Текст книги "Педагогический декамерон"

Happy end?

«Вы обязаны немедленно прекратить это безобразие, в противном случае оставляю за собой право обратиться в партийные органы», – выпалила с порога кабинета возмущенная мать, не оставляя ни тени сомнения в том, что на деле осуществит свою угрозу. Разумеется, я был в курсе так взволновавшей ее истории. Она – разведенная одинокая учительница, он – десятиклассник, каждый вечер поджидающий ее у порога школы, чтобы помочь донести до дому стопки тетрадей. Трогательная картина, не увидеть которую мог разве что слепой.

– Вы, как директор, должны положить конец этой связи.

– Помилуйте, о какой связи вы ведете речь? Юношеская влюбленность, не более того. Скажите еще спасибо, что она приняла такие цивилизованные, целомудренные формы.

– Ничего себе целомудренные, он же поднимается к ней в квартиру.

– Ну, правильно, парень помогает донести усталой женщине тяжелые сумки. Кстати, а откуда вы-то знаете, заходит сын в квартиру или нет?

– Проследила. Вчера он провел у нее дома полтора часа.

– А вам не кажется, что этой слежкой вы унижаете мужское достоинство парня?

– Оставьте эту педагогическую демагогию для других. Я своего сына знаю. Он – однолюб, как его покойный отец. Как вы не можете понять: ему всего семнадцать лет, а ей – тридцать семь! И я не позволю калечить мальчику жизнь.

– Чего вы ждете от меня?

– Как должностное лицо, вы обязаны отвечать за моральный облик своих престарелых педагогов.

– За «престарелых» спасибо, конечно, мне как раз исполнилось тридцать восемь!

– Мы с вами ровесники, но это к делу не относится. Вы же сами видите: она ему в матери годится. Разница в целых двадцать лет.

– Да с чего вы взяли, что взрослая женщина ответит юноше взаимностью?

– Она что, дура, чтобы упускать такого парня?

– Вы, судя по всему, человек жесткий, решительный, но, возможно, – высказал я догадку, – парню как раз не хватает понимания с вашей стороны и материнской ласки?

– Я ей покажу ласку. Мало не покажется.

– Но я не могу грубо вторгаться в их отношения, не имея на то веских оснований, а ваши всего лишь предположения не дают такого права.

– А я буду вторгаться по праву матери.

– Не боитесь потерять сына?

– Вы еще мне будете угрожать, выгораживая своего сотрудника? Хорошо, тогда продолжим разговор в другом месте, где, надеюсь, я найду больше понимания.

Последнюю фразу она выкрикнула уже на пороге кабинета, на прощание так хлопнув дверью, что задрожали оконные стекла. Но даже перед лицом нешуточной, по тем временам, угрозы я не смог заставить себя пригласить на разговор «проштрафившуюся» учительницу.

Вызов в высокие партийные инстанции последовал ровно через неделю. Там мне быстро и доходчиво разъяснили все про моральный облик советского педагога и предложили на выбор два сценария: увольнение педагога по собственному желанию или рассмотрение ее персонального дела на открытом партийном собрании. Второй сценарий, когда, по слову поэта, «из зала кричат: давай подробности», устраивал меня значительно меньше. Теперь тяжелого разговора с учительницей было не избежать. Но она хорошо понимала, в какой стране живет. Опустив голову, я ждал ее появления в кабинете, а когда вскинул глаза, увидел, что учительница молча с грустной улыбкой протягивает мне заявление с просьбой об увольнении по собственному желанию. На том и расстались. Мать «добилась» своего.

С тех пор прошло почти двадцать лет. Учительнице уже за пятьдесят, парню – за тридцать. Они до сих пор вместе и счастливы.

Цели и средства (ценностное управление)

Сколько себя помню в роли учителя, а затем и руководителя образовательного учреждения, перед школой всегда ставились новые напряженные задачи. Наверное, так и должно быть: меняется жизнь, а вслед за ней, а еще лучше опережая события, должна преобразовываться и школа. Череда реформ (на моей памяти их четыре) сменилась модернизацией, но каждый раз, на очередном крутом повороте нашего многострадального образования я задумывался о старой, как мир, проблеме соотношения целей и средств применительно к учителю. Вот и сейчас…

Накануне Нового года получил поздравительную открытку, пишет учительница сельской школы: «У нас (в Тюменской области, а особенно на юге) идет вовсю реализация Национального проекта в области образования, поэтому радости мало. Пожилые учителя чувствуют себя в роли известного героя из американского фильма «Великолепная семерка», который, падая с тридцатого этажа, на уровне десятого говорил: «Ну, что ж, пока дела идут ничего». Вот с таким настроением вступаем в новый год».

Модернизация, конечно, дело полезное, но будет ли прочным здание, построенное на костях? Между тем замечательный русский философ В. Соловьев писал о том, что никогда, ни при каких условиях человек не может быть средством даже для достижения великой цели. И еще он справедливо отмечал то, что образование по необходимости одновременно и консервативно, и революционно, поскольку передача традиций и обновление – два органично связанных между собой процесса. Тут, знаете ли, необходим баланс. Перекос в ту или иную сторону чреват неприятностями. Всегда ли удается удержать хрупкое равновесие между целями и средствами?

Семнадцатилетней девушкой после окончания одиннадцатого педагогического класса сразу после войны пришла она работать учительницей в деревенскую школу села Тропарево. Прошли десятилетия, и на месте того села вырос огромный микрорайон, где располагается наша школа. В ней она и завершала свой трудовой путь. Школа, которая, что называется, на виду, всегда испытывает дополнительное напряжение. Участие в экспериментах, бесконечные семинары, открытые уроки, на которых присутствуют посторонние люди, – все это, вместе взятое, усложняет работу учителей, повышает требования к их профессионализму. Излишне говорить, что пожилой педагог с более чем скромным образованием на роль экспериментатора не годился. Бурно развивающаяся школа должна была бы избавиться от такого учителя. Но у нее в коллективе иная функция: она символ защищенной старости.

Все мы когда-нибудь постареем и не будем в полной мере соответствовать современным требованиям. Отдать все силы делу образования, а в результате оказаться на свалке истории? Справедливо ли это? И с каким настроением следующие поколения педагогов, видя такое прагматическое отношение к учителю и человеку, осознавая его безрадостную перспективу, будут продолжать свою многотрудную деятельность? Надвигался двадцатилетний юбилей школы, который должен был проводиться в красивом зале Дома кино в форме бала. У нас не было сомнений в том, кто будет его королевой. Когда она вышла на сцену в короне, весь зал встал и взорвался аплодисментами…

Он был блистательным учителем. В прошлом синхронный переводчик, в совершенстве владел иностранным языком, умел увлечь своим предметом детей. В тот год несчастья преследовали его по пятам. Похоронил жену, ее сестру и еще вынес два гроба. И он не выдержал: запил в горькую. Смотреть на него было страшно. Мы предлагали лечиться. Мой заместитель ежедневно провожал его до дома, отбирал зарплату, выдавая ему только ту сумму денег, которой хватало лишь на питание. Все понимали, что без школы он пропадет. Было до слез жалко терять хорошего в прошлом учителя. Но чем виноваты дети, вынужденные ежедневно лицезреть нетрезвого педагога, который в любой момент мог рухнуть прямо в классе? Ничего не помогло. Пришлось расстаться. Следы его теряются…

Всего две истории с диаметрально противоположными финалами, дающие представление о проблематике ценностного управления. Между ними бесчисленное количество ситуаций, требующих своего разрешения. Идеальных решений не бывает. Каждый раз, мучительно находя выход, приходится испытывать на себе конфликт ценностей. Да что там ценности, заповеди, и те противоречат друг другу. Буквально поминутно, то приходится брать в руки меч, то подставлять левую щеку, когда тебя только что ударили по правой. Сказанное в равной степени относится и к руководителю школы, и к рядовому учителю.

Все будет хорошо?

Нервно курю в запущенном дворе детского отделения Института онкологии в ожидании окончательного приговора ребенку, которого три часа назад привез на обследование. Шансов на госпитализацию почти нет. У них всего сорок пять мест и остов недостроенного с 1994 года корпуса. Случайно взгляд падает на асфальт, где детской рукой выведено мелом: «ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!» Немедленно два стыда сливаются воедино. Стыда за проклятую беспомощность взрослых в самых чувствительных сферах нашей жизни, будь то медицина или образование. И стыда за те неизбежные моменты в жизни, когда любые попытки отстоять здравый смысл и что-то изменить к лучшему кажутся бессмысленными. Одним словом, за грех уныния. Ведь пока мы, по слабости душевной, позволяем себе сомневаться, ребенок даже в таком мрачном месте продолжает надеяться…

Он ждал этого события больше двадцати пяти лет. Сначала молодым учителем, а затем директором школы. Все эти годы с маниакальным упорством начинал каждый педсовет одной и той же сакраментальной фразой: «Когда мы построим новую школу…» Этим же заклинанием из последних сил удерживал молодые учительские кадры, готовые разъехаться из деревни. Тем временем и они старели вместе с ним в ожидании обещанного чуда.

И чудо случилось. Первого сентября в селе Черешня, что в Краснодарском крае, Арут Суренович Кармрян открыл новую школу, построенную в полном соответствии с европейскими стандартами.

– Входите с левой ноги, – предупреждает директор.

– ?

– С левой – значит от сердца.

Со смехом рассказываю, как много лет назад, открывая новое здание своей школы, пытался запустить туда кошку. Кошка, демонстрируя явное пренебрежение к храму знаний, уперлась, и пришлось тащить ее на ошейнике.

– А моя девяностодвухлетняя бабушка посоветовала первой ввести в школу девушку в белом платье. Первой в школу должна войти чистая душа!

– Это армянская традиция?

– Просто совет мудрого человека. Что же касается национального состава, то у нас в селе, как в Ноевом ковчеге, кого только нет. У меня жена русская. Она и дочь работают здесь же.

По мере его рассказа о горном селе, где девятьсот семей давно переплелись корнями, абстрактное понятие «поликультурность образования» начинает обретать зримые, осязаемые формы. (А накануне в Нальчике, где у меня много друзей-директоров школ, шли бои.) Проблем у этого директора хватает: и зарплата низкая, и кадры стареют, но он счастлив. Будет школа – будет село. Рядом с ним невозможно не улыбаться. Два радостных пожилых мужика полутяжелого веса – уже немало. Но был и третий. Молодой директор школы № 49 города Сочи Олег Николаевич Данилов. (Он и привез нас в гости.) Живет вдвоем с мамой в служебной однокомнатной квартире. Потому и не женат. Жилья себе не построил, зато методом народной стройки соорудил пристройку к школе. А теперь пытается ее узаконить в борьбе с пожарниками, СЭС и другими носителями государственности. Глядя на коллег, подумалось: таких встарь называли столпами общества. Если государство, наконец, очнется и начнет поддерживать этих людей, тогда действительно все будет хорошо.

По Сеньке ли шапка?

Педагогика – дама привередливая. Завоевать ее благорасположение не так-то просто. Она не всегда внемлет аргументам разума (академической науки), но при этом мстит тем, кто этими доводами легкомысленно пренебрегает. Одним словом, ведет себя как муза, притом не менее капризная, чем ее старшая поэтическая сестра. По необходимости, спускаясь с небес на грешную землю, отмечу: всегда с одинаковой настороженностью относился как к сухим, оторванным от реальной школы теоретикам с их указующим из заоблачных далей перстом, так и к приземленным практикам, полагающим, что методом проб и ошибок, без всякой опоры на теорию, можно решать любые педагогические задачи.

Я пригласил его на работу сразу после окончания педагогического училища, желая «размочить» его присутствием однородный женский коллектив начальной школы, со всеми плюсами и минусами однополого преподавания. Так в начальной школе появился живой аналог усатого няня из известной кинокомедии. Он и не подозревал тогда о том, что его комичные ситуации еще впереди. Поначалу Семен Семенович, в просторечии Сенечка, не вызывал у меня никакого беспокойства. Аккуратный, всегда при галстуке, молодой человек быстро освоился в коллективе, проявляя мужскую галантность к дамам-учительницам и неподдельный интерес к педагогическим инновациям. Он-то в конечном счете его и подвел.

Желая как-то подогреть возникший интерес к новым для того времени явлениям в педагогике, я пригласил начинающего учителя на встречи со знаменитым ученым и новатором Шалвой Александровичем Амонашвили, с которым нас связывали давние дружеские отношения. Затаив дыхание, наблюдал мой молодой коллега за работой мастера. В конце встречи он как-то подтянулся, посуровел и произнес: «И я так смогу». «Плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом, – поддержал я честолюбивые замыслы коллеги. – Только не забывайте: Амонашвили – доктор психологических наук, и он шел к своему мастерству долгие годы».

Поговорили и забыли, в круговерти школьной жизни было не до него, пока не посыпались жалобы родителей на качество подготовки детей в его третьем классе. Осознавая свою вину за то, что ослабил помощь молодому специалисту, я решительно пришел на его урок. Увиденная картина поражала своим грустным комизмом, перерастающим в серьезную драму. Усвоив внешние приемы мастера, плохо осознавая, что за ними стоит, он полностью, во всем, включая интонацию, копировал увиденное. Что-то ласково шептал на ушко детям, поочередно поглаживал их, устанавливая тактильный контакт. Между тем в записях, предварительно сделанных на доске рукой учителя, содержались грубые орфографические ошибки: даже в дате – как сейчас помню, «шестнадцатое октября» – в числительном отсутствовала буква «т». Словом, хоть кричи караул, наблюдая зримое воплощение словосочетания «и смех и грех».

Дабы не дискредитировать учителя в глазах детей, я с трудом удерживался от желания немедленно прекратить этот псевдоинновационный фарс. Так продолжалось до тех пор, пока руку не подняла девочка: «Семен Семенович, а у вас на доске ошибка!» Преисполненный достоинства, наш «новатор» радостно обратился к классу: «Дети, а кто еще заметил ошибку?» Этот эффектный прием он тоже подсмотрел у мастера. Шалва Амонашвили специально допускал на доске ошибку, которую по его просьбе находили и исправляли дети. Поправляя самого учителя, они преодолевали психологический страх ошибки, преисполнялись уверенности в собственных силах. Но если бы на доске был один-единственный ляпсус. Моему терпению пришел конец! «Я еще заметил! – прорычал я с последней парты. – Спуститесь ко мне в кабинет после урока».

Ох, и тяжелым был этот разговор. Догадавшись по лицу, что «кипит мой разум возмущенный», он начал с оправданий.

– Вижу, вы чем-то недовольны, но я же все делал по Амонашвили.

– Молодой человек, в педагогике, как в фигурном катании, существуют обязательная и произвольная программы. Вы пока не мастер, и даже не перворазрядник. Извольте для начала научиться качественно давать традиционные уроки.

– А как же тактильный контакт с детьми, особая атмосфера на уроке?

– Да поймите же вы, наконец, Амонашвили – доктор психологических наук, он знает, по каким местам детей нужно поглаживать, а шептать им на ушко в нужном тембре, как он сам рассказывает, учился десять лет. А вы, извините, не с глаголом на доске пишете слитно.

– А я в училище глагол никогда не любил, – ответил он не без достоинства.

Его последняя фраза меня окончательно добила: «Значит так. С завтрашнего дня своим приказом я снимаю вас с класса и перевожу на должность воспитателя группы продленного дня, где, между прочим, тоже надо грамотно готовить с детьми домашние задания. Пусть ваши родители наймут вам репетитора по русскому языку, который поможет вам полюбить глагол. До преподавания будете допущены после сдачи экзамена лично мне и моим замам».

Вторая история – аналог первой, но с обратным знаком, поскольку ее героиней стала опытная пожилая учительница, по вине директора севшая не в свои сани.

В тот год мы с упоением занимались экспериментом, осваивая интенсивные методики обучения четырехлетних детей иностранному языку. В основу эксперимента были положены труды академика Г. А. Китайгородской, тщательно проработанные опытными методистами учебные и наглядные пособия. Естественно, что вся методика обучения дошкольников иностранному языку была построена на игровой основе. С детьми, дабы не допустить перегрузки, приходилось петь, танцевать, разыгрывать сценки и т. п. Само собой разумеется, что необходимость применения таких активных, разнообразных форм и методов работы диктовала особый подбор кадров. Под такую методику требовался учитель молодой, физически крепкий, а главное, веселый, артистичный, способный легко и непринужденно играть с детьми.

Результаты превзошли все ожидания. Благодаря методически грамотной работе учителей дети, играючи, усваивали за год до двухсот лексических единиц. И это при полном сохранении мотивации к обучению и без ущерба для их физического и психического здоровья. Надо сказать, что эксперимент проходил под контролем методической службы города. Проверяющие методисты остались довольны результатами нашей работы. Но при этом они обратились ко мне с просьбой – посетить с ними одну из школ, где эксперимент не дал такого же положительного эффекта. Вроде бы и школа хорошая, и учитель опытный, а не получается. Я охотно согласился.

С первых же минут присутствия на занятии мне все стало ясно. Наблюдая за этим уроком, стоило больших трудов удержаться от смеха. Дело в том, что директор этой школы, глубоко не вникнув в суть эксперимента, решил привлечь к нему опытные, закаленные в боях педагогические кадры. Полагая, что они-то уж точно не подведут. Перед нами предстала солидная учительница, которая, судя по всему, уже готовилась уйти на заслуженный отдых. Это была ее лебединая методическая песня. Пожилому человеку с явным преобладанием авторитарного стиля общения было поручено реализовать игровые методики, которые требовали особых коммуникативных способностей. И она старалась, в точности и буквально воспроизводя методические рекомендации. Но как она это делала!

Знакомя малышей с английским словом «smile» (смех, смеяться), будучи не в силах их развеселить (как рекомендовалось в методиках), она отдавала распоряжения: «Дети, смеяться!» Дети с грустными испуганными глазами: «Ха-ха». Она: «Дети, петь!» Малыши, испытывая недоумение от отсутствия музыки: «Ла-ла».

У детей четырех лет имеются серьезные затруднения с координацией движений. Один из маленьких участников открытого урока неудачно повернулся и обрушил сказочный теремок, густо населенный разными персонажами, от лица которых на следующем этапе урока должны строиться диалоги, разыгрываться сценки. Вместо того чтобы обратить дело в шутку, учительница, повернув гневное лицо к «провинившемуся» ребенку, прошептала змеиным педагогическим шепотом: «Будешь так себя вести – живо из теремка вылетишь!»

Виновата не она, а директор, поставивший ее в ложное, карикатурное положение, заставив воплощать абсолютно чуждую ей по духу и стилю методику. Навязанный инструмент оказался ей явно не по руке. Как ни старайся, чужой костюм на себя не натянешь: под мышками жмет.

Педагогические изыски: глупость или пошлость? (конкурсные истории)

Писать на заявленную тему грустно, но что поделать, если в последнее время в педагогической практике все чаще сталкиваешься с тем явлением, которое священник и мыслитель протоиерей А. Шмеман в своих дневниках называет «спекуляцией на понижение». Пошлость – это прежде всего ординарность, но ординарность с претензией на оригинальность. В педагогике она проявляется в стремлении учителя к внешним эффектам в ущерб глубине постижения подлинных ценностей и смыслов образования, в желании любой ценой завоевать расположение ученика, абсолютизируя его актуальные потребности. Складывается впечатление, что такой учитель в качестве девиза своей деятельности взял слова из пошловатого шлягера и адресовал их ученику: «Ты скажи, ты скажи: че те надо? че те надо? Я те дам, я те дам, че ты хошь».

Худо, когда школа полностью игнорирует осознанные потребности ребенка, но весь вопрос заключается именно в том, насколько они осознанны. Подлаживание под ученика, потакание ему во всем, включая неразвитость вкуса и примитивизм предпочтений, – оборотная сторона детоцентризма в педагогике, который в последние годы незаметно пришел на смену культуроцентризму. Особенно зримо это проявляется во время проведения учительских конкурсов, где педагог должен явить высокому жюри свою авторскую позицию. Сразу оговорюсь, много лет наблюдая конкурсные уроки, я имел честь познакомиться с выдающимися педагогами, чей уникальный педагогический почерк свидетельствовал о высочайшей культуре и масштабе личности этих мастеров. Их внутреннее достоинство и чувство меры никогда не позволяли им опускаться до дешевых эффектов и дурной театральности. Но, наряду с этим, каждый раз испытываешь невероятное чувство неловкости и опускаешь глаза, когда сталкиваешься с фальшивой мелодекламацией, стремлением во что бы то ни стало встать на котурны и любой ценой выжать интерес к своей персоне.

Босая, простоволосая учительница начальных классов входит к детям в образе Аленушки, чтобы вместе ними печалиться о трагической судьбе братца Иванушки. Другая учительница, сделав необходимую поправку на свой возраст, облачается в костюм Бабы-Яги и влетает в класс на метле. Одним словом, в гостях у сказки. Бесчисленные юные и молодящиеся англичанки, клонированные с Мери Поппинс, скачущие в отложных белых воротниках с зонтиками среди детей. Интересно, в кого они преобразятся ближе к пятидесяти годам? Или, быть может, преподаватель английского языка – специфическая возрастная профессия, вроде балерины, чья творческая биография имеет естественные физиологические ограничения? Нет, я совсем не против стимулирования познавательной деятельности учащихся, в том числе и при помощи игровых приемов. Но превращать уроки в беспрестанный капустник, заигрываться до умопомрачения, не значит ли это искусственно тормозить развитие ребенка? Если продолжить эту же линию на потакание интересам ребенка из начальной школы в основную, где, как известно, протекает пубертатный период, остается лишь построить шест посреди класса и вести преподавание основ наук вокруг него, поддерживая необходимую для этого физическую форму. Чем не современный способ стимулирования страсти, в том числе и к учению, у подростков?

Между тем «спекуляция на понижение» продолжается и в старшей школе, хотя, разумеется, не в столь одиозных формах. В конце восьмидесятых годов я попал на урок к одному из модных тогда учителей литературы. Изучался роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». Разбиралась авторская ремарка в конце романа. После смерти Базарова Анна Сергеевна Одинцова вышла замуж за «человека молодого, доброго и холодного как лед. Они живут в большом ладу друг с другом и доживутся, пожалуй, до счастья… пожалуй, до любви». У Тургенева эта фраза устало-ироничная, он не верит в банальность «стерпится – слюбится». Но у педагога своя, более «важная» этическая задача. Количество разводов в стране растет, браки распадаются. Почему бы не использовать классика в воспитательных целях? «Ребята, – возглашает с придыханием учитель, – это так нравственно – доживать до любви». Тем самым педагог грубо ломает автономию авторского текста, подменяя личность писателя своей собственной: интерпретатора. Такая операция по сути своей антикультурна. Чем, собственно говоря, вульгарный социологизм, долгие годы имевший место при школьной трактовке классиков, отличается от превращения их текстов в этические прописи?

И в том и в другом случае мы сталкиваемся с опрощением и огрублением. На другом уроке тот же педагог учил девушек ждать ребенка по Наташе Ростовой. Что с того? В своем знаменитом письме М. П. Погодину Толстой писал о том, что в его произведении заметят «дребедень»: насмешку над Сперанским, постельный роман, но не увидят самого главного – «мысли мои о границах свободы и зависимости и мой взгляд на историю…». Упрощенный подход понравился и победно зашагал по стране. Еще бы, ведь, наконец, найден способ приближения классиков к интересам тинейджеров. Как еще заставить их читать сложные книги?

На мой взгляд, есть только два способа существования педагога в культуре: становиться на четвереньки перед ребенком, до предела упрощая цели и смыслы образования, или поднимать его до максимально возможного уровня, разумеется, с учетом его реальных учебных возможностей. Вероятнее всего, в коррекционной школе без понижения планки не обойтись, но это не повод повсеместно снижать уровень преподавания.

Справедливости ради, замечу: корни «спекуляции на понижение», конечно же, не в школе, они во всеобщем омассовлении и опошлении культуры. Педагоги, как бы они карикатурно ни выглядели, говоря подростковым языком, лишь «повелись» на общую тенденцию, которую глубоко вскрыл в своих дневниках уже упомянутый протоиерей Александр Шмеман. Несколько его верных замечаний, на мой взгляд, проясняющих нынешнюю культурно-педагогическую ситуацию, я считаю целесообразным привести в конце этих заметок.

Первое, что отмечает он как дефект современной культуры, – кошмарный, трусливый культ молодежи. «Молодежь, говорят, правдива, не терпит лицемерия взрослого мира. Ложь! Она только трескучей лжи и верит, это самый идолопоклоннический возраст и вместе с тем – самый лицемерный. Молодежь «ищет»? Ложь и миф. Ничего она не ищет, она преисполнена острого чувства самой себя, а это чувство исключает искание. Чего я искал, когда был «молодежью»? Показать себя, и больше ничего. И чтобы все мною восхищались и считали чем-то особенным. И спасали меня не те, кто этому потакал, а те, кто этого просто не замечал. В первую очередь – папа своей скромностью, иронией, даром быть самим собой и ничего «напоказ». Об него и разбивалась вся моя молодежная чепуха, и я чем больше живу, тем сильнее чувствую, какую удивительную, действительно подсознательную роль он сыграл в моей жизни».

Здесь необходимо сделать уточнения. Священник и педагог, ректор православной семинарии в Америке, Александр Шмеман далек от того, чтобы огульно отрицать возможность духовных поисков в среде молодых людей, воспитанием которых он неустанно занимался всю свою жизнь. Его справедливое раздражение и неприятие вызывают трусость и пошлость взрослых людей, сотворивших из молодежи идола. Дневниковая запись относится к 1973 году, когда в отечестве нашем кумиром официально считался пролетариат. Спустя десятилетия мы «догнали» Америку в превозношении молодежной субкультуры. Сегодня все средства массовой информации, мода и кинематограф ориентированы в первую очередь на эту возрастную категорию. Фетишизация молодежи не могла не захлестнуть и школу. Но и здесь мы неоригинальны, повторяя безбрежное американское чадолюбие, предоставляющее ребенку свободу даже в пределах таблицы умножения. В этом контексте нам интересны меткие замечания Александра Шмемана, сравнивающего американское и французское образование, поскольку сам он учился во Франции в тридцатые годы прошлого века.

«Если целью и единственным назначением школы считать учение и образование, то мой лицей это делал очень хорошо и, главное, без всякой лишней суеты. Не было этой постоянной «проблематики» – как «подходить к детям», к «молодежи». Школа не претендовала быть «всем» и не волновалась, главное, доволен ли я, счастлив ли и т. д. Не вторгалась в мою личную жизнь, не звала меня никуда, не выдавала себя за жизнь. <…> Все было серьезно, без болтовни и без риторики, без того инфантилизма, которым пронизана любая американская школа. «Это похоже на тюрьму». Нет, это похоже на школу, в которой никто не обсуждает «проблемы» – нужно ли учить Корнеля и Расина, историю и географию… Здесь я ставлю пятерку с минусом, и студент приходит выяснять, в чем дело. Там, получив за сочинение какие-нибудь 13 ¾ из 20, мы испытывали гордость, знали, что недаром».

Убежден, при всем том, что меняется время, модернизируется содержание образования, реальной является проблема перегрузки учащихся, не стоит опускаться до пошлости. Признаки педагогической пошлости: болтовня, риторика и инфантилизм.