Текст книги "Педагогический декамерон"

«Мне отмщенье, и Аз воздам»

Замечательный польский педагог, врач и писатель Януш Корчак записал однажды в дневнике: «Я никому не желаю зла, я просто не знаю, как это делается». Его профессиональная и личная судьба не была безоблачной, а мученический конец – вместе с детьми в газовой камере – придает этим словам особый вес. Изо всех сил, как заклинание, призываю их на помощь, когда встречаюсь с вопиющей несправедливостью, черной неблагодарностью, беспочвенными облыжными обвинениями. Столкновение с низостью каждый раз поднимает в душе черные чувства и мстительные мысли, и тогда на память приходит молитва старого доктора, запечатленная в поэме А. Галича:

 
Я старался сделать все, что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Все я, Боже, совершил сполна,
Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу: спаси от ненависти,
Мне не причитается она.
 

Замечу, почти все наиболее испепеляющие конфликты и оставившие тяжелый, неприятный осадок на душе ситуации были связаны не с детьми, а с людьми вполне взрослыми и, как это ни покажется странным, не имели прямого, непосредственного отношения к школьным проблемам обучения и воспитания. Еще более поразительно то, что спустя некоторое время жизнь жестоко наказывала их или ставила в такое положение, когда приходилось расплачиваться за содеянное.

Случилась беда: у учителя в горах погиб взрослый сын-горнолыжник. Все хлопоты, неизбежные в таких скорбных случаях, взяла на себя школа. В те годы доставка «груза 200» с Кавказа еще не была налаженной процедурой. Единственный в сутки рейс, жесточайший дефицит авиабилетов, длинные хвосты в кассы – все это заставило обратиться за помощью к руководителю полетов аэропорта, администратору, облеченному исключительными полномочиями. В такой трагической ситуации, казалось бы, можно было рассчитывать на его сочувствие и помощь. Но не тут-то было. Спокойно, деловито ознакомившись с ходатайством школы, глядя сквозь просителей (особый взгляд чиновника, вершителя человеческих судеб), большой начальник бесстрастно объяснил, что, в связи с большой сезонной загрузкой авиарейсов, данная просьба невыполнима, и предложил встать в общую очередь, завершив свой отказ сентенцией из неписаного кодекса административной морали: «порядок одинаков для всех».

Спустя всего полгода, в полной парадной авиационной форме, не подозревая, к кому пришел, он появился на пороге кабинета директора школы. Вальяжные манеры уверенного в себе человека, бутылка дорогого импортного коньяка (для первого знакомства) – все эти внешние аксессуары поведения призваны были расположить к удовлетворению его просьбы. Немедленно, взяв быка за рога, по-деловому изложил суть проблемы. Выяснилось, что он живет недалеко, в соседнем квартале, который не относится к микрорайону нашей школы. Сына в буквальном смысле, со слов отца, «затерроризировали» в его школе, предъявляя к нему необоснованные требования. Суть просьбы: перевести мальчика к нам.

Легко вообразив себе вызывающее поведение избалованного отпрыска столь могущественного по тем временам отца, я намекнул.

– А ведь мы знакомы.

– Где, при каких обстоятельствах? Пришлось напомнить те обстоятельства.

– Конечно, где же вам запомнить одного из бесчисленных просителей? Но мы, педагоги, запомнили вас на всю жизнь!

Маска непробиваемой уверенности мгновенно слетела с лица просителя, сменившись растерянностью, переходящей в явный испуг.

– Как вы думаете, с каким настроением учителя будут учить мальчика, чей отец отказал им в таких обстоятельствах? Смогут ли они объективно к нему относиться? Кроме того, дом, в котором вы проживаете, формально не относится к микрорайону нашей школы, а порядок одинаков для всех, – не без удовольствия завершил я этот разговор, отчетливо осознавая в тот момент, насколько не дорос до максимы: возлюби врагов своих.

Я не лукавил, предвидя неизбежные последствия перевода сына, который, разумеется, за отца не в ответе, в нашу школу. Педагоги – живые люди со своими человеческими реакциями, на которые имеют полное право. Кроме того, не стоило упускать редкую возможность дать жизненный урок папе. Возможно, что эта история как-то очеловечит и его. Одним словом, это была не та ситуация, когда следовало проявлять ангельскую терпимость и безграничное великодушие.

Вторая история относится уже к новейшей эпохе, отражая ее нравственный климат и накал политических страстей. Как тут опять не вспомнить мудрого Я. Корчака, заметившего, что «школа стоит не на Луне». Руководитель школы – фигура общественная. Не случайно встарь людей, занимавших этот пост, причисляли к столпам общества. В относительно спокойные эпохи он может позволить себе роскошь преимущественно заниматься своим прямым делом: воспитанием и обучением детей. Во времена общественных катаклизмов он неизбежно втягивается в бурную воронку политической жизни. Родители учеников, их бабушки и дедушки – это ведь еще и электоральный ресурс. А коль скоро педагоги школы и ее руководитель обладают определенным кредитом доверия, они неизбежно будут востребованы теми или иными конкурирующими политическими силами. Здесь на память невольно приходит цитата из немодного ныне классика: «Школа вне жизни, вне политики – ложь и лицемерие» (В. И. Ленин). В справедливости данного утверждения автор этих строк убеждался каждый раз при наступлении очередной выборной кампании.

В тот год накал страстей достиг своего предела. На кон было поставлено многое, слишком многое, чтобы заинтересованные стороны остались равнодушными к скромной персоне директора школы, по совместительству доверенному лицу одного из претендентов на высокий пост. Мой доверитель обратился с просьбой представлять его на выборах в третий раз. За все предыдущие годы я неоднократно убеждался в деловых качествах этого человека, оказывавшего реальную помощь образованию. Поэтому его очередная просьба не вызвала у меня внутреннего протеста, хотя я полностью отдавал себе отчет в том, с какими могущественными конкурентами придется схлестнуться во время предвыборной гонки.

Прогноз оправдался, и вскоре в моем кабинете появился представитель одной из весьма серьезных структур, он же отец одного из наших учеников. Пришел он с «доверительным» разговором.

– Вы хорошо подумали, когда давали согласие быть доверенным лицом этого кандидата?

– Более чем. Я сознательно иду на это в третий раз.

– Ваш доверитель вызывает большое раздражение в некоторых кругах там. (И он выразительно указал глазами на потолок.)

– Догадываюсь, но я уже дал слово, и не в традициях интеллигенции из боязни неприятностей брать его назад.

– У вас могут быть проблемы, вплоть до запуска компромата.

– Это угроза?

– Что вы, дружеское предупреждение.

Не скрою, что, встретившись с таким проявлением «дружеских» чувств, я сорвался, пойдя на шаг, недопустимый с точки зрения педагогической этики.

– Понимаю, что вы обладаете достаточными ресурсами для того, чтобы опорочить мою репутацию, но не забывайте, что пока судьба вашего ребенка в наших руках!

– Я подумаю.

На том и расстались. Далее все происходило по намеченному сценарию: анонимные угрожающие звонки по телефону, компромат в почтовых ящиках избирателей и т. п. Но сценарий дал сбой, наш кандидат прошел на выборах, а поднявшаяся волна грязи схлынула сама собой за ненадобностью.

Спустя полгода семиклассник, сын нашего «доброжелателя», выкрал у папы пистолет и ради спортивного интереса пострелял в окна физкультурного зала школы, обрушив огромные стекла. Слава богу, что при этом никто не пострадал. Инициатором второй встречи был уже я.

С изменившимся лицом входил родитель провинившегося ученика в мой кабинет. Человек военный, он хорошо осознавал уголовную ответственность за халатность, допущенную при хранении боевого оружия, и, разумеется, прекрасно помнил финал предшествующего разговора. В глазах его читались испуг и просьба не раздувать дело, не придавать ему гласности. Теперь репутация и служебная карьера этого человека оказались в моих руках. Откровенно говоря, в сложившейся ситуации папа интересовал меня в последнюю очередь. Назвав сумму нанесенного мальчиком ущерба, я категорически отказался от ее немедленного возмещения и в педагогических целях предложил отцу устроить парня на работу в каникулы, с тем чтобы тот сам заработал эти деньги и возместил нанесенный урон. Никакие иные темы не обсуждались. (Разговор происходил в присутствии мальчика.) Деловое предложение директора встретило полное понимание. Договорились о том, что после каникул отец и сын вместе принесут требуемую сумму.

Вскоре после каникул в актовый зал школы, где я репетировал вместе со старшеклассниками выпускной капустник, вошла стройная, красивая женщина с невероятно бледным лицом. Представившись мамой того самого ученика, она протянула мне деньги.

– Мы так не договаривались. А где же ваш сын и муж?

– Муж погиб неделю назад.

– Как погиб? – невольно вырвался у меня вопрос, совсем не предполагавший выяснение обстоятельств гибели молодого, сильного, здорового человека.

– Катался на мопеде в нашем дачном поселке, и его случайно сбила машина. (И она вновь протянула пачку денег.)

– Не может быть, в закрытом поселке случайная машина…

Она побледнела еще больше, а я, покраснев от собственной бестактной реакции на случившееся несчастье, отодвинул ее руку.

– Стекла в зале давно вставлены, а с вашим покойным мужем мы договаривались в первую очередь о воспитательном смысле возмещения ущерба. Парень работал, значит – цель достигнута, а деньги оставьте в семье, вам они сейчас нужнее.

Чья духовность «духовнее»?

Он вошел в кабинет в полном облачении и широко перекрестил пространство моего обитания. С достоинством сел на предложенное кресло, а затем вкрадчивым голосом, но твердо предъявил ультиматум: «Моя дочь не будет посещать уроки литературы в тот период, пока там проходят роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Дочка священника не может изучать это евангелие от дьявола. Вы не возражаете?» Последняя фраза была высказана явно из вежливости. Куда там возражать. В памяти вспыхнула провидческая строка из И. Бродского, написанная задолго до нашего религиозного ренессанса: «Вот приходит православный. Говорит, теперь я главный». С одной стороны, он родитель – ему и решать. С другой – сегодня не пришелся ко двору Булгаков, завтра отвергнут Л. Н. Толстого, у которого, как помним, были проблемы с ортодоксией. Что останется тогда от русской культуры? Да и вообще при чем здесь православие? Обскурантизм, иными словами, узость, мракобесие и крайне враждебное отношение к просвещению, не имеющие ничего общего с подлинной верой, возможен в рамках любой конфессии. Но об этом чуть позже. А пока на память пришел ответ другого православного священника, убиенного А. Меня. На вопрос, является ли роман М. Булгакова евангелием от Воланда, он заметил: «Роман имеет к Евангелию весьма отдаленное отношение. Это не трактовка, не интерпретация, а просто другое и о другом. Видимо, Булгаков сделал это сознательно. Его прежде всего интересовала тема человека, «умывающего руки». Это огромная трагическая тема всего XX века. Никогда еще это невинное занятие не принимало столь зловещего характера и таких широких всемирных масштабов». Тем не менее вступать в философско-религиозный диспут со священнослужителем я не стал и дал согласие на временное непосещение его дочерью уроков литературы.

Когда за батюшкой закрылась дверь, я крепко призадумался о том, что же с нами происходит. Да, существует серьезная проблема восстановления утраченной идентичности. Нам всем приходится наращивать корни, искать опору в святынях, без которых не удерживается «ценностей незыблемая скала» (О. Мандельштам). Но почему на этих путях за веру отцов мы чаще всего принимаем их вражду и ненависть друг к другу, а вместо Духа вероучения держимся за букву? Так проще. Но простота хуже известно чего.

В одной из школ с так называемым этнонациональным компонентом автор этих строк увидел приказ директора, запрещающий изучение сказки «Три поросенка» в начальной школе в силу некошерности персонажей. Некошерным оказался также Колобок, поскольку замешен на сметане. Звучит как анекдот, но, к сожалению, это правда. Спрашивается, кто сам себя загоняет в культурное гетто? В другой гимназии прошел семинар православных физиков, определивший своеобразную педагогическую сверхзадачу: каждый урок физики должен приводить к идее бытия Божьего. Как это корреспондируется с заповедью «не поминай имя Господа Бога своего всуе»? Наконец, не так давно умиленные средства массовой информации сообщили о том, что настоятель одного из монастырей договорился с РАО «ЕЭС России» о божеских ценах на энергоносители для своего богоугодного заведения. Вероятно, само собой разумеется, что для школ и больниц эти цены могут быть безбожными и даже дьявольскими. Воистину не ведаем, что творим! Глупо и бессмысленно спорить о том, чья духовность духовнее. Это прекрасно понимали мученики веры.

Один из них – протестантский пастор Рихард Вурмбрадт, претерпевший издевательства и пытки сначала в фашистской тюрьме, а затем в застенках социалистической Румынии. Его мучения продолжались свыше двух десятилетий! В очередной раз, находясь на краю гибели, пастор записал: «Мы поняли, что число наших конфессий можно было сократить до двух: первой из них стала бы ненависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая – любовь, которая позволяет очень разным людям познать их единство и братство перед Богом». Протестантскому пастору из сталинских лагерей вторит православный священник Сергий Желудков: «Бог – один. Он всем помогает».

Столкновение цивилизаций: микроуровень

Она ворвалась в кабинет и бросила в лицо директора прямо с порога:

– В вашей школе меня оскорбляют по национальному признаку.

Серьезное обвинение, четкая, отточенная формулировка, слышать которую из уст шестиклассницы было несколько удивительно. Но горящие гневом от ущемленного национального достоинства глаза требовали отмщения. Через пять минут возбудитель национальной розни был препровожден в кабинет директора. Им оказался мальчик Равиль. Имя, по этическим соображениям, изменено, но подозрения в великорусском шовинизме отпали с порога.

– Он назвал меня чеченской террористкой…

Не давая разгораться страстям, сразу приступаю к увещеваниям.

– Как же тебе не стыдно? Вы оба мусульмане, а ты оскорбляешь девушку-единоверку.

– Да, единоверка? А послала меня чисто по-русски.

Картина ясна. Она – рано созревшая южная девушка с округлившимися формами. Он – двенадцатилетний лопушок, в котором пробуждается половой инстинкт. Он ущипнул, она послала (похоже, уже успела укорениться в нашей культуре). Он обозвал. Национальный вопрос, к счастью, здесь совершенно ни при чем. А вот автоматически вырвавшаяся форма оскорбления и мгновенная обостренная реакция «жертвы» – это уже из атмосферы, разлитой в семьях и обществе. Лет двадцать назад вместо «чеченской террористки» она услышала бы банальное: «Дура!» А ее ответ также не претендовал бы на оригинальность: «Сам дурак!» Но школа стоит не на Луне. В чем я еще раз убедился буквально на следующий день.

К началу нового полугодия изменилось расписание занятий. Дело обычное: передвижки уроков по дням, у кого-то из учителей возникают окна, которые они не очень любят. Возбужденная молодая учительница решительно входит в кабинет.

– Ваш завуч ущемляет меня по национальному признаку.

Час от часу не легче. Господи, за пять лет совместной работы я и не догадывался, что она татарка. Фамилия русская, оказалось, по мужу.

– В чем же выражаются эти ущемления?

– Она составила расписание, по которому у меня пять окон.

Оценив сложившиеся обстоятельства, начинаю неудержимо хохотать. Понимаю, что веду себя крайне неприлично, но ничего не могу с собой поделать. Успокоившись, делюсь своими впечатлениями с коллегой, и мы смеемся оба. Комизм ситуации заключается в том, что она, татарка, пришла жаловаться мне, еврею, на завуча, украинку, обвиняя ее в великорусском шовинизме. Оказывается, толчком к эмоциональному срыву послужило то обстоятельство, что сегодня утром по пути на работу, на выходе из метро учительницу остановил наряд милиции и тщательно проверил документы, приняв ее за лицо кавказской национальности. А тут еще неудобное расписание…

Нарастание напряженности на почве обострения межэтнических отношений, к сожалению, реальность нашей жизни, естественным образом накладывающая отпечаток на школу и ее обитателей. У меня дома в старом московском дворе, когда дети выходят играть в футбол, складывается такое впечатление, что на матч прибыли команды «Пахтакор» и «Нефчи». На углу дома, усиленно жестикулируя, что-то громко, экспрессивно обсуждают кавказцы. Проходящая мимо старушка, боязливо озираясь и ища во мне сочувствия, полушепотом бросает на ходу: «Ишь разорались. Они уже хозяева Москвы». Сталкиваясь с иной, незнакомой культурной моделью поведения инородцев, она испытывает перед ними безотчетный ужас и свой страх неизбежно передаст внукам. Да что там старушка. Мой приятель, маститый ученый, которого никак нельзя заподозрить в ксенофобии, признался мне недавно в своем грехе. В соседний подъезд заселилась многодетная армянская семья. Дети немедленно вытоптали цветы, которые его супруга любовно высаживала и оберегала. На возмущение академика родители шаловливых детишек спокойно ответили: «А что особенного? Дети должны бегать по траве». «Поверите, – признался мне приятель, – увидев слезы пожилой жены, вложившей душу в этот цветник, я впервые в жизни ощутил в груди глухую ненависть».

Но и в более благополучных странах мы наблюдаем картину демографических сдвигов. Не так давно в норвежской прессе прошла серия публикаций на тему «Дети крадут счастье». Современная европейская женщина, будь то немка или россиянка, как правило, не стремится завести семью с несколькими детьми. Это кажется ей нарушением личного комфорта. Знакомая, проживающая в Карлсруэ, наблюдая свое женское окружение, сделала вывод: немки не хотят иметь больше одного ребенка. Этого вполне достаточно, чтобы почувствовать себя матерью. А коль скоро мужчины хотят иметь больше детей, они женятся на филиппинках. Стремясь сделать карьеру и добиться экономической независимости, европейская женщина откладывает рождение ребенка вплоть до сорока лет, когда риск произвести на свет нездоровое потомство слишком велик. Демографическая ситуация будет продолжать меняться по нарастающей. И никакие национальные проекты ее кардинально не изменят. Вывод один: необходимо, отбросив страхи и фобии, немедленно налаживать межкультурный диалог в школе и, что особенно важно, на уровне семьи. Убежден, в первую очередь в семьях, на микроуровне, закладываются основы взаимопонимания.

Дети и политика

В какой мере мы имеем право вмешивать детей в политику? При тоталитарных режимах такой вопрос, казалось бы, даже не возникает. Там вся система воспитания предельно идеологизирована, подчинена исключительно политическим целям и чуть ли не с рождения ребенка штампует верных ленинцев, гитлеровцев, маоистов. Мы еще не забыли то время, когда специальные инструкции предписывали, на каком расстоянии от пола в детском саду должны висеть портреты маленького курчавого Ильича. Строго говоря, при жесткой регламентации общественной жизни ни о какой реальной политике, предполагающей столкновение разных точек зрения, борьбу конкурирующих политических сил, речь не идет. Под политическим воспитанием понимается тотальная идеологическая обработка детей и подростков с целью превращения их в послушные орудия режима.

Но как быть, если гражданская позиция учителя не совпадает с такими задачами воспитания? В какой мере он имеет право посвящать юношей в свои сомнения и раздумья, толкая тем самым на опасный для их будущей жизни путь сопротивления? Мучительный и до конца не изжитый вопрос отечественной педагогики, за которым шевелятся столетия нашей истории. Молодой Н. Г. Чернышевский, будучи учителем саратовской гимназии, писал своей невесте Ольге Сократовне: «…дорогая, я, скорее всего, не смогу на тебе жениться. Я здесь такие вещи говорю в гимназии, которые пахнут каторгой». Любопытная получается картина. Подводить молодую женщину, предвидя свою будущую судьбу узника, нельзя, а говорить такое восприимчивым подросткам? Он хорошо осознавал, куда их зовет. У большинства его воспитанников по обыкновенным житейским меркам судьба сложилась неудачно: карьера не задалась, имели неприятности с полицией и т. п. Но, с другой стороны, подлинное воспитание не терпит фальши, оно немыслимо без взаимной искренности учителя и ученика.

Так в сознании учителя сталкиваются два чувства ответственности: за будущее конкретного ребенка и за перспективы развития страны, которая никогда не изменится, коль скоро в ней не будут подрастать думающие граждане, остро переживающие за судьбу отечества. В каждом конкретном случае драма этого внутреннего конфликта разрешается по-разному.

Дима был ярким учеником с острым ироничным умом. Он мгновенно раскусил своего учителя истории, улавливая на уроках не только текст, но и подтекст, чутко реагируя на интонационные паузы, с полуслова понимая тот эзопов язык, которым в те годы приходилось изъясняться с учениками, дабы не дать повода для идеологических доносов. Словом, мы быстро нашли друг друга и подружились. Что немудрено при разнице в возрасте всего в шесть лет. Первоначально воздвигнутая мной стена, предполагавшая дозировку информации и осторожность высказываемых оценок, была проломлена им в одночасье. До позднего вечера в школе и по дороге домой, куда он неизменно провожал своего учителя, мы вели нескончаемые дискуссии на самые острые темы.

Его отец, технократ до мозга костей и большой начальник какого-то оборонного главка, быстро почувствовал неладное. К его чести, он не унизился до доноса, но от греха подальше перевел сына в соседнюю школу, что лишь увеличило тягу юноши к общению со мной. Опасения отца нельзя было назвать беспочвенными. После окончания университета парень эмигрировал в Америку, где быстро сделал карьеру программиста. После развала СССР и последующих катаклизмов его отец, некогда могущественный и уверенный в своих действиях руководитель, вынужден существовать на жалкую пенсию. Фактически его содержит сын из-за океана, куда частенько летает дед, чтобы нянчить внуков. На школу он сегодня не в обиде.

Другой ученик был абсолютной противоположностью Диме. Неторопливый, даже медлительный юноша, родом из деревни на Русском Севере. Его отца перевели с повышением в Москву. Когда парня привели устраивать в школу-новостройку, свободных мест уже практически не было. Проверяя его подготовку, я с нескрываемой иронией указал на то, что в его возрасте стыдно не знать «Грозу» А. Н. Островского. Он клятвенно пообещал ознакомиться с этим шедевром драматургии и свое обещание сдержал. Забегая вперед, скажу, что сегодня этот солидный сорокалетний человек, руководитель крупной строительной фирмы, даст фору многим гуманитариям по части глубочайшего знания отечественной и зарубежной литературы. Мы до сих пор обмениваемся с ним книжными новинками. А тогда…

Его гуманитарная подготовка действительно оставляла желать лучшего, зато недостаток знаний и специальной эрудиции с лихвой компенсировался страстным желанием во всем дойти до самой сути. Переворачивая горы книг, он медленно, но верно шел к поставленной цели, впитывая, как губка, каждое слово учителя. Отсутствие у него столичного лоска и поверхностной игривости ума не позволяли при общении с ним пользоваться известными приемами полунамеков и недоговоренностей. Передо мной был «архангельский мужик», требовавший прямого, взрослого разговора. И я решился. В тот день мы несколько часов кряду бродили по Бульварному кольцу. К тому моменту у него в результате интенсивного чтения и пристального наблюдения за окружающей жизнью накопилось огромное количество выстраданных вопросов, на которые надо было незамедлительно давать прямые недвусмысленные ответы. И он их получил.

– Вы страшный человек. Выходит, все, что я читаю в учебниках истории, не соответствует правде?

– Кроме учебников, существуют и другие книги.

– Я знаю.

– Думай, сопоставляй, делай самостоятельные выводы.

– Я скоро оканчиваю школу и хотел бы заниматься гуманитарными науками.

– Не советую. Тебе одинаково даются и гуманитарные, и технические дисциплины. Для начала стоит приобрести какую-нибудь положительную специальность, напрямую не связанную с идеологией. А читать книги и углублять свои познания в гуманитарной сфере можно всю жизнь, даже не будучи профессионалом.

– Я подумаю.

Недавно он позвонил, чтобы посоветоваться, в какой московский театр и на какую постановку повести своих партнеров по бизнесу из другого города.

– Веди в ТЮЗ, там выдающийся режиссер Генриетта Яновская недавно поставила «Грозу» Островского.

– Издеваетесь, вспоминая мне грехи молодости?

– Ничуть. Сходите, не пожалеете.

На следующий день он перезвонил.

– Вы во второй раз оказались правы.

– Ты имеешь в виду постановку?

– Не только.

Делиться учителю или нет своими взглядами с учащимися – проблема по сей день остается открытой. Весь вопрос в том, что это за взгляды. И сегодня, в условиях относительного плюрализма мнений, я не исключаю ситуации, когда педагог, к примеру, исповедующий злобные националистические взгляды, пользуясь служебным положением, будет навязывать ксенофобию своим доверчивым воспитанникам. Но вот в чем я убежден доподлинно, так это в том, что никогда, ни при каких обстоятельствах мы не имеем права толкать их на прямые действия, чреватые пролитием крови.

4‑го марта 1988 года они гурьбой ввалились в директорский кабинет. Пришли посоветоваться (и на том спасибо!).

– Мы приняли решение участвовать в демонстрации в день смерти Сталина.

– Каковы же лозунги?

– Главное требование – установить памятник жертвам культа личности в Москве. Демонстрацию организует «Община» (одна из активных молодежных общественно-политических организаций). (Из даты разговора легко понять, что происходил он до XIX партийной конференции, давшей ответ на вопрос о памятнике жертвам репрессий, а также до принятия Указа о порядке проведения митингов и демонстраций.)

– По-моему, в вашем требовании нет ничего принципиально нового: сейчас об этом много пишут и говорят. Я понимаю, если бы вы вышли с этими лозунгами в эпоху застоя…

По их сожалеющим взглядам я понял, что напрасно привел этот сомнительный аргумент. У них хватило ума понять, что еще несколько лет назад такой разговор был бы в принципе невозможен.

– Так значит, вы против?

– Я против идеи демонстрации.

– Почему вы не хотите понять, что мы стремимся лично участвовать в перестройке? Что через двадцать лет мы расскажем своим детям? Что ждали, когда другие решат за нас важнейшие проблемы времени?

Признаться, их аргументы показались мне достаточно сильными. В отведенные на размышление секунды я напряженно анализировал свое состояние: «Ты, столько лет профессионально занимавшийся проблемой общественно-политической активности молодежи, пугаешься, когда эта активность, самая горячая и искренняя, принимает действенные формы? А вдруг – и даже наверняка – в тебе говорит боязнь административных последствий? Чем еще все кончится завтра – неизвестно, а отвечать тебе? Так, может быть, безнравственно удерживать их в такой ситуации? Благословить на площадь – и дело с концом?

По крайней мере в их глазах не будешь выглядеть перестраховщиком… Думай, ты же историк!»

Сколько потом ни перепроверял себя, задавая людям различных профессий и положений вопрос, как бы они поступили в подобной ситуации, внятного ответа ни от кого не получил. Только одна журналистка, известная своими острыми публицистическими статьями на педагогические темы, выпалила: «Надо было сказать: решайте сами!» Ей легче, на газетных полосах всегда есть возможность постфактум проанализировать неправильные действия школы, милиции, все расставить по своим местам. Я на такой ответ не имел права. Тем более что они пришли советоваться, т. е., по сути дела, переложить на меня часть ответственности. Стоп, значит, гложет червь сомнения?

– Давайте трезво, профессионально анализировать ситуацию. Мы все еще только учимся демократии. Серьезного накопленного опыта, навыков демократического поведения ни у вас, ни у органов исполнительной власти нет. Большая толпа легко поддается известному эффекту заражения (могу привести ряд исторических примеров). Вполне вероятно, что к демонстрации примкнут хулиганствующие элементы, возможны провокации. Милиция – в основном те же молодые ребята, преимущественно с окраин или взятые на работу из провинции, натренированные на борьбу с преступниками. Четких инструкций, как действовать в таких случаях, у них нет. В ситуации неопределенности любая выходка, выкрики из толпы чреваты эксцессами. Вот почему, как историк и как директор школы, я не могу одобрить ваши намерения и считаю организацию демонстраций в таких условиях преждевременной. Убежден, кроме того, что подобные эксцессы в столице в данных обстоятельствах на руку именно консервативным силам, которые немедленно поставят знак равенства между демократией и распущенностью, анархией…

Озадаченные, они выходили из кабинета. На следующий день я узнал, что двое все-таки были, но лично в демонстрации не участвовали, наблюдали из толпы. В одном месте собравшихся пытались разогнать, в другом молодежь мирно стояла с лозунгами под охраной милиции.

Оказавшись по убеждению на баррикадах у Белого дома в августе 1991 года, я с нескрываемой тревогой наблюдал за мальчишками, ожидавшими вместе с нами начало штурма. Молодости неведом страх смерти. И они, томясь ночью в бездействии, до подхода танков гоняли консервную банку, заменявшую им футбольный мяч. «Как жаль, что сейчас каникулы. Я бы привел сюда всех старшеклассников. Молодые люди должны видеть, как делается история, – восторженно прокомментировал эту сцену мой коллега, директор одной из московских школ». «Дурак! – сорвался я. – Скажи спасибо, что в августе большинство подростков находится вне Москвы».