, попросил с ним позаниматься, говорил, язык ему понадобится в жизни. Вот я с ним и занимался, а он за это меня приёмчикам обучил и удар хорошо поставил.

* * *

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 19:35.

– Ну теперь, – замечает Груздин, заново наполняя рюмки, – мне понятно, как тебе удалось разметать эту шайку забияк.

– Это вы о чём, Николаич?

– Да в метро. Или ты уже забыл? – смеётся Груздин.

– А вы-то откуда знаете? – неподдельно удивляется Федя.

– Знаю-знаю, – лукаво улыбается капитан, – разведка донесла.

Не желая дальше говорить загадками, он поясняет:

– Мой приятель ехал с тобой в одном вагоне. Рассказывал, как один парень разметал целое шобло хулиганов. И хорошо ж разметал, говорит, так, что у тех челюсти посыпались. Он говорил, что парень тот был высокий, патлатый, на джинсах чёрные лампасы.

– Бахрома, – поправляет Фёдор.

– Я знаю, что бахрома, – соглашается капитан, – это он так говорил: лампасы. Вот я и подумал, а не Фёдор ли наш отличился? Ты же на весь Киев один так одеваешься.