Текст книги "Педагогический декамерон"

…Плакала в зале миниатюрная женщина с восточным разрезом глаз – Геля Маркизова. После спектакля поднялся на сцену автор «Тучки…» Анатолий Приставкин. Говорил он прерывисто, глотая слова, делая паузы, – ему мешали слезы, и он их не стеснялся. Писатель благодарил ребят не столько за правдивое (первое в стране!) воплощение своей повести, сколько за верное понимание ее. Тема, которая поднята в спектакле, перестала быть запретной, но остается взрывоопасной. Сколько лет мы твердили о неколебимой дружбе народов, о победившем интернационализме и стыдливо замолкали при упоминании о судьбе немцев Поволжья, чеченцев, ингушей, калмыков…

Е. Ямбург, А. Гербер, С. Мамилов, Г. Маркизова (она же на фотографии с вождем) и А. Приставкин после спектакля «Ночевала тучка золотая», 1986 г.

Закрывать глаза на национальные проблемы преступно, полуправда не менее вредна и может обернуться трагедией – об этом говорил режиссер киностудии им. М. Горького Саламбек Мамилов, который приступает к работе над фильмом по повести Приставкина. Ингуш по национальности, он ребенком был отправлен в ссылку, где пробыл четырнадцать лет. Спас его от верной гибели март 1953 года.

Даже сейчас, весной 1988 года, сценарий с трудом пробивает себе дорогу. Бесконечные вопросы – «а надо ли?», «а поймут ли?», «а ко времени ли?» – стоят на пути к съемкам. Еще бытует негласное мнение, что нравственность ребят, их мышление надо взращивать исключительно на положительных примерах, а драматические моменты нашей истории… ну были, но зачем ворошить старое? Какое заблуждение! Воспитывать юные души можно только правдой, какой бы суровой и тяжелой она ни была. Ребята все знают, все понимают – уровень их информированности достаточно высок, зачем же с ними в бирюльки играть? Если мы, взрослые, хотим, чтобы наши дети нам верили, то должны честно и откровенно разговаривать с ними.

Так писала журналист Е. Зонина в газете «Советская культура» через неделю после премьеры спектакля.

Завершая рассказ о сотворенных историях, я в который раз подчеркиваю их отличие от тех, которые нам в обилии подбрасывает жизнь. Конечно, педагогику можно и нужно высекать и из житейских коллизий, очищая их от вредных примесей страстей человеческих: злобы, ненависти, зависти, непомерного тщеславия и т. п. Сотворенные же истории – беспримесны и потому они высшей педагогической пробы.

И последнее замечание. Теперь, когда позади уже более тридцати лет работы в одной школе, нередко приходится слышать, что представленный опыт не воспроизводим. Маститому директору с такими связями открываются все двери. А что делать нам? Кто будет с нами разговаривать? Отвечаю со всей определенностью. Поп-звезды и кумиры толпы недосягаемы. Но они нам и не нужны. Подлинные деятели культуры, болеющие душой за будущее страны, всегда открыты для общения с юношеством. Что же касается волшебных встреч, то много лет назад в беседе с историком Н. Я. Эйдельманом я как-то не смог сдержать своих чувств: «Просто не верю своему счастью. Я, директор обычной московской школы, познакомился с вами, с Булатом Окуджавой». Он ответил предельно кратко: «Евгений Александрович, каждый в своей жизни должен познакомиться с тем, с кем должен познакомиться».

Учителя

Странные люди

Учитель всего-навсего человек, и ничто человеческое… Разные бывают педагоги: талантливые и с более скромными дарованиями, открытые, добросердечные и холодные ремесленники. Что ни говори, но учитель – профессия массовая. Претенденты на эту роль не проходят кастинг. Уровень будущих гонораров исключает возможность его организации. Но в последнее время в фокусе внимания средств массовой информации оказываются либо педагогические монстры, издевающиеся над детьми и доводящие их до суицида, либо, напротив, жалкие, униженные учителя, становящиеся легкими жертвами своих озверевших учеников. Таким образом, если судить по СМИ, вся сложная палитра школьной жизни сводится к схеме «палач – жертва», где учитель и ученик, в силу разных обстоятельств, лишь периодически меняются местами. Между тем это далеко не так. Не имея намерения любой ценой защитить честь мундира, убежден в том, что подавляющее большинство представителей нашего цеха – подвижники, люди без страха и упрека.

Мне посчастливилось участвовать в последней телепередаче с Зиновием Ефимовичем Гердтом. Было это за месяц до смерти великого актера. Он, безусловно, понимал, что уходит. Но в импровизированной студии на втором этаже его дачи, где шла съемка, блистал остроумием, энергией, превозмогая дикие боли. После завершения съемки, вероятно прочитав в моих глазах немой вопрос-восхищение, он заметил: «Учитель и актер – не профессии. Это предназначение!» Подтверждения мудрого взгляда покойного актера на сокровенную суть нашего ремесла получаю постоянно…

Одинокой тридцатипятилетней учительнице, наконец, повезло: в нее влюбился удачливый бизнесмен, вдовец. Строго говоря, первым в учительницу и ее предмет влюбился сын, а затем подтянулся и папа. Желая завоевать расположение любимой, он привел ее в ювелирный магазин и предложил выбрать по вкусу кольцо с брильянтом. После минутного замешательства, потупив глаза, она произнесла: «А можно компьютер для кабинета истории?..»

Директор школы в небольшом поселке Центральной России. Летом ему необходимо было подготовить школу к новому учебному году, а на ремонт выделили всего три тысячи рублей. Денег на краску катастрофически не хватало. Тогда вдвоем с женой, учительницей этой же школы, они собрали смородину с пришкольного участка, продали на рынке и выручили еще две тысячи. Но и этого оказалось недостаточно. На помощь пришли старшеклассники. Выслушав их финансовый проект, сгорая от стыда, пожилой директор опустил голову, но не нашел в себе сил его отвергнуть. Подростки собрали пустые бутылки со всего поселка, отмыли их и сдали в пункт приема стеклотары, выручив еще три тысячи рублей. Так общими усилиями школу привели в порядок. В конце лета высокая комиссия, написав замечания, поставила свою драгоценную подпись под актом приемки школы…

Мы были знакомы со студенческих лет, хотя и учились на разных факультетах. После окончания вуза наши пути разошлись. Борис Алексеевич Меркулов стал, можно без преувеличения сказать, великим учителем биологии. Автор прекрасного учебника, великолепный рассказчик, неутомимый путешественник, он умел влюблять детей в свой предмет. Свой первый урок в новых биологических классах он обычно начинал так: «Я не уверен, что все вы будете биологами, но каждый из вас станет мамой или папой. И вы все должны быть готовы ответить на тысячи вопросов своих детей». За десятилетия работы в 199 школе Москвы он так по-настоящему ни разу и не был в отпуске. Обычно лето со своими воспитанниками он проводил в заповедниках, заказниках, полевых экспедициях. Большую часть жизни с женой и ребенком прожил в полуподвальной комнате московской коммуналки на улице Нагорной, где нажил легочное заболевание. И лишь за четыре месяца до смерти въехал в трехкомнатную квартиру.

На взлете своей педагогической карьеры, в сорок семь лет, полный замыслов, планов и грандиозных проектов, Борис узнал, что смертельно болен.

С директором его школы Марией Андреевной Комлевой мы пришли к нему в больницу, по сути дела, – прощаться. Болезнь развивалась стремительно, и он, биолог по образованию, это отчетливо осознавал.

С самого начала тональность разговору задал Борис. Ее можно определить как веселье духа. Шутки, приколы, студенческие воспоминания перемежались с педагогическими байками, смешными эпизодами уроков, курьезами, которыми столь богата школьная жизнь. Я немедленно включился в эту привычную со студенческих лет стихию. Перед его пожилым директором мы разыграли студенческий капустник. Так он мастерски срежиссировал свое прощание и ее утешение. И лишь перед нашим уходом из больницы он придержал меня за плечо и, глядя прямо в глаза, произнес: «Об одном сожалею: в одиннадцатом классе не успел дать две важные темы. А ребятам в институт поступать».

Спустя год после смерти Бориса выпускники издали его поэтический сборник.

 
А я люблю, чтоб от порога даль,
И ветры развевали легкий парус,
И, горизонта разгоняя даль,
Дорога ближе к Богу поднималась.
 

Таинственный монах

Он стал преподавать у нас в школе в конце восьмидесятых, когда в стране внезапно повеяло воздухом свободы. Потертый пиджачок, русая бородка, абсолютно немодные очки в дешевой пластмассовой оправе, сквозь которые просматривались невероятно добрые, умные глаза. В качестве учителя мне порекомендовал его священник Александр Мень, дав будущему педагогу высшую из его уст характеристику: «Дело знает!» Звали учителя Андреем Николаевичем, но это в миру. При пострижении он был наречен иным именем. Так в нашей школе появился таинственный монах.

В те годы появление в детском учреждении священника в церковном облачении было чревато идеологическим скандалом с далеко идущими последствиями. Но в такой вызывающей демонстрации не было большой необходимости. Андрей Николаевич (будем называть его мирским именем), подобно своему учителю отцу Александру, никогда не смешивал жанры, не путал церковь со школой, проповедь с амвона с лекцией и уроком. Глубоко религиозный человек, он имел за плечами классическое филологическое образование. В свои тридцать пять лет в совершенстве владел четырьмя современными европейскими языками и тремя древними. В специализированных гуманитарных классах он вел курсы «Великие книги человечества» (Библия, Коран, Трипитака, Веды) и «Русская религиозная философия Серебряного века». Желающие могли изучать с ним факультативно древнегреческий и латинский языки.

Врожденный такт и деликатность позволили начинающему преподавателю найти верный исповедальный тон в обсуждении с подростками сокровенных вопросов бытия. Никакого нажима, ни малейшей попытки навязать собственное православное миросозерцание в школе, где обучаются дети разных национальностей, чьи родители принадлежат к разным конфессиям. Духовность учителя не декларировалась, но сквозила во всем: в манере поведения, ощущалась в какой-то неуловимой магии общения с классом, но прежде всего просвечивала благодаря глубине и одновременной доступности изложения сложнейших мировоззренческих проблем. Словом, в его лице школа приобрела бесценный клад – человека, чей масштаб личности, можно сказать без преувеличения, сопоставим с интеллигентами Серебряного века.

Слух о необычном преподавателе быстро разнесся по школе. Он оказался востребованным не только в специализированных гуманитарных классах, но и в общеобразовательных и даже коррекционных. Почему бы и нет? Ведь в Евангелии Учитель обращался в первую очередь не к высоколобым интеллектуалам, а к самым обычным людям: рыбакам, плотникам, виноградарям. Как известно, фарисеи и книжники, для которых буква была выше Духа, встретили Благую весть в штыки. Руководствуясь данными соображениями, мы пошли на эксперимент, расширив количество классов, в которых преподавались основы мировых религий. Но одно дело нести Слово в мотивированных гуманитарных классах, и совсем другое – обуздать общеобразовательную вольницу. Ах, если бы сбылась мечта Агафьи Тихоновны, и «губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича», что в переводе на педагогическую ситуацию означает: было бы славно, коль скоро в одном преподавателе могли сочетаться высокий интеллект, деликатность и хватка сержанта сверхсрочной службы, позволяющая мгновенно справиться с любым нарушителем дисциплины. Но Андрей Николаевич, при всех его неоспоримых достоинствах, не обладал одним неотъемлемым профессиональным педагогическим качеством: никогда и ни при каких обстоятельствах он не мог ни на кого повысить голос. На уроках, раскрыв рты, его слушали пять-шесть человек на первых партах, остальным в нарастающем шуме с этого пиршества мудрости не доставалось ни крошки.

Для исправления создавшегося тревожного положения решено было пустить в ход административный ресурс. Иными словами, так спланировать работу администрации школы, чтобы на задней парте на каждом уроке у нашего златоуста обязательно сидел кто-то из волкодавов: директор или один из его заместителей, обеспечивая своим присутствием необходимый порядок. Однако вскоре выяснилось, что таких жертв со стороны руководства школы не потребуется. Педагоги, преподающие гуманитарные дисциплины, наперебой стали предлагать свои услуги в наведении порядка на занятиях у коллеги. Дело дошло до того, что эти учителя были готовы даже на то, чтобы заместитель директора составил им расписание с окнами, что обычно крайне болезненно воспринимается педагогами, лишь бы оказать посильную помощь Андрею Николаевичу. Не новичок в школьном деле, я впервые в своей директорской практике столкнулся с таким неподдельным энтузиазмом коллектива, решившего поддержать молодого специалиста. Обычно подобные поручения воспринимались без особого восторга.

Поразмышляв, я понял, в чем заключался секрет такого внезапного коллективного приступа благородства. Не наводить порядок, а учиться шли более опытные учителя к нашему таинственному монаху. Разумеется, как сказал поэт, «у советских собственная гордость» (В. Маяковский). Она-то и не позволяла им признаться в этом неоспоримом факте, маскируемом под производственную необходимость, якобы заставляющую посещать уроки коллеги. Но, посудите сами, как преподавателям литературы, в силу атеистического воспитания, абсолютно не искушенным в вопросах веры, достоверно и всесторонне трактовать, например, творчество Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, насквозь пропитанное религиозными исканиями? Раньше учителя как-то справлялись со своей задачей в рамках традиционной советской программы, которая по возможности избегала подобных вопросов, делая акцент на социальных и психологических аспектах изучаемых классических произведений. Теперь же, когда рядом на параллели появился искушенный человек, обсуждающий со старшеклассниками именно эти глубинные проблемы, обычный педагог рисковал попасть впросак на собственном уроке, оказавшись не подготовленным к новым для него вопросам учащихся. Ничуть не проще было положение учителя истории, берущегося на свой страх и риск без должной подготовки трактовать историю раскола или реформации исключительно в социально-политическом ключе, да еще и с классовых позиций. При таком подходе волей-неволей получалось, что люди шли на костер исключительно по соображениям материальным, исходя из потребностей желудка.

С появлением нового преподавателя такое традиционное для советской школы объяснение высшего снизу стало невозможным. Словом, хочешь не хочешь, а под благовидным предлогом пришлось идти на выучку к специалисту. Впрочем, и для него из данной ситуации высекалась определенная польза. Поскольку вопросы организации класса автоматически снимались присутствием посторонних на уроке, то это позволяло неординарному педагогу полностью сконцентрироваться на содержании преподаваемых курсов. Между тем очень скоро проблемы дисциплины на его уроках исчезли. Подростки не из самых благополучных семей, поначалу вынужденные обстоятельствами внимательно слушать педагога, не могли не откликнуться на завораживающую манеру преподавания, обезоруживающую искренность и доброту учителя. Они постепенно втянулись и ждали его уроков как манны небесной. Свои управленческие выводы сделал и я. Безусловно, люди рафинированной культуры и высокой духовности должны оплодотворять школу, но их внедрение в учебный процесс требует определенной инструментовки, без чего благие намерения организаторов образования могут обернуться взаимным разочарованием как учащихся, так и тех тонких людей, что приходят в школу с искренним желанием нести детям истину и свет.

К сожалению, все хорошее быстро кончается. Наступали новые времена. Был, наконец, принят Закон РФ «О свободе совести», стали открываться новые приходы; и наш таинственный монах получил назначение, возглавив приход Церкви во имя Нерукотворного Образа Спасителя на Бородинском поле. Новое назначение своего ученика со свойственным ему добрым юмором прокомментировал А. Мень: «Был я у Андрюши в храме.

У меня такое впечатление, что Наполеон ушел оттуда только вчера. Вы, Евгений Александрович, как человек с большим хозяйственным опытом, помогите ему организовать ремонтные работы». На том и расстались, а вскоре отец Александр принял мученическую смерть…

Спустя годы я благодарен судьбе, что подарила возможность и нам, педагогам, и детям общаться с людьми, сочетавшими в себе живую веру и колоссальный интеллект, неустрашимость в отстаивании принципов и чувство юмора. Их живой след до сих пор просматривается в наших делах.

Гримасы прикладной педагогики (вынужденный фарс)

Нет большего преступления для учителя, чем физическое воздействие на ребенка. Педагог, допустивший рукоприкладство, подлежит немедленному увольнению в полном соответствии со статьей Уголовного кодекса. Между тем человечество относительно недавно отказалось от прикладной (в данном контексте от слова «прикладывать») педагогики. Еще в восемнадцатом веке поэт В. Тредиаковский наставлял родителей: «Плевел от пшеницы жезл тверд отделяет. Розга буйство из сердец детских изгоняет». В девятнадцатом веке знаменитый врач и педагог Н. Пирогов рассматривал меры физического воздействия на ребенка как необходимые и благотворные. С пониманием к ним относился и Ф. М. Достоевский, что явствует из дневника писателя. А в элитных школах Англии телесные наказания были отменены лишь в шестидесятые годы прошлого века.

Сегодня из официальной педагогики меры физического воздействия изгнаны. Но благополучно живут и здравствуют в педагогике народной: в семейной, подростковой и армейской. Про семейную педагогику все понятно: кто же, в самом деле, хотя бы раз не шлепнул своего ребенка, желая ему добра? Совсем не канул в прошлое и такой архаичный педагогический инструмент, как ремень. Подростковая и армейская прикладные педагогики расцветают каждый раз, когда взрослые, например педагоги, организовавшие летний лагерь для подростков, или старшие офицеры, не ночующие в казармах с солдатами, полностью отдают на откуп молодым людям вопросы дисциплины и самоорганизации повседневной жизни. Тогда за парадным фасадом так называемого самоуправления и образцовым внешним порядком скрываются внутренние разборки «по понятиям», переходящие в чудовищные эксцессы, именуемые сегодня зловещим словом «дедовщина».

Опытные педагоги хорошо знают, что дети, которых бьют в семье, немедленно переносят этот способ воздействия на своих сверстников, и, что еще неприятнее, у них снижен порог чувствительности к человеческой речи. О таких говорят с досадой: «Он слов не понимает». Катастрофа происходит тогда, когда в состоянии аффекта сталкиваются ребенок и учитель, имевший в своем недавнем прошлом опыт прикладной педагогики…

Он был трудным подростком: независимый нрав, горячий темперамент, резкая реакция на любое замечание взрослых – все это в совокупности создавало парню серьезные проблемы в школе. С большим трудом мне удалось склонить педагогов не портить ему жизнь и, несмотря на серьезные проступки, выдать аттестат зрелости. Год до армии он проработал у нас в школе дворником, продолжая участвовать в театральных постановках. Природный артистизм, хороший слух и владение гитарой гарантировали ему получение ведущих ролей в школьных постановках. В войсках парень дослужился до сержанта. Возвратившись из армии, он зашел в школу. И я, вспомнив его «героическое» прошлое, предложил ему поступать в педагогический институт: «У тебя есть перед всеми нами, опытными педагогами, одно неоспоримое преимущество. О психологии трудных подростков ты знаешь не понаслышке. Сам вкусил все прелести переходного возраста. И наконец, в армии, командуя отделением, ты уже приобрел первый педагогический опыт». Впрочем, последняя фраза вызвала у него кривую усмешку. Но предложение было принято, и через пять лет школа получила молодого, энергичного учителя, любимца подростков и предмет тайных воздыханий старшеклассниц. Словом, на небосклоне школы зажглась еще одна педагогическая звезда.

Гром грянул на втором году его педагогической карьеры. В тот день было совещание директоров, на котором до руководителей доводили вопиющий случай рукоприкладства педагога. Учительница одной из школ, доведенная до бешенства поведением ученицы, запустила в нее чашкой. Чашка, к счастью, не попала в цель, но родители «пострадавшей» написали жалобу в высокие инстанции, и теперь вопрос стоял об увольнении педагога за грубое нарушение педагогической этики. Выслушав эту поучительную историю чашеметания, я самонадеянно подумал о том, что уж в моей-то школе такая история невозможна.

Возвратившись после совещания, я еще не успел снять пальто, как на пороге кабинета нарисовалась восходящая педагогическая звезда. Весь его жалкий облик (потерянный взгляд и опущенные плечи) свидетельствовал о том, что произошло непоправимое.

– Евгений Александрович, я вляпался. Сам не понимаю, как это произошло.

Суть истории такова. В тот день этот учитель был дежурным по столовой. На перемене во время завтрака один из семиклассников решил «подшутить» над товарищем, выбрав для этого весьма нетривиальный способ: он надел тарелку с горячей вермишелью на голову приятеля, который немедленно взвыл от боли и унижения. Оказавшись рядом, наш герой мгновенно сдернул тарелку с головы потерпевшего и со всего размаха ударил ей же по лицу «шутника». Орудие возмездия разлетелось на осколки, и теперь уже, в свою очередь, заревел инициатор инцидента. С окровавленным лицом он бросился в кабинет врача. А над обычно шумной на переменах столовой, где одновременно питаются 250 детей, нависла зловещая тишина.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что это статья? Максимум через час здесь будут родители жертвы. Хорошо еще, если они принесут заявление мне, а не в прокуратуру. Моли бога, чтобы они удовлетворились твоим немедленным увольнением и отказались от возбуждения уголовного дела.

– Все понимаю, подвел школу и вас, но поверьте, я действовал как бы на автомате, не испытывая при этом даже ненависти к глупому ребенку.

– Ты еще расскажи про свое аффективное состояние его родителям, они тебя точно пожалеют.

– Что же делать? Я не хочу уходить из школы.

– Что делать, что делать, – передразнил я его, – молчать и не мешать работать директору. Через полчаса быть здесь.

Ни в малейшей степени не оправдывая учителя, я тем не менее не мог избавиться от ощущения, что ищу выход из конфликта между двумя своими учениками: бывшим и нынешним. Увы, они друг друга стоили. Разумеется, двух мнений быть не может: виноват взрослый. Он обязан был держать себя в руках. Легче всего успокоить родителей, избавившись от незадачливого педагога. Но тогда школа потеряет молодого, перспективного учителя. Мужчину, что также немаловажно в наших преимущественно женских коллективах. Наконец, я ни минуты не сомневался, что грустный урок пойдет ему на пользу. Стоит попытаться вытащить парня. В моей голове постепенно созрел рискованный план спасения.

К моменту появления родителей жертвы уже был подготовлен, но не подписан приказ об увольнении учителя. В кабинет были приглашены жертва жертвы со слабыми следами ожогов на лице и его родители, руководители профсоюзной и партийной организации школы. (Без этих организаций в те годы не принималось ни одно кадровое решение.) Бесстрастным голосом, кратко описав суть произошедшего, я первым делом потребовал от «шутника» извинений перед товарищем и его родителями за нанесенный вред, как моральный, так и физический. Пригрозил, что, если извинения не будут приняты, дело будет немедленно передано в комиссию по делам несовершеннолетних, со всеми вытекающими последствиями.

Это заявление сбило первую волну возмущения с родителей второй жертвы, несколько остудило их праведный гнев. Ведь они вполне могут оказаться, будь на то воля директора, не только заявителями, но и ответчиками за плохое воспитание сына. Родители обожженного ребенка, разумеется, приняли извинения, которые сквозь опухшие губы промямлил семиклассник. Поблагодарив их за проявленное великодушие и благородство (зачем же портить биографию только вступающего в жизнь мальчика постановкой на учет в милицию), я отпустил с миром детей и первую пару родителей.

Вторая пара вздохнула с облегчением, а я заработал второе очко в этой сложной, почти шахматной комбинации, наглядно продемонстрировав им великую силу прощения. Но кульминация партии была еще впереди. Окинув оставшихся в кабине людей грозным взором, с каменным лицом я произнес: «А теперь – главное!» Дальнейшая тональность разговора была выдержана в стилистике известной сцены из романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок», где тщедушный Поняковский, наступая на Шуру Балаганова, визгливо кричит: «Держите меня, сейчас будет море крови». Дав волю праведному гневу, я начал с ядовитого шепота, а затем продолжил монолог в самовозбуждающейся манере, переходя на повышенные тона. Лишь изредка родителям потерпевшего удавалось вставлять свои робкие реплики в эти рассыпающиеся гроздья гнева.

Директор (глядя на провинившегося учителя с откровенным презрением): Если вы думаете, что глупая выходка ребенка служит для вас хоть каким-то оправданием, то глубоко заблуждаетесь. Вы преступник, и приказ о вашем немедленном увольнении уже подготовлен. (При этих словах я высоко поднял неподписанный документ, дабы его могли обозревать все присутствующие.) Но я не имею права его подписывать без одобрения партийной и профсоюзной организации. (Взгляд переводится на общественников.) А вы тоже хороши. Где ваша работа с молодым специалистом? Человек без году неделя в школе, только начинает свою педагогическую карьеру, а теперь он будет уволен по статье, предполагающей лишение права впредь заниматься педагогической работой. (Общественники опускают свои повинные головы, демонстрируя всем своим видом предельное сожаление: виноваты, мол, недосмотрели, упустили парня. Взгляд вновь переносится на учителя.) А ведь я помню тебя еще учеником. Ты думаешь, нам не хотелось порой как следует приложить тебя? Но тебя никто пальцем не тронул в этой школе. Все понимали, что ребенок, которого воспитывает без отца одинокая больная женщина, достоин сочувствия и снисхождения, что бы при этом он ни вытворял. (Напоминание о трудном детстве учителя производит должное впечатление на мать пострадавшего. В ее глазах читается сочувствие счастливой замужней женщины к матери-одиночке.) Вы, разумеется, будете уволены, но на месте родителей я бы не удовлетворился этим, а подал заявление в прокуратуру и отдал вас под суд.

Реплика матери пострадавшего, свидетельствующая о первой серьезной победе: Да не собирались мы ни в какую прокуратуру.

Директор: Вот видите, с какими людьми мы имеем дело. Не каждый, оказавшись на их месте, повел бы себя так благородно. Но это их личное дело, а я ставлю вопрос об увольнении на голосование.

Реплика отца: Наш тоже не подарок, любого выведет из себя.

Директор: А как я радовался, когда в войсках ты дослужился до сержанта. Думал, армия завершит работу школы и сделает из тебя человека. Это в армии тебя научили рукоприкладству?

Отец (полковник) с глубокой обидой за армию: Да будет вам. У нас, конечно, всякое бывает. Солдаты, сами понимаете, не сахар.

Директор, нагнетая ситуацию до предела: Ставлю вопрос на голосование.

Отец: Товарищ директор, вы перегибаете палку. У нас в подобных случаях молодым офицерам объявляют неполное служебное соответствие.

Директор: А у нас не практикуются такие меры наказания работника. Максимум – это строгий выговор.

Отец: Мы с матерью считаем, что его вполне достаточно.

Директор, остывая: Что ж, решать вам…

Когда мы остались один на один с учителем, я устало закурил.

Учитель: Евгений Александрович, я ведь все годы ходил на занятия театральной студии, но этот ваш монолог – шедевр актерского мастерства.

Директор: Иди ты к черту со своими комплиментами. Впредь руки держать за спиной!

Забавно, что еще два года он так и фланировал по школе, сцепив руки за спиной, как передвигаются заключенные в известных учреждениях.

А через пять лет увидела свет его смешная книжка о «мытарствах» начинающего учителя.