Текст книги "Баклан Свекольный"

Глава 12. Фёдор и Дмитрий

Июнь 1981 г.

После выпускного Федин десятый «А» направился встречать рассвет на Днепровскую набережную. Там же оказался и класс Димы Жердинского, из другой школы. Веселье бурлило, хоть и мелкий дождик окроплял новёхонькие костюмы и нарядные платья.

Фёдор, как всегда, блеснул эрудицией: привёл строчку из Маяковского – «Дождь обрыдал тротуары». Одноклассники недоверчиво глянули на Бакланова: а Маяковский ли это? Ведь изучали его прилично, много, едва не до тошноты. Все знали о манере Бакланова изумлять публику необычными вещами. Соученики всегда надеялись поймать его на туфте, и хотя до сих пор не удавалось, но мало ли…

В классе главным судьёй и мерилом истины слыла Тоня Градская, отличница, но не зубрилка. Тоня знала практически всё, и с ней всегда сверялись, когда о чём-то спорили. И о Бакланове спрашивали у Градской, не врёт ли тот и не мелет ли чушь.

В этот раз опять вопрос к ней: «Града, это в самом деле Маяковский?» Тоня подтвердила, что «дождь обрыдал тротуары» – действительно ВВМ, поэма «Облако в штанах». Её-то в школе как раз не изучали, а Тоня знала. И Фёдор знал.

Довольный успехом, Бакланов задрал нос очень буквально и не заметил коварную лужу, скрывавшую глубокую выбоину. В неё-то и попал новой туфлей. После «Ай!» и лихорадочного хватания за воздух «эрудит» распластался на асфальте.

Ожидаемой вспышки смеха не последовало. Наверное, каждый из видевших эту конфузную ситуацию понимал, что мог оказаться на месте незадачливого Феди. Напротив, несколько соучеников бросились помогать ему подняться. Кто-то сочувственно спросил, не ушибся ли Фёдор, сможет ли дальше идти.

Дождило всю выпускную ночь, и при желании луж хватило бы на всех. А Федя всегда отличался жутким «везением», и если бы дождь набрызгал одну лужу на весь город, накрыв пусть даже единственную выбоину, он бы всё равно в неё вляпался, и никто не высказал бы ни грамма удивления.

Что ни говори, а видок у парня не вызывал никаких гипотез, кроме как – напился, упал в лужу и т. п.

Да только не пил Федя! Он и тут решил выделиться: вот, мол, все киряют, кто водку, кто шампанское, а ему до лампочки, он обходится минералкой. Ну подумаешь, случайно поскользнулся, вляпался в лужу. С кем не бывает? Да вот произошло же это именно с ним! И ведь только что цитировал Маяковского, про дождь, сорвал всеобщее восхищение. Конечно, поддался дешёвой одноминутной славе, задрал нос маленько. Велика беда!

Коль мозги его в ту ночь алкоголем не затуманились, во всеобщем веселье Федя не участвовал. Шёл молча, от общей массы не отрывался. Хлопцы и девчата уже хорошо «нагрелись», и крику стояло – мама дорогая! Шутки сыпались, одна обгоняя другую. Народ не успевал пересмеяться над одной острoтой, как рождалась новая.

В таком настроении два класса из разных школ и встретились на Днепровской набережной между Речным вокзалом и Пешеходным мостом. У тех и других нашлось что выпить. Наливали, угощали друг друга сигаретами – в знак межшкольной дружбы. Девчата из одного класса шутливо флиртовали с парнями из другого. И только Федя равнодушно взирал на царствующее веселье.

Дима Жердинский подшутил над костюмом Бакланова, сказав, что, видимо, его (костюма) хозяин хорошенько ужрался водкой. Такой наезд Федя парировал с негодованием:

– Да будет тебе известно, я не пил совсем.

И, почувствовав, что реплика прозвучала оборонительно («Чего я должен оправдываться перед каким-то уродом?»), взял да и тупо нахамил:

– Не суди по себе, пижон!

Фёдор догадывался, что его ответный выпад выглядел грубее, чем следовало, а это его ставило в худшее положение – будто и в самом деле оправдывается. Ещё меньше ему понравилась реакция окружающих: общий хохот над его чрезмерной обидчивостью. Смеялись как свои, так и чужие.

Дима решил сбавить тон препирательства, пусть и шуточный, но так, чтобы его слово имело верх. У себя в классе, да и в школе, он привык во всём первенствовать. По натуре неконфликтный, Дима предложил Фёдору выпить «мировую» с ним отдельно, а всем – за окончание школы и за дружбу. Он выдал ещё какую-то острoту, а Фёдор не расслышал. Догадался только, что в словесном поединке визави его превосходит. Ответ прозвучал вызывающе:

– Тебе надо, ты и пей! А я с тобой рядом даже ср…ь не сяду! – Его тираду встретило негодующее «у-у-у-у».

– Ну, зачем грубить-то? – Дима сохранял доброжелательный тон.

Настроение подпорчено, точка возврата к мирному диалогу безнадёжно пройдена и Федя сознательно шёл на конфликт. Потом уж никто не мог вспомнить, чей кулак ударил первым. Но то, что Дмитрий Жердинский, уже в то время неплохой боксёр, нанёс удар последним, запомнили все. Отменно выполненный апперкот – и Федя снова пластом на асфальте. Теперь говорить об его костюме – то же, что упоминать верёвку в доме повешенного.

Обильно кровоточили Федины губы. Средней силы, но точный удар вывел его из равновесия, голова пошла кругом. Каким образом не вылетел ни один зуб, осталось загадкой.

Пока Федя в испачканном и мятом костюме валялся на асфальте, Дмитрий завёл речь о недалёких обиженных умом зазнайках, желающих проявить себя любой ценой.

– И за примерами, – говорил он, – далеко ходить не надо. Вот (указал на Фёдора) этому человеку не досталось талантов и способностей. Зато гонору – на гения с головой хватит. Потому и выпендривается, делает всё не как надо, а лишь бы не так, как все. Для него главное – быть в центре внимания. Вот и сейчас: все пьют, а он – нет. Да ему пофиг, что делать! Лишь бы не так, как все, лишь бы о нём говорили: ах, какой он оригинальный!

Одноклассники Жердинского злобно захихикали. Для соучеников Бакланова то, о чём болтал Дмитрий, было не в новость. Они давно раскусили Фёдора, но никогда не обсуждали его внутренний мир. Теперь же возникла щепетильная ситуация, когда какой-то крендель из другой школы смешивает с грязью их одноклассника. Каким бы ни был Бакланов, а таки «наш человек».

И, может, всё обошлось бы, но Жердинский взялся морально добивать лежачего: перешёл на психоанализ, наговорил всякого вздора о Фединых родителях, об его проблемном детстве и прочее. Странное дело, по многим пунктам Жердинский попал в точку, отчего Федя начал внутренне беситься. «Что это за ясновидец выискался?» – думал он, так и не будучи в силах подняться на ноги, а может и не желая вставать, чтобы не получить «добавку».

Дальше произошло то, что не понравилось никому. Дмитрий подошёл к лежачему Бакланову и… расстегнул молнию на его брюках, сказав: «Выпусти пар!»

Боксёр нарушил неписанный моральный кодекс спортсменов-единоборцев. Одно из его правил – не унижать побеждённого соперника. И когда Жердинский так безжалостно попустил Бакланова, тихое возмущение переросло в открытое неодобрение с обеих сторон.

Первым за Бакланова вступился Витя Мокшанцев, широкоплечий и сутулый, всегда смущавшийся из-за «баскетбольного» роста. Скромный по натуре, но непременно стоящий на страже справедливости, Витя любил цитировать Достоевского: «Истина дороже всего, даже России».

– Слышь, давай прекращай, а? – твёрдо и уверенно заговорил Мокшанцев. – Федя напросился, ты ему врезал. Всё по-честному. Только сейчас ты уже переходишь границы. Хватит!

– Да я ж ничего плохого, я только… – начал было Жердинский, но Витя не дал ему закончить.

– Слушай сюда! – голос Мокшанцева приобрёл металлический оттенок.

В наступившей тишине Витя продолжил:

– Ещё одно слово против Бакланова или кого из наших, будешь иметь дело со мной. – Он распрямил спину, давая понять, что ростом заметно выше, чем кажется.

– И со мной! – подался вперёд Вовик Абрамов.

– И со мной!

– И со мной!

– И со мной! – На защиту Бакланова встал чуть ли не весь класс, включая девочек. Назревал конфликт.

Федю приятно удивила неожиданная поддержка, хотя он и догадывался, что дело не столько в нём, сколько в защите достоинства класса. К Дмитрию он тщательно присмотрелся. Из общего разговора выловил его фамилию и решил, что рано или поздно достанет этого белобрысого хвастуна и непременно с ним посчитается. И не столько за удар в челюсть, сколько за раскрытие предо всеми внутреннего мира Бакланова. Да ещё так кощунственно прошёлся по его родителям. Хоть Федя их и ненавидел, но это его родители, и говорить о них плохо он позволял только себе и никому другому.

А ещё больше – за унизительное расстёгивание змейки. Это при всех! И при девчатах!

Такие вещи не прощаются.

Рано или поздно, не мытьём так катаньем, возмездие наступит.

Так решил Фёдор Бакланов.

Ребятам хватило коллективного разума не начать потасовку «класс на класс». На зыбкой грани взрыва, но всё обошлось без кулаков. Федя же, вытирая губы носовым платком, вслух грозиться не стал, мысленно подытожив: «Мы с тобой ещё встретимся». Платок с пятнами крови решил сохранить, чтобы показать обидчику в час возмездия. Вот, мол, что ты со мной сделал, а теперь получай… и в дыню ему, в дыню! – злобно размышлял Фёдор, представляя себе, как он будет молотить этого зарвавшегося пижона.

Вскоре Бакланов незаметно улизнул с набережной. Одноклассники звонили в то же утро, спрашивали:

– Куда ты делся?

– С тобой всё нормально?

Федя отошёл от постыдного инцидента и теперь отшучивался, мол, «нуждаюсь в реабилитации». Слово такое, длинное – ему понравилось. Ребята поняли его по-своему и тем же вечером завалили к Бакланову на дом с закуской и горячительным.

«Предки» собирались навестить львовскую родню и, хоть не захлебнулись восторгом от намечавшейся пьянки, просили «сыночку» об одном: чтобы после «реабилитации» в доме был порядок.

В школе Фёдор по-своему пользовался уважением, но в компанию его не брали, особого доверия никто ему не выказывал. Виной всему – неуёмный выпендрёж. И то, что к Бакланову приехали после выпуска, ничего не изменило: ребятам просто выпал повод оттянуться. А тогда, на набережной, они вступились за Бакланова, потому что он хоть и придурок, но зато свой придурок.

Глава 13. Месть Баклана

Жизнь текла своим чередом, насыщалась впечатлениями, событиями, встречами. С годами Федя начал уж подзабывать боксёра-обидчика. Надежда на встречу с ним постепенно меркла, да и платок – напоминание о кровавой обиде – куда-то запропастился.

Теперь же, когда Жердинский реально замаячил на горизонте, Бакланова снова распирала жажда мести. Только не станет же он вызывать на «мужской разговор» не просто лежачего, а прикованного к постели. Совсем уж нелепо и безнравственно. И оставлять неоплаченный должок – тоже нельзя. Как же расквитаться и одновременно не выглядеть подонком? Над этой задачей Фёдор и напряг добрый десяток извилин. Благо, идея пришла быстро и неожиданно.

Май 1993 г.

Отомстил Фёдор невероятно подло и кощунственно. На одной из институтских вечеринок взялся ухаживать за Ольгой, пользуясь отсутствием её воздыхателя Ерышева.

Поначалу вёл разговоры вокруг да около. Его цитатный запас казался неистощимым. Беспрерывно поражал Ольгу фоновым знанием литературы, музыки, живописи.

Когда говорил об опере, находившийся рядом хорошо захмелевший Цветин тронул Федю за плечо и, завладев вниманием, спросил:

– А скажи, дражайший наш Фёдор Михалыч, кто твой любимый композитор?

– Вагнер, – последовал немедленный ответ.

– Кто-о-о? – От неожиданности Цветин даже вытянулся в лице и едва не выронил рюмку с коньяком.

– Вильгельм-Рихард Вагнер, немецкий композитор девятнадцатого века, дирижёр, музыкальный теоретик, основатель «Веймарской школы». – Бакланов с удовольствием оседлал «конька», приводя полупьяную Ольгу в тихий восторг: «О какой Федька молоток, блин», подумала она, незаметно для себя обхватив ладонью его локоть.

Коллеги, стоявшие неподалёку, обернулись и с интересом ждали продолжения диалога.

– Погоди, Федь, – замахал руками Цветин, прерывая словесный поток, им же спровоцированный.

– А что вас так смущает, Виктор Васильевич? – удивился Фёдор.

– Да ты что, Бакланов, ты и в самом деле не понимаешь? – наседал Цветин, взявшись за Федины плечи, будто собирался его встряхнуть.

– Пока нет, – он ждал разъяснений, вежливо уклоняясь от прикосновений пьяного коллеги.

– Это же любимый композитор Гитлера! – Выражение лица Цветина казалось уместным для исполнения «Бухенвальдского набата».[25]25
  Песня Вано Мурадели на слова Александра Соболева. Наиболее известна в исполнении Муслима Магомаева.


[Закрыть]

– Я знаю, что музыку Вагнера высоко ценил Гитлер, но в этом ни я, ни Вагнер не виновны, – улыбнулся Фёдор.

Цветин и стоявшие рядом коллеги в ужасе притихли. В разговор вмешалась Примакова:

– А известно ли тебе, Фёдор, что твой Вагнер был антисемитом? А ты ж, как я знаю…

– Известно, – не пожелал он слушать, что знает Примакова. – Я люблю его не за взгляды, а за гениальную музыку.

Допрос прервала ведущая вечера, объявившая в микрофон, что сейчас выступит какой-то гость из Германии. Фёдор и Ольга воспользовались моментом и отошли к фуршетному столу. Взяли по бокалу красного вина, и Оля предложила тост… за Вагнера. Фёдору идея понравилась и, пригубив чуток из бокала, он взялся пересказывать содержание оперы «Тристан и Изольда». Сменил тему, только когда заметил, что Ольга уже «не с ним»: её начинал пробирать хмель.

В нескольких шагах, с бокалом такого же красного вина, Лена Овчаренко бурила Федю ревнивым взглядом. Рядом с ней крутился Романченко, плёл какую-то ересь. Лена равнодушно кивала, но когда этот боров попытался обхватить её за талию, оттолкнула его руку и молча направилась прочь из актового зала, раз за разом поглядывая на Бакланова. Кусая от ревнивой досады губы и боясь расплакаться на людях, Лена ускорила шаг. На вечеринке больше никто её не видел.

Для охмурения Ольги в ход пошло всё. Федя мобилизовал обрывки сведений, почерпнутых из энциклопедий, книжек по искусству, даже театральных программок, доступно и кратко подающих самое суть шедевров драмы и комедии.

Фёдор всё больше завладевал Ольгиным вниманием, не забывая между делом добавлять ей вина в бокал. А когда та уж совсем затерялась в исторжениях Фединой эрудиции, начал понемножку подливать водку.

От внимания Ольги не ускользнуло внезапное повышение крепости вина, считавшегося полусладким. Фёдор заверил её, что «Каберне» должно быть именно таким: чем больше его пьёшь, тем оно кажется крепче. Ольга уже дошла до «нужной» кондиции, что помешало ей распознать этот вздор.

Федя предложил выйти на свежий воздух. При нём – пакет с двумя початыми бутылками: одна с вином, другая с водкой.

Попросил Ольгу не оставлять бокал и свой прихватил, а то, говорит, мало ли, вдруг родится тост.

– Да и можно ли не выпить за такую красивую даму? – убеждал её Фёдор.

В голосе Бакланова Ольга не уловила ни иронии, ни коварства. Время для неё потеряло счёт, а пространство – формы. Поблекла в памяти, а затем и вовсе улетучилась настоятельная просьба Дмитрия перезвонить, если задерживается.

В коридоре Фёдор подлил вина себе и Ольге для тоста «за красоту великого искусства». Пока Ольга, глядя Фёдору в глаза, вспоминала хоть что-то умное по теме, он долил ей в бокал водки. Ещё одна порция коктейля готова. Надо только не потерять темп и «реализовать» тост, для чего Фёдор подсказал Ольге начало изречения Станиславского о роли театра. Продолжения она не помнила, и Фёдор сам же довёл цитату до конца, после чего щедро похвалил даму за познания о царстве Мельпомены.

Выпили. Ольге подурнело, и Федя мастерски удержал её на ногах. И… О чудо! Дверь в лабораторию международных исследований оказалась приоткрытой, ключ торчал с внутренней стороны. Крепко держа Ольгу за талию, Фёдор втащил её в кабинет, предложив: «Давай тут посидим, отдышимся». Его спутница легко согласилась.

Обстановка лаборатории располагала не только к исследованиям, но и к приятному отдыху. О первом посетитель мог судить по стеллажам битком набитым новейшими книгами, журналами, в основном заграничными. В пользу второго уместными казались телевизор с видаком, кофейный аппарат, тостер и роскошный диван, обитый итальянской кожей. На него Фёдор и усадил Ольгу, потерявшую ощущение не только времени, но и реальности происходящего.

Следующий тост не понадобился, и свой бокал Фёдор поставил на ближайший стол, а Ольгин аккуратно перехватил, когда та едва его не уронила. Из сидячего положения Ольга упорно клонилась в лёжку. Сознание покидало её буквально на глазах.

Фёдор помог даме улечься, устроив её кверху спиной и коленями на пол. На остатках рассудка Ольга успела изречь нечленораздельное «ээ… ты ч-чё… чё… чё ты делаешь?…» – пока не отключилась.

Закрыв кабинет на ключ, Федя решил убедиться, что Ольга – полные «дрова». Медленно и осторожно задрал ей юбку на поясницу и погладил ляжку. Реакции – ноль.

«Ничего себе!» – от стрингов, тогда ещё диковинки, Фёдор пришёл в возбуждение на грани эротического трепета. Будто играя на щипковом инструменте, он потянул стринги за ту их часть, что врезается меж ягодиц. Отпустил. Шпок! И опять реакции – ноль.

«Кажется, можно приступать», – подумал Фёдор и двумя пальцами взялся за бегунок молнии на оттопырившихся джинсах.

– Ну что, Димуля, вот и сбылось твоё пожелание, – вслух произнёс Фёдор, держа двумя пальцами бегунок. Ему вспомнилось то самое «выпусти пар».

Воображение дорисовало картину: он среди папуасов совершает местный ритуал «выпускание пара». Так ему представилось прилюдное лишение невесты девственности. Она лежит на камышовом настиле обнажённая и соблазнительная, с похотливой улыбкой и призывным взглядом.

Папуасы становятся вкруг парочки, исполняя народный танец под звон бубна и гортанную песню. Смысл её Феде представился как «давай, возьми её, она твоя, выпусти в неё пар». Нельзя было это делать сразу. Нужно дослушать песню до конца, все три куплета. И только потом…

Молнию Федя расстёгивал медленно, будто наслаждаясь моментом и похотливо разглядывая Ольгины «параметры».

* * *

Самодовольный, распираемый мстительным счастьем, Фёдор шёл к троллейбусной остановке. В голове крутилась им же переиначенная поговорка: «кончил в тело – гуляй смело».[26]26
  Разумеется, в оригинале – «кончил дело – гуляй смело».


[Закрыть] От нового каламбура Федя нет-нет, да и прыскал со смеху, чем удивлял немногочисленных прохожих.

Телефон-автомат. В кармане нашлась нужная монетка. «Какой там у него номер?» – не понадеявшись на память, заглянул в блокнот. Два-два-два… длинные гудки… ну где ты, Димуля?

Институтский справочник обновляли совсем недавно. Проект носили по отделам и давали каждому из сотрудников на уточнение личных данных. Тогда-то Федя и выцепил Ольгин домашний номер.

Телефон разбудил Дмитрия около полуночи.

– Алло, – сонно, вполголоса произнёс Жердинский.

– Аллё-о-о… – развязно протянул Фёдор.

– Слушаю вас, – Дима догадался, что звонивший крепко пьян, однако трубку вешать не стал. Мало ли кто это, думал он, пытаясь по голосу догадаться, кому из друзей взбрело в голову трезвонить в районе полуночи.

– Это Дмитрий Жердинский? – спросил Федя голосом Левитана,[27]27
  Юрий Борисович Левитан (1914–1983), диктор советского телевидения и радио, народный артист СССР, обладатель изумительного по тембру металлического голоса. Популярность приобрёл во время Великой Отечественной войны радиосводками о ходе боевых действий. «От Советского Информбюро…» – так начинались его передачи, после чего бросались все дела, и народ прилипал к радиоприёмникам в ожидании вестей с фронта. Не случайно именно Левитану было доверено зачитывание по радио сообщений о взятии Берлина и о Победе над немецко-фашистскими захватчиками.


[Закрыть] стараясь звучать как можно трезвее.

– Простите, кто вы? – Дмитрий всё ещё держал марку, так и не поняв, кому принадлежит этот пьяный голос с гортанными обертонами.

– А ты не узнал? – Фёдор не то спрашивал, не то утверждал.

– Нет, – спокойно продолжал Дима полночный диалог. – Коля, ты? – высказал он догадку. Ему показалось, что голос напоминает его однокурсника, недавно вернувшегося из Англии. «Но почему он пьяный? – мысленно недоумевал Жердинский. – Он же и капли в рот не берёт».

– Не-е-е, я не Ко-о-оля, – протянул Федя, продолжая притворяться ещё больше пьяным, – я Федя, Федя я. Помнишь набережную? А, Димуля?

– Какую набережную? – Жердинский начал понемногу раздражаться.

– Ну как это – какую? Ты чё? Забыл, как ты при всех расстегнул мне ширинку? А? – Федя взял паузу, ожидая реакции. С того конца провода – молчок.

– А потом ещё сказал: «Выпусти пар». Помнишь, Димуля? – Федин голос постепенно твердел в интонациях.

– Послушай… э-э… Федя, – Дмитрий попытался перевести разговор с агрессивной тональности на если не дружескую, то хотя бы немного доброжелательную.

Федя оставался неумолим:

– Нет, это ты меня послушай! Ты сначала пошутил про костюм. Я не оценил твой юмор, хотя ты и в самом деле ничего смешного не сказал. Я, конечно, полез в бутылку, понимаю. Ладно, ты меня хорошенько стукнул. Заработал я, ты правильно сделал.

Дмитрий уже понял, о чём разговор. Выпускное утро всплыло в памяти так ясно, будто всё произошло вчера. Он знал наперёд, что собирался ему сказать Федя. Но всё ли знал? Ведь не позвонил же ему этот случайный знакомый только ради пересказа событий многолетней давности. «Значит, ему что-то надо. Только что?» – бередила его извилины тревожная мысль.

– А потом ты, – Фёдор дальше вёл обличительную речь, – потом ты понёс околесицу про меня и, главное, про моих родаков. И про меня ты всё хорошо разобрал, точно всё. Но вот чё было маму с папой трогать? А? Ты угадал тогда, что я их ненавидел. Слушай, а как ты это сделал? Ты чё, ясновидящий? Ладно, не важно. А теперь переходим к самой главной части мрль… марль… марлезонского балета.

Пока всё звучало понятно и предсказуемо. После выпускного их дороги разошлись, казалось, навсегда. Жердинский даже думать забыл о случае на набережной, чего не скажешь о Бакланове. Дмитрий поймал себя на том, что продолжения рассказа ожидал с чувством тревоги. Необъяснимой тревоги.

– Ну меня ладно, ты стукнул за дело, чтоб не задирался, – Фёдор спьяну пошёл по второму кругу. – Но на хрена ты батю с мамой трогал? А? Чё ты про них тогда начал всякую фигню молоть? От тебе было бы приятно, якшо б хто твоих предков отак полоскал?

В пылу нездорового азарта незаметно для себя Фёдор съехал на суржик, хотя и терпеть его не мог.

– Мои родители погибли, когда мне было десять, – поспешно вставил Дмитрий, как бы умоляя своего визави не продолжать эту тему.

Осёкшись, Фёдор взял паузу. Такого поворота он не ожидал.

– Ну так тем более, – продолжил он после паузы. – Чё ты на моих-то предков наехал?

– Прости меня, – Дмитрию хотелось поскорей уйти от разговора, но он понимал, что от этого призрака из прошлого так просто не избавиться.

– А потом, – Фёдор не обращал внимания на умоляющие интонации в голосе Дмитрия. – А потом ты сделал то, что не позволительно никому.

– Не продолжай, прошу тебя, – умолял его Дмитрий.

– Нет уж, дорогой! – неумолимо давил Фёдор. – Придётся тебе дослушать. И не вздумай трубку бросать! Хуже будет!

После паузы он объявил голосом конферансье:

– А теперь переходим к… этой… – собравшись с духом, он провозгласил: – А теперь переходим к… энной части марлезонского балета! Так вот, ты мне, лежачему, расстегнул змейку на брюках и сказал… Помнишь?

Может, если бы Фёдор в этот момент увидел лицо Дмитрия, то не стал бы добивать и без того наказанного богом.

– Я тебя спрашиваю, помнишь?! – снова гаркнул он.

Такую манеру ведения допроса он подсмотрел в кинофильмах про следователей. Именно так надо выбивать показания, решил он, чередуя спокойный тон с резкими переходами на крик. Своего рода психическая атака. Её Федя и решил применить для большего воздействия на «подследственного», как мысленно назвал он Жердинского.

– Ты сказал: «Выпусти пар»! – это Дмитрий помнил и без него, но только сейчас ему стала понятной обида, нанесённая такой беспардонной выходкой. В памяти возникли слова из прежде популярной песни – «Ничто на земле не проходит бесследно…»[28]28
  Строка из песни «Как молоды мы были». Музыка Александры Памутовой на стихи Николая Добронравова. Песня наиболее известна в исполнении Александра Градского.


[Закрыть]

– Ну что, вспомнил? – Вопрос в ответе не нуждался.

Молчание Дмитрия бесило Федю, хоть и давало повод позлорадствовать, мол, во как действует психическая атака.

– Но ведь это было так давно… Да разве можно столько лет помнить… – Дмитрий не знал, как ему остановить этот неукротимый поток обвинений.

– Э-э, нет, парниша! Этот номер у тебя не пройдёт. – Фёдора снова ударил хмель в голову, и речь, казалось, ему изменила совсем. – Ты совершил прес… преступление… это… не имеющее… этого… как его… А! Не имеющее срока исковой давности! О как! Ясно тебе?

– Прости, но я не понимаю, чего ты, собственно, хочешь? – Дмитрий попытался подвести черту этому связному, хоть и не ровному, рассказу.

– Не перебивай, а слушай! – проорал Федя, прикрыв ладонью трубку, чтобы звучало громче и, как ему казалось, убедительней, да так проорал, что Дмитрий одёрнулся. Его барабанные перепонки едва не лопнули от звукового удара.

– Так вот, юноша, слушай сюда! Тебé говорю! – продолжал Фёдор, игнорируя вопрос и переходя на зловещий полушёпот. – Сегодня твоё пожелание сбылось: я таки выпустил пар. И знаешь, в кого?

– Я не понимаю, о чём ты? – голос Жердинского наполнился беспокойством.

– Знаешь, в кого я сегодня выпустил пар?! – громче повторил Фёдор и, не дожидаясь ответа, злорадно выкрикнул в микрофон, выставив трубку перед лицом: – В твою тёлочку Олечку! Ха-га-га-га-га!!!

– Что ты ей сделал? – Голос Дмитрия задрожал. – Что ты ей сделал, я тебя спрашиваю?

– Он спрашивает! – сыронизировал Фёдор. – Да кто ты такой, чтобы у меня спрашивать? И вообще, здесь вопросы задаю только я! Понял ты, урод подследственный?! Я и только я задаю вопросы! Ясно тебе?!

Упоенно, смакуя подробности, рассказывал он Жердинскому, как оприходовал его подругу. Для пущей убедительности упомянул, что на Ольгиной левой ягодице две родинки, а на правой – четыре.

– Теперь, дружище, мы квиты, – Фёдор явно добивал лежачего, переходя на коварно-спокойный тон, – зла на тебя я не держу. Могу даже выпить с тобой на брудершафт. Ты ж предлагал тогда, на Набережной? Помнишь, козёл? Ха-ха-ха-ха-ха!.. – снова заржав, Бакланов повесил трубку и, довольный, вышел на троллейбусную остановку. В малолюдном салоне минут за десять докатил до метро Лыбедская.