Текст книги "Баклан Свекольный"

– Да, я тоже никого с бахромой на штанах не встречал, – самодовольно улыбается Фёдор.

– И, главное, прошло уже с полгода, мы столько раз виделись, а ты про свой подвиг ни разу даже не вспомнил.

– Так а чё рассказывать-то? – смущённо замечает Федор. – Ничего особенного, дело житейское.

– Ой, да ладно тебе скромничать, – смеётся Груздин.

– А вы вот тоже, Николаич, не спрашивали, а были уверены, что это я сделал.

– Да поначалу я и не поверил. Такое, думал, только в кино бывает, чтоб один да пятерых… или сколько их там было?

– А я что, помню? – ухмыляется Фёдор. – По мне хоть и десятерых.

– Н-да, Федька, ты уж точно скромник, – иронизирует капитан.

– Да, есть немного, – лукаво щурится он.

Оба смеются.

– Только вот беда…

– Что, Федя? – удивляется Груздин.

– Подвёл я Лёху.

– Это как?

– Меня когда-то сильно обидели, очень сильно. Придурок один. Так я, когда Лёша учил меня, говорю однажды: «Вот бы мне сейчас попался тот козёл!» А Лёша понятливый, говорит: «Но-но, успокойся! И о мщении даже не думай!» Будто мысли читал, понимаете? Я ему: «Да ты знаешь, что тот урод мне сделал?» А он: «Даже знать, – говорит, – не хочу! И ещё, запомни, Федька, – так и сказал, – лучший поединок тот, которого ты достойно сумел избежать». Это точно, как он сделал, когда сломал табуретку: и сам никого пальцем не тронул, и никто другой в драку не полез, а на будущее все запомнили. Вот это парень! Правда, Николаич?

– Да, хорошая философия. То есть нужно сделать так, чтобы никто не применял силу, и это есть лучший поединок? Хм-м…

– Это сложно, – задумывается Федя, – но можно.

Оба закуривают. Николаич достаёт с полочки пустую консервную банку, используемую в качестве пепельницы, и снова разливает «Столичную» по рюмкам.

Глава 25. Покайся и будь проще

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 19:45.

Разговор протекает легко и дружелюбно, напоминая что-то среднее между занятным трёпом и пьяным базаром.

Армейская тематика Феде порядком надоела:

– Слушайте, Николаич, а чего это мы всё про армию да про армию?

– Федь, ты ж сам зацепил эту тему. Хотя нет, извини, в этот раз я начал, – смеясь, поправляется капитан. – А о чём ты вообще хотел поговорить?

– Да столько всего накопилось… Я даже не знаю, с чего начать.

– А ты начни с чего-нибудь одного… или с чего-нибудь другого.

– Знаете, Николаич… – задумывается Федя и машет рукой. – Не, вы не знаете.

– Это смотря что, – улыбается Груздин, – а ты сейчас о чём?

– Да чёрт его знает, – ворчит захмелевший Федя.

– Послушай меня, дружище, – капитан берёт серьёзный тон, – я давно хотел тебе сказать одну вещь. Вот ты всё время жалуешься, что тебя не понимают. А сам ты когда-нибудь пробовал понять других?

– Чего? – полупьяно таращится он на Груздина.

– Да ничего. Может, надо сперва разобраться, что хотят от тебя? Тогда, глядишь, и требовать ничего не понадобится: люди сами пойдут тебе навстречу.

Прикусив нижнюю губу, Федя умолкает. Такие простые истины, а для него – как открытие Америки.

– Давай выпьем, – предлагает Груздин, наполняя рюмки. – А ты пока подумай.

Хлобыстнули ещё по одной. Капитан молча закусывает, подцепив щербатой вилкой рыбёшку из жестяной банки с килькой в томате. Подрезает ещё хлеба.

Федя выпивает залпом, после чего безразлично смотрит в стену, не притрагиваясь к еде.

Николаич напоминает:

– Ты ешь, дружочек, ешь, а то развезёт, и домой не доберёшься. Я ж не отпущу тебя в таком виде – оставлю ночевать тут.

– Не-а, не раз-ве-зёт, – пьяным голосом отвечает Федя, но кусочек хлебушка берёт. Сосредоточенно целится вилкой в жестянку, резким движением попадает в мелкую рыбину и, подняв над собой «улов», самодовольно восклицает:

– О, как я её! А?

– Молодец, молодец, – утешительно, как маленького ребёнка, хвалит его Груздин. – Давай, давай, помидорчики бери, домашние (гордо придвигает к нему открытую литровую банку), и на сало нажимай (подсовывает поближе тарелку с наструганными белоснежными ломтиками).

Федя не слывёт фанатом «украинского сникерса», но из уважения к Николаичу накалывает вилкой по одному ломтику, смачно чавкая и заедая хлебом.

– Хорошее укрáинское сало, – хвалит Груздин своё же угощение, расцветая самодовольной улыбкой.

Федя приостанавливает процесс жевания:

– Николаич, во-первых, не укрáинское, а украúнское. А во-вторых, сало – это кусок свиньи.

– Ты чё, Федя? Так же все говорят: укрá… – он делает паузу и поправляется: – Украúнское, да? Правильно?

– Да дело ж не в этом, Николаич! У свиньи национальности нет! – стоит на своём порядком захмелевший Фёдор. – Или вы хотите сказать, что в России свиней не разводят и сала не едят?

– Ну да, ты прав, – соглашается Груздин.

– Я ваще отменил бы эти национальности, как пережиток мрачного прошлого. Кому они надо? Я считаю, что судить о человеке надо не по паспорту, а по делам и… ик!.. поступкам, – Федю пробивает на икоту, и он уже с трудом выговаривает слова.

– Ну ты, паря, загнул, – Груздин беззлобно смеётся, передразнивая Фёдора. – «по делам», «по поступкам»… ты ещё скажи – по деяниям.

– Не, от слушайте, Николаич, ну в чём заслуга, что один русский, и в чём вина того, что он… не русский?

– Федя, извини, но ты говоришь тривиальные вещи, на тебя это не похоже. То всё выпендриваешься, знания показываешь, а тут нá тебе, такой простой, как дверь военкомата.

Искоса глядя на Груздина, Федя криво улыбается:

– А я могу и не… эти… нетривви… ммм… нетривиальные вещи говорить… О, кстати, Николаич, а вы знаете, что в понедельник в Москве русские убивали русских? Из танков стреляли! По ихней Верховной Раде, или как там её.

– Знаю, Федя, – Груздин мрачнеет на глазах.

– И шо вы думаете, будет у них гражданская война или нет?

– Всё может быть, дружище. Вот как Союз распался, ты же видишь, что творится. И Карабах тебе, и Средняя Азия.

– Ой, я вас умоляю, Николаич. «Карабах». Я про него ещё в армии знал. У нас полно было закавказцев. Они рассказывали, что там всегда был «напряг», только при «Советах» эти конфликты загоняли вглубь, как нарыв. А нарывы, Николаич, надо вскрывать, а не консервировать. И теперь, когда вожжи отпустили, у них вся эта гадость, копившаяся годами… да какими годами – десятилетиями!.. Так теперь оно всё и повылазило. А вот у нас – ничо нету такого, – злорадно улыбается Фёдор.

– Пока – «ничо нету», как ты говоришь. Но и тут есть бомба замедленного действия.

– Это вы щас про шо?

– Это я щас про Крым, Федя! «Про шо», – снова передразнивает его Груздин. – Там такая ситуация, что не дай бог. Только спичку поднеси.

– Та вы шо… – сокрушается Фёдор, – отак всё серьёзно?

– Давай лучше не об этом, – предлагает капитан.

– Давай… ну, я извиняюсь… давайте, – поправляется Бакланов.

О чём-то вспомнив, он вскидывается:

– О! Кстати! Вот, Николаич, вы человек умный. Правда ж? Умный?

– Ну, даже не знаю, что тебе сказать, Фёдор, – смущённо улыбается Груздин.

– А так и скажите: я – умный. Ну?

– Хорошо, я – умный. И что?

– А вот вы знаете, что идёт после триллионов?

– В смысле – что идёт?

– Вот смотрите, после миллиар… это… после миллионов идут миллиарды, потом триллионы. А… э-э… а дальше что? Знаете?

– Не-а, не знаю. А что там дальше? – Груздин делает вид, будто ему дико интересно, что там на самом деле «идёт».

– Вот видите? И они не знают, – вкрадчивым полушёпотом говорит Федя. – А я вот знаю. Они спрашивали – а никто у нас понятия не имеет. Датчане – и те не в курсе. О как! А я знал… ик!.. И им сказал… А-а они со мной неделю не раз-з-зговаривают… ик!..

Капитан сочувственно смотрит на Бакланова, и хоть понятно ему, что Федя не в состоянии вести серьёзный разговор, всё же старается поучить его житейской мудрости:

– Федя, сказать ведь можно тоже по-разному. И правду донести по-разному. Знаешь, как это в Писании говорится: «Правда должна быть милосердной».

– Это такое в Писании написано? – удивляется Фёдор, не замечая тавтологии.

– Да, кажется, – неуверенно отвечает капитан, – но дело не в этом. Ты пойми, что можно просто – сказать по-нормальному, а можно ненароком кого-то унизить.

Бакланов прислушивается, даже вилку откладывает, дожёвывая очередной ломоть сала «без национальности».

Завладев Фединым вниманием, Груздин продолжает:

– От ты постоянно умничаешь. Может, и правильные вещи говоришь. Но как?! Ты ж не кого-то хочешь просветить, а сам повыпендриваться, что вот, мол, какой я умный. И своей манерой ты обижаешь людей, как бы намекая на их глупость и незнание. А такое не прощается.

– А это… а… а что же мне делать? – Федя никак не может понять, чего от него добивается Груздин.

– Да просто не надо при всех! И таким тоном – с апломбом – тоже не надо. Подойти потом к человеку наедине и скажи: так мол и так, это есть то-то, ну и так далее. И без гонору! Тебе даже спасибо скажут и уважать будут. Понял?

Федя молча обдумывает услышанное. Сегодня уже вторично с ним говорят нравоучительно, но так, что он готов слушать и внимать. Оказывается, ему всегда не хватало именно такого общения.

– И потом, – ведёт дальше Груздин, – люди-то они далеко не глупые! Федь, они ж не глупее тебя, правда? Ведь не глупее? Скажи!

Не дождавшись ответа, он заканчивает мысль:

– И вообще, Федя, как говорила одна моя знакомая – будь попроще, и люди к тебе потянутся.

Бакланов ещё глубже погружается в раздумья. Возможно, впервые в жизни он понял, что частенько поступал не так, как надо, делал что-то не то. Но почему только сейчас? Почему не раньше? Ему больше не хочется говорить на серьёзные темы. Надо бы отвлечься, поболтать о чём-то нейтральном, за что ни он, ни Груздин не отвечают. И такая тема быстро находится.

– Николаич, а скажите, за кого вы будете голосовать на выборах? – ни с того, ни с сего интересуется Фёдор.

– Да я не знаю, – Груздин и сам достаточно пьян, чтобы удивляться резкой смене предмета разговора.

– А я думаю, – уверенным голосом вещает Федя, – неважно, кто будет президентом. Главное – чтобы Украина про-цве-та-ла!

Встав со стула, он во всё горло выкрикивает:

– Слава Украине!!!

– Тише, тише, Федя! Ты не на митинге! – Груздин пытается усадить его на место.

– Вы чё, боитесь, что кто-то услышит?

– Да тут как раз никто и не услышит, так что, Федька, сядь и не выделывайся.

– А мне пофиг! Я от чистого сердца! Слава Украине!!! – после чего и сам сваливается на стул.

– Ну, хорошо, слава, слава, – Груздин, русский до мозга костей, не особо проникается Украиной и её независимостью. – Ты лучше скажи, что у тебя случилось?

– В каком смысле?

– Ну ты ж не просто так зашёл со мной выпить. (Улыбнувшись) Обычно я зову. У тебя наверняка что-то наболело. Так что колись давай, всё останется между нами.

– А, это… Хм… – немного подумав, нервно исторгает: – да мне проще сказать, что у меня не случилось!

Ещё немного помолчав, Федя переходит к тому, ради чего и пришёл:

– Помните, я сегодня рассказывал вам про Лёшу Фомина?

– Ну да, и что?

– Так вот, он меня научил двум заповедям: не нападать первым – это раз, и никогда не мстить – это два.

– И что, ты нарушил его заповеди?

– Одну нарушил, в смысле вторую.

– И каким же образом?

– Каким? А самым паскудным!

– Неужели всё так ужасно? Ты не преувеличиваешь, Федь?

– Не-е-е, Сергей Николаич, не пр… не п-преувеличиваю.

– Хочешь об этом рассказать? – вкрадчиво, точно психиатр, спрашивает Груздин.

– Хочу! – твёрдо заявляет Бакланов, хлопая ладонью по столу, так что одна из рюмок сваливается на бок. – Я отомстил человеку, не способному дать сдачи.

– Избил, что ли, кого?

– Не-е-е, гораздо хуже.

– Так это кто? Женщина?

– Мужчина, Николаич, мужчина. Я женщин не бью.

– Тогда, может, ребёнок?

– Никак нет, товарищ капитан, вы ж знаете – солдат ребёнка не обидит.

– А за что мстил-то?

– За давнюю обиду.

– Погоди, Федя, ты сказал, что он не может дать сдачи. В смысле – он слабее тебя?

– Да не то что слабее! Он вообще парализован.

– Ну-у, это уж я не знаю… – разочарованно протягивает капитан.

Бакланову разговор неприятен, хоть он сам его и затеял. Груздин это понимает, но ясно ему и то, что парню именно сейчас надо выговориться.

– А скажи, Федь, эта твоя месть, она как-то связана с женщиной?

– Ой, Николаич, а что это мы всё про армию да про армию? – от выпитого Федю начинает перемыкать.

– Да мы уж давно про неё не говорим. Что с тобой, Федя? Ты нормально себя чувствуешь?

– Не знаю. Вроде.

– Ладно, ответь мне только на один вопрос и закроем тему. Хорошо?

– Хорошо.

– Скажи, вот к этой твоей, как ты говоришь, мести – имеет отношение Ольга?

Фёдора будто поразило током:

– Это… какая Ольга?

– Та самая. Выдрина.

– Ну… да я… – замялся Бакланов.

– Понятно. Можешь не отвечать.

– Николаич, а что мне делать? Скажите! Вы же умный, мудрый человек! Помогите, пожалуйста, – ещё немного, и он бы расплакался.

– Во-первых, надо успокоиться. Во-вторых, покаяться.

– Чё, в церкву, что ли, пойти?

– Не обязательно. Надо покаяться внутренне, прочувствовать это искренне, сердцем. Понимаешь?

– Наверно.

– И, в-третьих, надо у всех, кого ты когда-нибудь обидел, попросить прощения.

– И у Томки? – называет он имя своей пассии студенческих лет, забывая, что Груздину о ней не рассказывал.

– Я не знаю, Федя, о ком речь, но и у Томки тоже.

– И что, простят?

– А ты попробуй, и сам всё увидишь. Люди тебя поймут, но только если покаешься и прощения попросишь – ис-крен-не! Всей душой! Понял?

Фёдор молча переваривает информацию. Казалось бы, всё так просто. Почему он до сих пор жил не так, как надо? Вечно с кем-то конфликтовал, унижал, всё хотелось показать, мол, вот я какой, а вы – никто. Ну и чего добился? Только нажил себе недругов. Если беда какая, то и обратиться не к кому. А если… не дай бог, конечно… то никто и не помянет и даже за гробом не пойдёт.

– Сергей Николаевич, дорогой, – дрожащим голосом заговаривает Фёдор после долгого молчания, – вот почему мы раньше про такое не говорили?

– Про какое, Федь?

– Ну про такое вот… вот… как сейчас. Вот это… – он старается подавить комок, подступивший к горлу.

– Да я и не знаю, почему. Надобности не было. Вот у тебя сейчас болит душа, и ты её мне изливаешь. Лучше скажи, почему именно мне? А, Федь?

Он задумывается и говорит, будто на исповеди:

– Да мне, если честно, и поговорить не с кем. Вы мне как друг, Николаич.

– Спасибо, Федя.

– Я вот рассказал вам всё, как есть, а остальное вы и сами додумали. Ведь правда ж, додумали? Вы, Сергей Никхх… Николаич, вы – единственный, кто меня понимает. А остальные… Вот Кацман ещё классный чувак… Ну, ещё Леночка, только она меня бросила. – Федя кривится от накипевших слёз.

– Ладно, ладно, Федь, успокойся. Люди все, как люди. Просто к каждому нужен подход.

Поблагодарив Сергея Николаевича за науку и несколько раз назвав его лучшим другом, Федя торопится домой. На прощанье, после крепких объятий, друзья договариваются о встрече в ближайшее дежурство. Да и почему бы не пообщаться в другой обстановке? Груздин – заядлый рыбак. Бакланов не любитель, но с удовольствием соглашается порыбачить с ним за компанию в следующие выходные.

В одиннадцатом часу прохладного октябрьского вечера торопливой шаткой походкой Федя выбирается из института. Ветер усиливается, освежая мозги от алкогольного дурмана и задувая огонь зажигалки. С энной попытки сигарета «заработала», и темп ходьбы сбавляется до вальяжно-променадного.

Время от времени Фёдор глубоко затягивается «Мальборо», пытаясь обдумать то, о чём сегодня говорил с Николаичем. Да и не только с ним. Много чего он ждёт и от встреч, намеченных на следующую неделю, с Гуру и Кацманом. Впервые в жизни ему хочется поскорее пережить выходные и чтобы уже наступил понедельник.

Мимо проходят два сотрудника из отдела внешних связей. «Видать, заняты какой-то интересной фигнёй, раз до сих пор торчали в институте», – завистливо думает Фёдор. По ходу коллеги что-то живо обсуждают. Кажется, говорят о Китае – стране, способной в ближайшие годы радикально изменить экономическую карту мира.

– А сколько у них населения? – спрашивает один.

– Да где-то миллиард, – отвечает другой.

Федя не знает, чем отличается китайская экономическая модель от других, зато ему хорошо известны имена китайских философов, названия опер, не говоря уж о населении страны.

По привычке он едва не вмешивается в разговор для уточнения, сколько же народу на самом деле проживает в Поднебесной. Что-то его удерживает, и вдруг, едва ли не впервые в жизни ему не хочется хвастать познаниями, когда его никто не спрашивает. Да и не стоит афишировать, что наклюкался до поросячьего визга.

Внимание привлекает новый пивной бар на полпути к остановке. Федя сюда ни разу не заглядывал. И сейчас бы прошёл мимо, да уж больно пить охота. До похмельного сушняка ещё далеко, не утро ведь, но хорошо бы «напоить селёдочку», как говорит сосед-выпивоха. Селёдку в сегодняшних закусках Бакланов не припоминает, но фигура речи ему нравится. Ещё ему известно, что пиво хорошо не только для «разминки» перед серьёзными напитками, но и якобы для «полировки» после них. А нынче как раз тот случай, считает он.

– Надо бы полирнуть, – ни к кому не обращаясь, Федя вслух принимает не самое лучшее решение.

Глава 26. В пивном баре

Пятница, 8 октября 1993 г.

Время – 22:35.

Бар хоть и недавно сооружён, да уж крепко пропитался духом пивным и не только. Стойкое амбре от креветок, шницелей и, конечно же, пива порождает на Федином лице брезгливую гримасу, будто ему в рот положили кусок навоза. Не излучают приятного аромата и его соседи по столику – трое небритых и давно немытых забулдыг. Без внимания к подсевшему Феде они продолжают нескончаемый разговор о смысле бытия, о политике и, разумеется, о том, что раньше пиво было намного лучше.

В промежутках между репликами мужики угощаются из поллитровых бокалов, издавая громкие хлебательные звуки да приговаривая:

– Не, таки это не то.

– М-да-а, раньше пиво было лучше.

Пьяный базар Федю не интересует. Разглядывая свой бокал, почти до краёв наполненный пеной, он силится вспомнить афоризм о пиве, известный ему со студенческих лет. Зачем? Да так, на всякий случай. Если кто из этих забулдыг надумает с Федей заговорить, он тут же и выдаст: «А знаешь ли ты, что…» Но вот беда: никак на ум не приходит, что же там говорилось о пиве и пене.

Пока Фёдор насилует память, пытаясь извлечь из её ниш тот самый афоризм, его соседи неожиданно срываются с мест и, открыв новую тему «женщины и пиво», направляются к выходу. На столе остались два почти пустых бокала, газетная страница в жирных пятнах, на ней – остатки того, что час назад называлось «таранькой», вяленой рыбой, очень солёной, на любителя.

Только-только Федя обрадовался, что наконец-то может побыть один, как на соседний стул бухнуло что-то увесистое. Медленно поворачивая взгляд, Бакланов обнаруживает, что его одиночество нарушила какая-то вмазанная чува. Сквозь хмельной туман Федя меряет её напряжённым взглядом. В подсевшей женщине лет тридцати пяти, в тельняшке и чёрной куртке, ему видится что-то знакомое. «Наверное, это Штурман Жорж», – вспоминает он булгаковскую героиню, члена МАССОЛИТа.

Заметив мужское внимание, женщина что-то говорит, из чего можно разобрать только:

– Милостивый государь, блин, угостите даму пивом.

Слова никак не вяжутся у Фёдора ни с каким женским образом, способным вызвать симпатию, и он не торопится лезть в портфель за кошельком. Да это и лишнее: подошедший вскоре мужчина уговаривает её выйти прогуляться, на что она сразу же соглашается. Её кокетливое «пока, малыш!» ответом не удостаивается: Бакланов снова сверлит глазами пустоту.

Вскоре подсаживаются двое с виду приличных мужиков. Оба росту невысокого, средних лет. Внешне у них много общего, только один с плешью, а у другого, что помоложе, усы. Оба чуток во хмелю. Жестом лысый подаёт сигнал «два пива», и пока официант выполняет заказ, усатый втихаря достаёт из сумки бутылку водки.

Пиво приносят быстро, и в ход идёт народный коктейль «ёрш». Лысый предлагает добавить водки Феде, на что возражений нет, и все трое, подняв и содвинув бокалы, отпивают по несколько глотков «за всё хорошее».

Федина сосредоточенность обращает на себя внимание усатого:

– Слушай, братуха, у тебя такой вид, будто твоя голова или болит, или думает.

Ответ следует после бестолкового хлопанья губами в попытке изречь хотя бы звук:

– А я не больной! Я думаю. Я всегда думаю. Вот они там считают, – указывает лишь в ему известном направлении, – они там… они думают, что я не думаю. А я думаю, что я думаю.

Жестом показывает, чтобы ему в бокал добавили ещё водки.

– А может, тебе хватит, парень? – участливо спрашивает лысый. – Ты вон смотри, уж заговариваешься.

Из глубин памяти наконец-то всплывает искомый афоризм: «Если в кружку налить пены, в осадок выпадет пиво». Cбой в речи производит скомканный эффект, и шутка не принимается. Фёдора это не останавливает, и он делает ещё одну попытку сразить новых знакомых:

– Вот скажите, мужики, вы знаете, скоко н-н-населения Китая?

– Не-а, – в один голос отвечают оба.

– А хотите з-з-н-нать?

– А на фига нам это надо? – удивляется лысый.

– Ага, – соглашается усатый.

– Вот и я говорю: на фига оно мне? Но я знаю! – гордо заявляет Бакланов и тут же следует новый вопрос:

– А вот вы знаете ин… интег… интегральную… ик!.. теорему Ла… ик!.. Лапласа?

– Слушай, а чё ты выстёбуешься, а? – рассердился усатый.

– Ты шо, умный? Академик, блин? – вторит ему лысый.

Фёдор делает несколько попыток открыть рот, чтобы дать достойную отповедь на гнев случайных собутыльников. Его потуги напоминают кадры из немого кино. Наконец «озвучка» включается:

– Я – умный. А эти дебилы… ик!.. они уроды, они во… во-о-обще ни хр…ик!.. ни хрена не смыслят, – подняв указательный палец, Федя пафосно и на удивление чётко изрекает:

– Я без пяти минут кандидат наук! О как!

Заслышав «без пяти минут», мужики машинально смотрят на часы, отделанные под старину и украшающие стену пивбара.

– Ладно, извините, ребята, – Федя примирительно хлопает по плечу ближе сидящего к нему лысого, – ты, бр-браток, на меня не обижайся. И ты (обращаясь к усатому) не обижайся, ладно? Я всё равно хороший.

– Да уж, точно «хороший», – иронически замечает усатый, будучи хоть и «под мухой», но явно трезвее Фёдора.

– Давайте л…л…лучше в…в…выпьем!

– А не будет тебе? – снова проявляет заботу лысый.

– Точно! Будет! Спасибо, друг! – Федя неуклюже обнимает его и даже пытается чмокнуть посреди макушки.

– Ладно, ладно, – мягко отстраняется собутыльник, – всё нормально. Домой сам дойдёшь? Тебе куда?

– Дойду! Сосчитаю до пяти… Раз… два… три… четыре… пять, – резко встаёт и, не попрощавшись, «морской» походкой направляется к выходу. Извиняется, когда в дверях случайно задевает портфелем такого же поддатого, как он сам.

– Хм… – пожимают плечами усатый и лысый, тут же забывая об этом странном субъекте.

Свежий воздух бодрит. Несколько глубоких вдохов, и жить намного приятней. Ещё шагов триста вниз по переулку, а там уж и троллейбусы.

Навстречу парочка: она – длинноногая брюнетка, он – щуплый, очкарик. Фёдор останавливается. Что на него находит? Ведь он никогда прохожих не задирает.

– Ууу ты какая! – пытается ухватить девушку за локоть.

Её спутник хоть и понимает, что перед ним вдребезги наклюканный тип и реагировать на него унизительно, проявляет неуместное рыцарство:

– Ты что? Неприятностей хочешь? – сжав маленькие кулачки, он делает вид, будто сейчас же ринется на пьяного хама. Симпатичная спутница одной рукой удерживает «рыцаря» за локоть, другой – преграждает ему путь:

– Серёжа, не надо, прошу тебя! Пойдём отсюда!

Гонористый кавалер только этого и ждал. Не особенно его тянет ввязываться в словесно-кулачный диспут с уличной пьянью. К тому же столкновение с таким верзилой может закончиться больничкой. Понимая это, он всё же считает святым делом выпендриться перед дамой сердца. Сценарий отработан и проверен: намерение поставить на место уличного приставалу, возражения подруги вроде «не связывайся со всякими», своевременное согласие «не связываться» – а в результате и честь не растоптана, и кости целы.

Парочка уходит своей дорогой, а Фёдор своей. Позади себя он слышит:

– Я не потерплю, чтобы всякие… Таких надо ставить на место! – петушится интеллигентик, на что Фёдор издаёт:

– Хэ-гэ-гэ-гэ-гэ!

– Ладно, хватит! Чего тебе связываться со всяким пьяным мурлом? – уговаривает его подруга.

«А красивая, зараза, м-м-м…» – мыслит Федя вслух.

Несколько раз судорожно икнув, он понимает, что пора искать кустики. Благо, вдоль тротуара тянется палисадник.

Стошнило его по-страшному, показалось, что выворачиваются все внутренности. Закончив «детоксикацию», Федя вытирается носовым платком и швыряет его туда же, в кусты.

Становится заметно легче. Кажется, понемногу наступает отрезвление. До остановки совсем чуток.

Взгляд фиксируется на одном из окон, в котором видны контуры изящной женской фигуры. Рядом с красавицей вырисовывается другой профиль, явно мужской.

– Тьфу, чёрт! – ругается Федя вслух и разочарованно продолжает движение.

Тишина ночного города, нарушаемая шуршанием колёс и мягким урчанием двигателей несущихся мимо «иномарок». Мягкое шмелиное жужжание троллейбусов, уходящих «спать»…

 
«…уже троллейбусы уходят спать…»
 

«Хм, откуда это? – на ходу задумывается Фёдор. – А, ну да, старая советская песня[39]39
  Музыка Арно Бабаджаняна, стихи Роберта Рождественского – песня «Пока я помню – я живу». Её прекрасно исполнял Муслим Магомаев


[Закрыть]». Улыбнувшись чему-то приятному из далёкого детства, он мурчит сначала про себя, а затем и всё громче вслух:

 
Луна над городом взошла опять,
 

Проходящие мимо две девушки опасливо отстраняются «от пьяни, а то ещё приставать начнёт». Федя придурковато гыгыкает им вслед, и песня возобновляется:

 
Уже троллейбусы уходят спать…
 

Память даёт сбой, и вместо слов опять мугыканье:

 
Плывут в дома воспоминания,
Слова любви, слова признания,
 

«М-г-мг…» – и тут вылетело из головы, а может, никогда там и было.

Ещё две строчки на «мур-мур-мур»… И дальше почти по тексту:

 
Они – тепло моё весеееннее,
Моя… как его там… фигня какая-то… мх-мх-ееееение;
Моя надежда и спасеееение.
Пока я помню – я живууууу!
Пока я помню – я живууууу!
Пока я поооомнююю – я жииииивууууууу!
 

Последняя строка протягивается трижды. «Певец» умело копирует стиль Магомаева, внешне только: голосом похвастаться ему сложно.

Вокруг почти ни души. Навстречу спешно идёт женщина средних лет, в руке сумочка. По привычке Федя оценивает прохожую, как потенциальную партнёршу, но уловив разницу в возрасте, быстро теряет к ней интерес.

Они почти поравнялись, когда из ближайшего двора, наперерез, выбегает молодой человек. Выхватив у женщины сумку, он уж собрался улепетнуть.

Федю будто встряхнуло, так что и весь хмель куда-то подевался. Бросив портфель на асфальт, он бегом за грабителем:

– Стой! Стой, падла! Отдай сумку!

В несколько широких шагов он догоняет негодника. Схватив его правой рукой за воротник, разворачивает к себе лицом и наносит прямой удар левой. Кулак приходится в район глаза, соскальзывает, но этого достаточно: грабитель распластан на смежной с тротуаром травяной полосе.

Вор-злодей Фёдору больше не интересен. В нарочито пафосной манере сумочка возвращается испуганной, но благодарной, владелице.

Позади слышится приближающийся топот. Федя не успевает обернуться, чтобы посмотреть, кто это так спешит и не с ним ли жаждет увидеться…

Сильнейший удар по макушке – и всё перед глазами плывёт…

В голове мутнеет, чувствуется жуткая боль. Противное тепло растекается по волосам. Кровь? Ну да, «в наших жилах кровь, а не водица», по привычке на память приходит цитата к месту.

В свете уличных фонарей он успевает разглядеть чёрную куртку и спортивную шапочку. Точно такие, как на том кренделе, что давеча крутился у входа в институт. К нему ещё подходил Саша, Ленкин друг, что грозился с Федей разобраться…

Что там они говорили?

Отчётливо всплыло из ниоткуда:

– Он точно входил, но не выходил…

«Неужели?» – вопрос виснет на остатках сознания.

Только грабитель тут при каких делах? Наверное, попал в «сценарий» чисто случайно.

Крики, просьба вызвать «скорую», кто-то настойчиво твердит, что тут рядом телефон-автомат и надо срочно позвонить в милицию.

А дальше – темень, пустота…