Текст книги "Дева карельских лесов"

ЧАСТЬ 3

1

 
«Что сталось с прежними местами?
В них нет уж прежней пустоты!
Тут кто-то бродит. За кустами
То шум, то шорох… Вдруг кусты
Как будто шепчут… Знать, листы
Шелещут на ветвях осины?…
Не ручейки ль? Не ручейки:
Их не таков язык пустынный!..
Тот шум… не шум от струй реки!»
Так дева часто рассуждала
Одна, как призрак, на горе.
И уж нередко на заре
Она (но знала ль что?) слыхала:
Как будто песни, будто звон
Чудесный, сладкий… Что ж бы это?
То был всё ближе… ближе он,
То удалялся… Здесь ни летом,
Ни с утешительной весной
Нет птиц, которые б так пели!
И то не песни; то запели
И вторились в тиши ночной…
А что? Как ведать?… И порою
Тут будто кто-то говорил,
И голосилось за горою…
Тут кто-то новый… Кто б он был?…
 

2-3

 
И вот, как дева раз глядела
На даль, озера, волны рек,
Она вдруг: «Ах!» и онемела—
Пред нею новый человек!..
Рост средний, грудь взвилась высоко,
Осанист, кудри на плечах,
Веселый, свежий, черноокий,
С огнем души в больших глазах;
С винтовкой, гусли за плечами,
Он деву будто как видал:
Быть может, он ее гуслями,
Незримый, часто изумлял.
Они друг на друга смотрели:
Она… но нет, в ней не боязнь,
Ее глаза, как день, светлели,
В душе какая-то приязнь
Мгновенно вспыхнула, пылала,—
Она совсем людей не знала
(Возрос ее в пустыне век),
И мил ей новый человек!
Вот ближе, ближе их знакомство:
Друг с другом с лаской говорят.
В нем быть не может вероломства,
Его так тих и весел взгляд!..
«Как звать тебя?…» Она не знала,
Об этом гостю что сказать!
«Мою Еленой звали мать!
А меж собой, – она сказала,—
Я просто говорю: «Отец!»,
А он мне: «Дочь!» Имен не знаем!—
Когда ж друг друга мы ласкаем,
То, в излиянии сердец,
Он говорит: «Мой ангел милый!»
А я: «Мой добрый, нежный друг!»
Поймешь ли ты, как весел слух
От этих слов в глуши унылой?…»
 

4

 
«А этот лебедь? – он сказал
И на ручного показал.—
Как мил он в алом ожерелье
Из алой ягоды лесной!..»—
«Мое пустынное веселье!
Со мной он дружен, как родной!
Нам бог послал его на счастье:
Он в нас, мы в нем берем участье,
Он, бедный, от своих отстал,
И мы ведь от своих отстали!..
Он нашу чувствует любовь!..
Когда озер над синей влагой,
Плывущих белою ватагой,
Или в выси услышим зов
Летящих лебедей куда-то,
Мне жалко друга! Он, с собратом,
Уж не увидит тех краев,
Где, может быть, и солнце краше
И воздух слаще!.. Но уж крик
Своих не слышит; житье он наше
Как будто полюбил, привык
Ко мне, к отцу, сроднился с нами:
Мы вместе с ним едим и пьем,
И ласковыми именами
Мы друга белого зовем!..»
 

5

 
И на вопрос: «Когда? как долго
В пустыне здесь?… И с кем зашла?…»
(Но что она сказать могла?…)—
«Я здесь одна с отцом, да с богом!..
Уж мой отец в пустыне жил,
Себя как только помнить стала!
Меня ж он повил и крестил:
Я христианка! – Подавала
Мне всё родимого рука.
Лишь не могла, хоть раз. желала,
Мне в детстве проколоть ушка,
А то ведь надо! – так сказала,—
Ведь то у всех… Там… далеко!»
И милой ручкой показала
На милое свое ушко…
«Мы жили над большой рекой,
Простой, лесной питаясь пищей;
Как домик ласточки, жилище
Отец мой сильною рукой
Примкнул в глуши к скале отвесной.
Его забором окружил
И будто клад заветный скрыл
Под шаткой купою древесной…
Однажды, с полночи, завыл,
То было, помню я, весною,
Ужасный вихорь. Он стеною
Леса со треском наклонил,
Иль в зыбкие согнул их своды…
И вот растут, растут вдруг воды;
Отец мой спал, но вижу я,
Обитель наша отклеилась
И, как под парусом ладья,
По бурной воле устремилась…
Я помню, как летели мы,
Волной свирепою влекомы,
И скоро, из пустынной тьмы,
В поля… Везде светлели домы,
Среди садов и пышных нив;
Как мне заманчив и счастлив
Казался край! Из тайн груди
Душа рвалась, и часто люди,
Спеша радушно к берегам,
Кричали нам, махали нам!
Но мой отец людей боялся;
А между тем наш домик мчался
И, миновавши чудеса
Людского быта, вновь в леса
Вбежал. Смягчились небеса,
Клубиться воды перестали,
Луна зарделась в их стекле,
И мы, спасенные, к скале,
У тихой заводи пристали…
С тех пор по ветру, по звездам
Мы в лес знакомый пробирались…
С людьми порой хоть и встречались,
Но страшны были люди нам!..
Теперь же, в очередь свою,
Мой добрый гость! Скажи мне: кто ты?
Мне мило знать про жизнь твою.
Сюда случайно, для охоты
Зашел с винтовкой ты своей,
Или как мы?… Где край родимый?
Зверей гонитель, иль гонимый
Пришел ты скрыться от людей?
Здесь безопасно… Я слыхала».
 

6

 
«Я вижу, дева, ты земли
С ее красами не видала;
Страна людей тебе вдали,
Как сновидение, мелькала,
Быть может, ты по ней вздыхала!..
Своих градов и алтарей,
Жилищ и роскоши царей,
Чутких народов, их богатства,
Ни реющих лазурь морей,
Под бурей распустивши крылья,
Домов пловучих-кораблей,
Ни юга с роскошью полей,
Страны счастливой винограда,
Отчизны роз и соловья[20]20
  В здешних местах нет ни пчел (домашних), ни перепелок, ни соловьев.


[Закрыть],
Красот пленительного сада
С душистой зеленью лесов;
Ни наших теплых вечеров,
Ни нашей летней ночи долгой,
Ни красных сел в Руси родной,
Цветущих над Окой и Волгой,—
Ты не видала… И одной
Тебе судьба здесь жить велела.
Но не грусти! Ты не болела
Враждебным недугом страстей;
Не испытала ты томленья
От жажды злата и честей,
Ни злой обиды и гоненья.
О дева! дева! Ты напрасно
Грустишь… Когда б ты знала их,
Сынов разврата и коварства,
Тоскливых, бурных в их страстях!
Я был в далеких сторонах,
И дивные я видел царства;
Не здесь, не в сей стране пустынной
Моя качалась колыбель.
А я…»…
 

7

 
Отец на труд лесной выходит,
Вдруг: кто-то новый – дева с ним!
Он стал, смутился – и подходит,
С волненьем чувства, к обойм:
«Кто ты, пришелец дерзновенный?[21]21
  «Кто ты, пришелец дерзновенный?» Хотя Глинка и не раскрывает тайны неизвестного, однако по ряду далее следующих деталей (знакомство с Европой, образованность, гонимость) читатель должен был увидеть в герое ссыльного декабриста.


[Закрыть]—
И засверкал отцовский взор.—
Зачем в приют сей сокровенный?»
Рука хватилась за топор,—
Великорослый и могучий,
Хоть уж и в поздних летах был,
Он верно б череп раздробил,
И скрыл бы тайну лес дремучий,
Но дочь меж них, она с мольбой;
У них неравный будет бой!
Слабее в силах тот, но ловкий,
Он мог спустить курок винтовки…
И… но, подумав, он сказал:
«На что гроза, пустынный житель!
И я несчастный человек!
Меня сюда мой рок загнал,
Когда ты зол… будь мой губитель!»
 

8

 
Они под сосну удалились,
И уж не на враждебный бой:
Друг с другом скоро объяснились
И сблизились одной судьбой…
И дева слышала неясно,
Что говорили… «Безопасно…—
И тот и тот в одно сказал.—
Я чист! Я кровь не проливал,
Невинен пред царем и богом!
Я… (строгим был…)».
Каждый замолчал.
И вот несчастные – уж братья!
Друг другу руки – и обет,
Друг друга поняли – объятья!
И тихо вымолвлен завет.
 

9

 
Круглей катится время; вдвое
Им милость явственней небес:
Не так уж пуст пустынный лес,
Уж не вдвоем, грусть делят – трое!..
И близ былого шалаша
Другая хижина явилась:
Все жили розно, но душа
Трех несчастливцев не делилась.
Уж гусли шведские звенят
И часто извлекают слезы.
Он с девою живет как брат:
То из карельския березы
С резьбой дарит подарки ей,
То ожерелья милбй нижет;
Пять-шесть имел с собой он книжек
И, в пасмурной пустыне сей,
Развеселял досуги чтеньем.
Он был с Европою знаком,
И вот, увлекшись раз движеньем,
Он иностранным языком
С отцом заговорил… Но долго ль
Им в сей глуши безлюдной жить?
Все трое были близки с богом—
Молились… Если б умолить!..
 

10

 
«Я далеко на полночь заходил:
У города Архангельска я был,
Сидел на мхах у Кемского острога,
Следил гагар у Кольских берегов,
И видел я бегучий лес рогов
Вспугнутого оленей резвых стада…
О, много увидит чудес,
Кто по свету много походит!..
Я видел принизистый лес:
Из тундры он робко выходит
И, встретивши в воздухе хлад,
Рад, бедный, под землю назад…
Я видел страшную лавину,
Летевшую по пустырям,
И с шумом плававшую льдину
С медведем белым по морям!..
Я видел край, где спит природа
В полугодичной тишине;
Там много звездного народа
На темно-синей вышине;
Но солнце – пышный царь светильный—
Не освещает край могильный,
И лишь мгновенная заря
Глядит в застылые моря…
Но в той стране – на тихой влаге—
Гостит роскошно летний день:
Как на развернутой бумаге
Лежит узорчатая тень
Брегов, и купол неба синий,
С оттенком роз на вышинах,
Живописуется в волнах
Бездонной зеркальной пустыни
И весь передается ей…
Я помню… море закипело
И стихло, сселось, огустело
И странной чешуей своей
Засеребрилось, засверкало,
Как будто длинной рыбой стало:
То войско двигалось сельдей,
То густо шли их легионы…
Какие тайные законы
Вели их? В памяти моей
Я сохранил… Как вижу, други,
Явился круг, растет… растет…
Двоятся, множатся всё круги
И кто-то под морем идет.
Пред ним несутся шум и плески,
За ним – глубокая тропа,
И, с рокотом глухим и резким,
Два белоглавые столпа,
Две башни, две реки кристальных
Из чьих-то мечутся ноздрей:
То он, то пенитель морей,
То кит в своих набегах дальных,
В угоду алчности своей,
Надежды губит рыбарей!
Я помню – так не раз бывало!—
Спустился вечер – запылало
На поднебесной высоте,
Кругами пламя выступало;
Полнеба, в чудной пестроте
Горя и рдеясь, не сгорало!..
Но ярко меж ночных теней
То реки молний без ударов,
То невещественных пожаров,
Бездымных неземных огней
Сияли пылкие разливы,
И сыпались лучи в тиши;
Порою ж – роскошь для души—
То светлых радуг переливы,
То чудный бархатов отлив,
И с яхонтом смарагды в споре
Хрустальное браздили море…
И в этой же картине див,
По тем водам и злато нив,
И цвет фиялы и шафрана,
И черный лоск, как перья врана,
И отблеск вишневый горит!..
И тут-то, в празднестве природы,
Как степь распахивая воды,
Убийства совершает кит…
Как страшно, жадный, он теснит
Среброчешуйные народы,
Воюя в их немых толпах!
На брызжущих над ним столпах
Заря холодная играет:
И вниз и вверх перебегает,
Как луч, как яркая струя,
Волнообразная змия!
Печальна участь мелких рыб,
Как участь мелкого народа!
Под страхом жизнь… И их свобода
Как шаткая морская зыбь.
Насилье губит ихню хитрость!
Вот вынырнул тюленей ряд!
В них видны замысел и скрытность;
Друг с другом сжались – знать, хотят
Линейную составить битву?
Они устроили ловитву:
К заливу их полки плывут
Большим вогнутым полукругом
И всё живое в плен берут!
И, уживаясь все друг с другом,
Живую сеть свою ведут;
И сельдь и лох, добыча жадных,
Бегут они от беспощадных
И мечутся на берега,
Или толпой теснятся в реки:
К врагу в добычу от врага—
Там ждут их сеть и человеки!»
 

11

 
Темнее становились ночи,
Коснулась осень до лесов,
И чаще слышен клич волков;
Как свечи, теплятся их очи…
Вблизи ж порой рассеет мрак
В своем приюте молчаливом
Живой алмаз с златым отливом
На мшистом камени – светляк!
Но уж в лесу не так безмолвно:
Пустынники втроем сидят,
И струны правильно звенят!
Чье сердце чувствами так полно?
Он в звуках их передает,
Он песню сельскую поет:
«Бывало, мы толпой глядели
Сквозь наши темные леса,
Когда на озере белели
Карельских лодок паруса.
Однажды озеро яснело,
А берег был угрюм и дик,
И вдруг с подножья закипело.
И встал какой-то чудный лик!
В его глазах светлело пламень,
Он плыл на наволок пустой,
И смело сел на серый камень,
И вынул гребень золотой.
Я испугалась, убежала,
Но все смеялись надо мной:
«Как ты проста: ты не узнала:
То наш хозяин водяной!»
Он говорил им о Кареле,
О финнах горной стороны,
Где, в их глуши, на самом деле
Поверишь басням старины.
Там часто сам, как дух в туманах,
Пастух иль рыбарь на скалах
Поет таинственные руны,
Уж непонятные для нас!
И часто в полуночный час
Звучат под шум дубравный струны,
И движется в его руках
Созданье бога Вейнамены[22]22
  Созданье бога Вейнамены – кантеле, финский музыкальный инструмент. В годы ссылки Глинка проявлял острый интерес к обычаям и фольклору коренного населения Олонецкой губернии, отразившийся в ряде стихотворений и поэме «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой» (1830). Кивач – крупный водопад в Карелии.


[Закрыть],
Преданья рун его бесценных:
Убереглись они в веках…
«Я затвердил сии напевы!»—
Наш гость хозяевам сказал,
И, преклонясь на просьбу девы,
Он руны древние читал.
Так длинный вечер их пустынный
Весь посвящен был старине;
И повторял им гость, что люди
В их Саволакской стороне,
Для слуха ласковым языком,
Поют о давнем, о былом,
Беспечно, сидя над стеклом
Своих озер, в приюте диком…
Но он певал и об ином:
О юноше, о горькой доле,
О чем-то грустном: о неволе
В каком-то месте потайном.
Когда ж то было? – Чьи страданья?.
Как знать? – то в давних временах!
Но вот, что занял от преданья,
Поет он, вторя на струнах:
«Не слышно шуму городского,
В далеких башнях тишина,
И на копье у часового
Горит янтарная луна…
А бедный юноша, ровесник
Младым цветущим деревам,
В глухой тюрьме заводит песни
И отдает тоску волнам:
«Прости, отчизна, край любезный,
Прости, мой дом, моя семья;
Я за оградою железной,
И уж не свой вам больше я!
Не жди отец меня с невестой,
Сломись венчальное кольцо;
Застынь мое на свете место,
Не быть мне мужем и отцом.
Сосватал я себе неволю,
Мне дети – слезы и тоска;
Но я молчу… Такую долю
Взяла сама моя рука».
Уж ночь прошла; в лазурном поле
Давно день новый засиял;
А бедный юноша в неволе
Всё так же жалобно стенал,
Всё ту же песню напевал».
Как песни слушала слова!
Как ими дева любовалась!
Но отчего на грудь склонялась
Ее прелестная глава?
О чем так тихо ты мечтала?
И слезы искрились о ком?
Она кого-то узнавала
В том бедном узнике младом!
О нем душа тоской болела,
И кинуться к нему она,
Как к брату милому, хотела,
Но, страха тайного полна,
Раскрыть души своей не смела,
И чувство скрыла в первый раз,
И вот впервые покраснела!..
Молчит… поднять не смеет глаз.
Так встречи друга и напевы
Околдовали душу девы,
И новый мир открылся ей,
Но уж не стало мирных дней—
«Я знаю, только не одно
Здесь место мы переменяли;
Когда-то, было то давно,
Мы в том улусе обитали,
Где бор расчищен был как сад,
Где жатвой красовались горы,
Где были тихие озеры
И шумный, шумный водопад;
Мы от людей там были ближе,
Как милых братьев их любя;
Но почему – как знать? – они же
Нас удалили от себя!
Бывало, как я веселилась,
Когда придут они в леса;
Людские слыша голоса,
Я где-нибудь в глуши таилась
И слушала. – Вдали весной
Так сладко раздавались песни.
Однажды к нам в приют лесной
Зашел ребенок, мой ровесник;
Как рада я ему была.
Я всё играла с ним, играла,
Отстать от гостя не могла:
То ягоды ему сбирала,
То для него венки плела;
Но мать его за ним пришла,
И долго я по нем скучала…
Так мы гостили в тех горах,
Но с ними свыклися напрасно:
Отец сказал раз: тут опасно!
И в эту глушь нас загнал страх».
И нашим гость их говорил:
«Друзья! я видел Север дальний,
Невольный странник, посетил
Я край изгнанья, край печальный,
За коим больше нет земли;
Тех диких скал к гранитной груди
Прильнуть не смеют корабли;
Не смеют поселиться люди
На тех гранитных вышинах,
При тех бунтующих волнах;
Над Беломорскими водами
Я в думах пасмурных сидел
И с изумлением глядел,
Как волны мутными рядами,
С кипящей пеной на хребтах,
Влача грохочущие льдины,
Как чада ночи-исполины
В народных сказках и в мечтах,
Несутся бурею прилива,
Гора сшибается с горой,
И новых льдов находит строй,
Как рать в походе горделиво.
Так, днем и ночью в тишине,
Меж скал, где всё безлесный камень,
Громады льдистые в огне:
Из ребр их брызжет звонкий пламень…
Там не браздит резец сохи
Оцепенелые равнины,
Одни лишь поросты и мхи
Узорят дикие картины».
 

12

 
Не все могильной тишиною
Пустыни Севера полны:
Здесь часто бор кипит войною;
Враждой взаимной созваны,
Устроясь дружными толпами,
Выходят векшей племена
Лесными, тайными тропами:
У них объявлена война!
И смельчаки из-за Онеги,
От Киж до Ялгубских боров,
Несутся в быстрые набеги
И чутко ищут след врагов.
Не спрячет робкого дубрава!
По соснам рыщут летуны…
Ужель и им знакома слава?
Какой мечтой упоены?
Нашли… под корбой на поляне
Беспечен враг в надежном стане—
И кинулись… и бой кипит…
Они визжат… они схватились,
Грызутся… кровью обагрились,
И берег мертвыми покрыт.
Ужасен грозный победитель,
И мчится побежденный в бег:
Шумит ордой Онеги брег,
И часто изумленный зритель
Глядит, как серые полки
Чрез зыбь волнистую реки
Или отважно, над заливом,
На ветвях, корках и щепах,
Несутся, флотом, торопливо;
Хвосты – им парус; на хребтах
Они распущены и веют…
Верна лесная им жора:
Она несет их… и пестреют
Сей чудной ратью озера!
То векши с дальнего набега
Спешат в леса родного брега…
 

13

 
Как будто чуя зов войны
И близость тяжкия годины,
Карелы дикой исполины
Идут из северных лесов;
И страшны лютых орд походы,
Тропы под их стопой трещат,
Их очи заревом горят,
И, в гневе, тяжкие колоды
Они ворочают… Беда,
Кто хоть случайно иногда
У алчущих оспорит снеди,
То дивы Севера – медведи!
Напрасно длинногривый конь,
Как ветер вольный и игривый,
Летит, как вспыхнувший огонь,
В степи чрез пожити и нивы,—
Погубит смелого обман:
Медведь нейдет с ним в бой открытый,
Он чует меткие копыты;
Но из-за сосен (великан)
Взмахнул своей косматой дланью,
И нет коня!.. Свиреп и дик,
Один идет, открытой бранью
На страшного карельского быка!
Объят великодушным гневом,
Сей пастырь стад громит врага.
Леса полны их диким ревом,
И часто, крепкие рога
Могуче в чрево исполина
Вонзив, его, как в башню, прет,
Доколе пастыря дубина
Или топор его добьет.
Как часто пастыри толпой
Бегут в тревоге с страшным криком,
Когда медведь лесной тропой
Под стадо крадется… И кликом,
И звуком их витых рогов
Суземских, длинных, из березы,
Махая кольем в знак угрозы
И клича свистом к драке псов,
Они пугают великана,
Боясь за стадо. Он упрям,
Он сел на корты, дик и прям,
Как черный пень из-за тумана;
Они – его, он их страшит;
Напрасно врассыпь, справа, слева
Бегут. Дикарь наш, полный гнева,
Чего коснется – всё крушит.
И вот камней и сосн обломки
Швыряет метко в них силач,
И рев ею густой и звонкий
Шумит по дебрям, как Кивач!..
Но хитрость пагуба для силы;
В заман сокрытой западни
Силач уловлен, и унылый,
С кольцом в ноздрях, он грустно дни
Ведет, и, вспомня лес и степи,
Порой грызет напрасно цепи…
 

14

 
Где наш медведь? Он домоводец.
И какова его судьба?
В смиренном звании раба
Он чей-то сторожит колодец.
И, должность ведая свою
И опытом узнав сноровку,
Вертит на колею веревку
И тянет вверх с водой бадью.
Он поумнел в своей неволе,
Смирённый цепию медведь!
И вот, хотите ль посмотреть,
Как в замшевом своем камзоле
Силач трудится с кузнецом!
На дыбях стоя молодцом,
Он страшный подымает молот,
Взмахнул (увидим чудеса!..),
И ком железный им расколот,
И лентой вьется полоса!..
Силач усталости не знает,
Его ничто не истомит.
Одно, порой, его пугает:
Он головою завертит
И взвоет вдруг, когда огарки
Летят в звездистых брызгах ярких,
Вопьются в морду… Он грустит:
Где прежняя его отвага?
Где удаль жизни лесовой?
Поникнув в скуке головой,
Он подряхлел. Но всё, бедняга,
Холодный ко всему как лед,
Еще он страстно любит… мед!
И шаловливые мальчишки
И взрослые, туда ж под стать!
(Знать, детские у них умишки)
Бегут без жалости пытать
Седого лакомку. Краснеет
Под медом сковрода, шипя,
В глазах у старца что-то рдеет:
Почуял запах… и, кипя,
Нетерпеливо мед хватает.
Ожегся… сковороду вдаль,
Мурлыча, с яростью швыряет,
И тяжкую свою печаль
Он тяжким стоном выражает…
Медведь ослеп, он без зубов,
Он дряхл, и когти притупились;
И вот бездушники столпились
И вывели на сворах псов.
Он окружен… Его терзают,
Но свирепеет наш Сампсон,
На миг в нем силы воскресают,
И бьет врагов лукавых он!
Громит, коверкает, увечит
И далеко визгливых мечет…
Но пагубный стрелка свинец
Его, громящего, пронзает,
Он лапой – морду закрывает—
И ниц (он чует свой конец!).
И вот (меж тем как стая лает)
Вздохнул и умер. – Человек…
Тиран! Природы оскорбитель!
Так ты земной проводишь век!
Созданий божиих губитель,
Презренный ловчий! Ты в борьбу
С лесным не смеешь великаном:
Ты ловишь грозного – обманом,
Ты зол и хитр. А ты судьбу
Возвысить должен земнородных!
Вся тварь давно с тоскою ждет,
Когда Адамов сын пойдет,
В высоких думах благородных,
К давно забытым небесам,
К своим утраченным правам.
И что же он?… Мне раз приснилось,
Что вихорь землю возмутил—
От молний небо раскалилось,
И страшный ангел затрубил…
Я ждал, что буря вскроет гробы,—
Могил не тронулась печать;
Но с шумом из земной утробы
Скелетов высыпала рать…
То были звери. Пред толпами
Верблюд двугорбый выступал,
И, движась мерными стопами,
Остатком хобота махал
Слон-остов. Некогда красивый,
Как призрак брел высокий конь;
Потух очей его огонь,
И ветры не трепали гривы…
Стада оленей, серн, слонов,
Погибших от ножа и псов,
Шли медленно… Покрылось поле
Зверьми, убитыми в лесах
И заморенными в неволе,
И загремело в небесах:
«Где он, губитель их хвастливый,
Он всю природу захватил,
И род лесных жильцов игривый,
И род пернатых погубил.
Леса – власы земли прекрасной—
Он прихотливо исторгал…
Где ж он?» И видел я, несчастный,
Как хищник схваченный дрожал.
Всё человека упрекало,
И всё звало его на суд:
Ему в ответ дан мир и труд,
А, буйный, он?… Мне страшно стало,
И я проснулся…
 

15

 
Война еще другая есть.
Не знаем: мщения ль порывы
Или обиженная честь
Влекут граждан трудолюбивых,
Разумных (бросив тишину
И труд) на бой метаться ярый,
Платить ударом за удары
И страшную вести войну:
То муравьи! Кто знает повод
К их ссорам, к распре роковой?
Но стар и млад (уж пуст их город!)
Стремятся к битве полевой.
За Трою ль распря? за Елену?[23]23
  «За Трою ль распря? за Елену?» – война между греками и троянцами, вспыхнувшая из-за похищения последними Елены, жены спартанского царя Менелая: важнейший сюжет античной мифологии, легший в основу поэмы Гомера «Илиада».
Воскресла, мнится, МантинеяНих ведет Эпаминонд…  Мантинея – древнегреческий город в Аркадии, неоднократно разрушавшийся спартанцами. Мантинея участвовала в борьбе со Спартой, которую вели Фивы, руководимые полководцем Эпаминондом (IV в. до н. э.).


[Закрыть]
Иль тесен стал родной удел?
Иль мстят за горькую измену?
Иль мчит их в бурю жажда дел?
Теснятся, строятся в уступы;
Рать черных с красными сошлась,
И битва злобная зажглась:
Сцепились, жалят… падших трупы
(В грозе, в бою передовом)
Краснеют в поле боевом,
И стройно черных рать подходит,
Стоит… и правильно крылом
Крыло противника обходит
И мчит на тыл за взводом взвод.
Воскресла, мнится, Мантинея,
И их ведет Эпаминонд!
Всё больше, больше пламенея,
Без устали отважных рать
(Их поприща как тесны рамки!)
Спешит разбитых добивать
И приступом берет их замки…
 

16

 
«Гремит!.. а тучи не видать!
Откуда этот гул несется,
От гор горам передается…
Как сходно! Хочешь вспоминать
Военное… в былом походе…
Послушайте!.. Еще звучит!»
«Мой друг! то, верно, на заводе
Орудий проба!»[24]24
  По отличии пушек на здешнем Александровском заводе производится проба оным. Тогда поднимают извещательный флаг для плавающих по Онеге, ибо орудие заряжают сильными зарядами и выстрелы делают ядрами, которые иногда, минуя вал, улетают далеко на Онегу.


[Закрыть] – «Нет! гремит
Не так, не так!.. То звук знакомый,
То боевой!.. Вот раз и раз!
Вот залп!.. Как славно!» – И, влекомый
Кипучим чувством, пылких глаз
От синей дали не отводит,
То стоя руки ломит он,
То скорыми шагами ходит:
Тоскует… А в долинах стон
Бегущих звуков над водою
Шумнее слышен по лесам…
«Ужель война? Ужели к нам
Опять француз пришел с бедою?
Француз далек: тут ближе швед!
Кто б ни был! – В путь! Увижусь с братом:
Он при царе! – Мне дела нет!
Скажу: хочу служить солдатом!
Солдатом заслужить вину…
Я душу им мою открою!
Я кровью прежнее омою:
Я знал… Любил… Люблю войну!»
 

(Поспешно уходит.)

17

 
Его уж нет! Уж в одинокий
Приют страдальцев ночь сошла;
Но полоса была светла
Над городом, в выси далекой.
Ужель война?… Скорей пожар!—
Объяты смутою невольной,
То звон внимают колокольный,
То в сумерках им виден шар,
И разноцветными огнями,
Как бисером, унизан он!
Уж ночь, а с ней не сходит сон!
Пестры озера челноками,
И на конях кареляки,
В какой-то, кажется, тревоге,
Спускаются к большой дороге.
Отец и дочь полны тоски…
 

18

 
Проходит день… другой… опять
Всё тот же гром и мнятся клики;
Но ожил чем-то край сей дикий…
«Но что там?… От кого узнать?…
Неужель битва в самом деле?
Сие движенье? Этот гром?…»
Так рассуждали и глядели
На дальний дым, на даль с огнем.
Прошли пустынных две недели;
Затихло всё в бору глухом.
Томится дева молодая,
Ей стал постыл сей край лесной;
Душой больна, душой страдая,
Грустит. Серебряной луной
Блестят и бор, и лесосеки,
И безволосая гора [25]25
  Гора с открытой вершиной – лысая гора. (Прим. Глинки).


[Закрыть].
Как ленты развивались реки,
И длинным рядом озера
Лежат, как стекла в пестрых рамах.
Но, позабыв и чары сна
И пишу, всё одним полна,
Как образ истукана в храмах,
Она, недвижная, стоит
И в даль туманную глядит…
Уже покинут клест игривый,
И лебедь ходит одинок:
Не водит розовый шнурок
Его за девой молчаливой…
Заря зажглась над синевой,
Душа согрелася надеждой,
И ранний ветер боровой
Играет с синею одеждой…
Но тщетно! Гаснет день… Туман
Слоями кутает долину,
Была надежда та – обман:
Она удвоила кручину!
«Его забыть я не могу!—
Родному дева говорила.—
На этом диком берегу
Еще оденется могила…
Страдать теперь… Нет больше сил!..
Зачем заботливой рукою
Ты дочь пустыни воскресил!
Я расцвела! Душа играла,
Мне сносен был сей мир лесной,
Но он взглянул – я запылала
И раздружилась с тишиной,
Я с ним, как с братом, подружилась,
К нему привыкла; с ним душа
В тиши лесного шалаша
Как божьим небом веселилась,
И он… Что так мертво и жмет
Меня болезненной тоскою?…
Придет ли друг?…» Идет! Идет!
Бежит и машет им рукою,
В другой – он хартию несет…
«Молитесь, милые!.. Свобода![26]26
  «Молитесь, милые! Свобода!» Эпизод с манифестом и последняя глава в целом звучат как призыв к милости Николая I в отношении декабристов и свидетельствуют о надеждах Глинки на освобождение. С другой стороны, приуроченность финала к восшествию Николая I на престол делало сопоставление Неизвестного с декабристами завуалированным.


[Закрыть]
Скорей из сих несчастных мест!
Друзья! читайте… Манифест!..
Слезами русского народа
Омочен Александров прах,
Он опочил, монарх великий!
Но царство больше не в слезах!
Всё праздник! Всюду пир и клики…
Я расскажу: оставя вас,
Бегу, тревожный, беспокойный,
Вдруг парус!.. Я кричу, то соймы!
Я к ним. Помчал шелойник[27]27
  Шелойник – значит юго-западный ветер.


[Закрыть] нас…
Уж ночь; но город, всё пылая
(И мне он был как новый мир!),
Пирует свой трехдневный пир,
Шумит и славит Николая…»
 

(Отдает им читать печатный лист.)

19

 
Они прочли, они узнали…
В тревоге, в радости, в слезах
Они всю душу изливали
То в восклицаньях, то в мольбах.
И вот отец: «О час любезный!
Как я тебя тоскливо ждал!
Я мыслью сон тот лобызал,
Когда ты снился… Край железный,
Прощай! Прощай, отчизна скал!
Всё это томно-водяное,
Где жизнь в тоске, без смерти мрет!
Увижу скоро я – родное:
Там вишня весело цветет!
Пленительны там в рощах песни,
Там долго соловей поет…
Наш дым… мой дом – он мне ровесник!
Мое Никольское село,
Увижу всё… В душе светло!
Кипит молитва над устами:
«Миры вращая и творя,
Владеющий над высотами,
О более сил! храни царя!
И будь наш русский царь спокоен,
Цвети твой дом, твоя семья!
В войне по славе первый воин,
И в мире первый будь судья!
Молитесь, дети! (на колени!)
За счастье доброго царя!..»
Уж сизые ночные тени
Сошли… Уж гаснет в них заря…
Но что ж в пустыне?… Всё молчало
Как гроб… Там никого не стало!..