Текст книги "ПМЖ"

«Полуобнажённую девицу…»

 
Полуобнажённую девицу
в шлемофоне – подпись ДМБ —
82 – сержант Куницын
на предплечье наколол себе.
Имя дал красавице – Маруся,
по ночам рассказывал про дом;
чтобы год спустя на «Беларуси»
без конца пахать не чернозём,
пить, вздыхая о крестьянской доле,
крыть колхоз «Заветы Ильича».
По уши в грязи и солидоле
девушка рыдает у плеча.
 

«У колорадского жука…»

 
У колорадского жука
в коробке из-под спичек,
жизнь беспросветна и горька,
как у зека на киче.
Волшебный аромат ботвы,
сменив на запах серы,
он стал игрушкою, увы,
в руках у пионера.
И одиноко и темно,
и ничего не надо.
Но очень жаль, что нет давно
вестей из Колорадо.
 

«Как бы очнувшись ото сна…»

 
Как бы очнувшись ото сна,
раскачивается сосна,
не корабельная – кривая,
бесперспективная, и ей
не светит акварель морей —
зеленовато-голубая.
Обыкновенный ширпотреб,
полным-полно добра такого.
Серебряные струны ЛЭП
оплакивают лес сосновый.
Пронзительное Dо, Re, Mi,
Fa, Sol, La, Si звучит в миноре.
Но каравелла, чёрт возьми,
летит по небу, как по морю.
Она нисколько не больна —
изысканная кривизна,
напротив, по сердцу борею,
вот-вот порвётся парус, и
отчаянные муравьи
танцуют «Яблочко» на рее.
 

«И лампочка посередине…»

 
И лампочка посередине
облупленного потолка
подмигивает и поныне
притягивает мотылька,
держа его за лоха – или
он сам обманываться рад?
И перламутровые крылья
весёлым пламенем горят.
 

«Как любил я стихи Соколова!»

 
Как любил я стихи Соколова!
Так уже не любил никого.
На Калининском – с палкой, хромого,
я однажды увидел его.
 
 
Подражая во всём, как ни странно,
я хромал целых пол-января:
– Марианна! – вздыхал, – Марианна! —
Ира, Таня, Галина – всё зря,
 
 
всё не то. Как издёвка, как вызов —
разминулись, не встретились мы.
В час, когда щебетали карнизы
посреди глубочайшей зимы.
 

«Гэдээровской кукле не спится-…»

Сестре

 
Гэдээровской кукле не спится —
свет в глаза – неисправны ресницы,
сколько лет, не припомнит сама,
одиноко в чулане пылится
и поплакаться некому: «ма».
Дочка выросла. Внукам до фени
полинявшее это старьё —
всюду «Barbie», как бледные тени,
на упитанном фоне её.
Худосочные американки —
«Made in China» – не знают забот.
А в чулане стеклянные банки:
огурцы, помидоры, компот.
И бедняжка вздыхает печально,
оказавшаяся не у дел.
Хоть бы кто прикоснулся случайно.
хоть бы кто ненароком задел —
чтобы вдребезги. Это, по сути,
даже лучше, чем жизнь взаперти.
И предсмертное хриплое: «Mutti!
Wo bist Du? Пожалей и прости».
 

«Не дышать – затаиться – …»

 
Не дышать – затаиться —
не обидой в душе, —
как подранок, как птица
у реки в камыше.
 
 
Из-под самого носа,
не жалея ничуть,
доведя до невроза,
от судьбы улизнуть.
 
 
Я здесь был или не был?
Но была ни была…
И оставить на небе
лёгкий росчерк крыла.
 

«Восемь строк – восьмистишье…»

 
Восемь строк – восьмистишье.
Оболочка тесна:
Перед бурей затишье
наподобие сна.
 
 
Наподобие жизни
только с виду большой;
ровно восемь, но втисни
всё, что есть за душой.
 

«Однодневная щетина…»

 
Однодневная щетина
выросла у мертвеца,
и в ответе сын за сына
за отсутствием отца.
 
 
За присутствием печали,
за наличием тоски,
тихо ангелы летали,
рвали сердце на куски.
 

Пожелайте шедевра…

 
1.
 
 
Уехать на попутке
и наплевать на вся;
читать вторые сутки
водиле Ходася.
 
 
И на вопрос шофёра
ответить: «Всё путём
зерна». А жизнь как фора
аукнется потом.
 
 
Ну а покамест в голос
судьбу и трассу крыть.
И сердце, будто скорость,
на пятую врубить.
 
 
2.
 
 
Автобус ждать на остановке,
курить, и мёрзнуть битый час
в промасленной насквозь спецовке,
и влезть в автобус, изловчась.
 
 
И простоять зажатым сзади
и спереди до проходной,
и грудь воспетую Саади,
как крылья чувствовать спиной.
 
 
И отпахав две смены – или! —
упасть без задних ног в кровать
и засыпая, гладить крылья
и перышки перебирать.
 
 
3.
 
 
Пожелайте шедевра
безутешному мне,
оголённости нерва,
как земля по весне.
 
 
Снег болеет и чахнет,
сам не рад, что живой.
И шедевром не пахнет, —
пахнет клейкой листвой.
 

«Изобретатель тишины…»

 
Изобретатель тишины
и мрака первооткрыватель
я посещаю ваши сны,
пока вы маетесь в кровати.
 
 
Я обживаю их тайком
и подбираю им названья,
овладевая языком
потустороннего сознанья.
 
 
Струись из-под закрытых век
на простыню изображенье
пока не вспыхнет яркий свет
и не убьёт ночное зренье.
 

«На Сиреневом бульваре…»

 
На Сиреневом бульваре,
где едва ли вы бывали,
на Сиреневом бульваре,
где едва ли я бывал, —
разве только в прошлой жизни,
да и то в её начале,
на сирень полюбоваться
приходил я на бульвар.
 
 
Пятипалая – на счастье, —
счастье было безгранично,
дымчатая – задыхался, —
дым стоял сплошной стеной.
А когда в метро спускался, —
уносила электричка:
то ли веточку сирени,
то ли крылья за спиной.
 

«Ты героиня моего…»

 
Ты героиня моего
в печи сгоревшего романа,
но знай – я воскрешу его
из пепла поздно или рано.
 
 
Я снова жизнь в него вдохну
и крылья дам ему, как птице,
чтоб замолить свою вину
на 62-й странице.
 

«Полыхают осины – синим…»

 
Полыхают осины – синим,
белым пламенем – тополя.
Сушь вторую неделю. С сыном
на Полесье приехал я.
 
 
Дым отечества. Смех и слёзы.
Малой родины мумиё.
Сын плюёт на мои неврозы
и тем более – на неё.
 
 
Мальчик шпрехает на иврите,
я не шпрехаю – я молчу, —
фаршированной щукой в Припяти
запоздало икру мечу.
 
 
Ближе к осени – ниже небо.
Птицы глуше. Темней вода.
И горят капитана Немо
обезвоженные суда.
 

«поджав колени к животу…»

 
поджав колени к животу
укрывшись с головой
уподобляешься кусту
становишься травой
отечеством для муравьёв
и родиной для птиц
пчелиной музыкой без слов
не знающей границ
 

«То не боль головная, – …»

 
То не боль головная, —
то сквозная дыра,
в ней бессонницы стая
гнёзда вьёт до утра.
И ни сна, ни покоя,
ни покоя, ни сна…
И, как минимум – вдвое
ярче светит луна.
Темнота растворилась
в тишине, как в воде;
за ночь боль оперилась, —
стало тесно в гнезде.
И к утру, наконец-то,
где-то ближе к шести,
засыпаю, как нецке
у японца в горсти.
 

«Стихи о зиме…»

 
Стихи о зиме
в середине июля,
застряли во мне,
будто в дереве пуля.
 
 
Болеть – не болит,
но саднит еле-еле.
Цветением лип
пропитались метели.
 

«Только резких движений не надо…»

 
Только резких движений не надо
и о дерзких поступках забудь;
стань листвой из осеннего сада,
не мечтающей лето вернуть.
 
 
А лежащей – не мёртвой, но мятой
и омытой дождями листвой,
чтоб уже никогда на попятный:
хоть ты волком, хоть ветром завой.
 

«Покачиваясь на волнах…»

Ю. Н.

 
Покачиваясь на волнах,
лежу, закрыв глаза;
исчезло всё, включая страх,
включая небеса.
 
 
Исчезло абсолютно всё:
любовь, тоска, земля…
Есть только море и Басё,
который рифмы для.
 

«Виночерпий, – твоя оскудела рука?»

 
Виночерпий, – твоя оскудела рука?
Налилась после ночи свинцом?
Для того ли вернулся издалека
блудный сын, чтоб не выпить с отцом?
 
 
Наливай! Не жалей! Остывает еда
и незваные гости ушли,
и такая вокруг тишина, немота,
только слышно вращенье Земли.
 
 
Наливай, – пусть они посидят, помолчат,
а потом «Журавли» запоют,
и напившись, забудут дорогу назад
и навечно останутся тут.
 
 
Стол накрыт на двоих, – остальные не в счёт,
невзирая на ангельский чин…
И течёт по усам – и ни капельки в рот,
как у всех настоящих мужчин.
 

«Она существует сама по себе, – …»

 
Она существует сама по себе, —
я только её проводник,
негромкая музыка – медью в трубе,
на выходе – вопль и крик.
 
 
Она существует в отличие от
погрязшего в прозе – меня,
не зная теории, правил и нот,
молчанье, как тайну, храня.
 
 
Но вход заколочен, а выход забит,
и эхо протухло в груди;
и просто живу и не делаю вид,
что всё у меня впереди.
 

«Картофельной ботвы побеги…»

 
Картофельной ботвы побеги
из-под надзора темноты
с рассветом приоткрыли веки
и жёлтые раскрыли рты, —
и пьют, захлёбываясь, росы,
занюхивая тишиной:
за дружбу лирики и прозы,
за боль помимо головной.
 

«Бурундийская бабочка на голубом…»

 
Бурундийская бабочка на голубом
и монголо-шууданский рассвет;
я лет тридцать тому подарил свой альбом
и в придачу к альбому пинцет.
 
 
Но вошли, как вернулись из Небытия,
дважды в реку – не зная границ:
ярко-красная бабочка – память моя
и прапамять степных кобылиц.
 
 
И сидят мои дети, и в лупу глядят,
а точнее – глядят в телескоп
на зазубренных бабочек и жеребят, —
48 и 70 коп.
 

«Что я знаю про время?»

 
Что я знаю про время?
Не дави на слезу.
Август. Варит варенье
мама в медном тазу.
 
 
После вымоет раму
по слогам в букваре.
А я в пенках застряну,
что комар в янтаре.
 

Бабочка

 
1.
 
 
Благодатью ли Божьей
или чьей-то ещё,
на мгновенье – не больше
сядь ко мне на плечо.
Стань на время наколкой
беззащитно-цветной
или, к счастью, недолгой
жизнью как таковой.
 
 
2.
 
 
Это – бабочка, слышишь,
только бабочка, но
от волненья чуть дышишь
и на сердце темно.
Это бабочка? Только?
Тень от бабочки? Да?
Испугала надолго,
если не навсегда.
 

2

«За полётом шмеля, но под музыку Шнитке…»

 
За полётом шмеля, но под музыку Шнитке
дачным летом, в июле, следить не дыша;
ни к селу и ни к городу белые нитки
вдруг припомнить на тёмно-зелёном ч/ш.
Ни к селу и ни к городу, а к Забайкалью
возвращаюсь… Вернулся… Никак не вернусь.
Минус лето – дождливое только в начале
и ни капли в течение месяца – плюс.
И шмелиная музыка белой метели,
и Альфред, и Германия, и дембеля.
Словно в детстве далёком, сойдя с карусели,
потерял ощущенье реальности я.
Всё смешалось, включая пространство и время.
Обнажается суть. Отступает жара.
Полночь. Дети уснули. Луна сквозь деревья
освещает бессонную ночь до утра.
 

«Мы не Георгия Иванова…»

 
Мы не Георгия Иванова
ученики, а Ходася.
Из полупьяного, туманного,
ночного Петербурга – вся
литература вышла? Вечные
вопросы разрешались не
без помощи – больного, желчного
поэта в цейсовском пенсне.
 

«Часы привычный ход замедлили…»

 
Часы привычный ход замедлили,
а люди думали – стоят,
в комиссионке так, для мебели,
купили много лет назад.
Отсчет невидимого времени
ведет старинный механизм,
секунда в новом измерении,
как человеческая жизнь.
И вот уже новорожденного
(как все закручено хитро)
за дверью ждут из похоронного
бесцеремонного бюро.
И мастер, починявший Ленину
часы в 17-ом году,
причину этого явления
не знает к своему стыду.
А люди плакали, невинные,
и не могли уснуть никак
под бесконечное, старинное,
громоподобное «тик-так».
 

«Вот сидит человек…»

 
Вот сидит человек,
человек огорчён,
на мороз и на снег
ноль внимания он.
Он затеял игру
развесёлую, чтоб
непременно к утру
превратиться в сугроб.
И до самой весны,
вот как он огорчён,
видеть белые сны
ни о чём, ни о чём.
 

«Стану на цыпочки, вырасту на…»

Н. Б.

 
Стану на цыпочки, вырасту на
три сантиметра;
ветер подует, и будто сосна
я закачаюсь от ветра.
Я закачаюсь, но не упаду,
ветки ломая,
ночью в 2005 году
29 мая.
Не упаду ни за что, никогда,
и не надейся,
а на верхушке ночная звезда,
как оперенье индейца.
 

«Листья жгут, и осенний…»

 
Листья жгут, и осенний
дым безвреден, как ртуть;
этих сладких мгновений
ни за что не вернуть.
Не вернёшь и не надо.
Но слезятся глаза.
Дым осеннего сада
крематорием за.
 

«Мяч закатился мой под нянин комод…»

 
Мяч закатился мой под нянин комод…
В. Набоков
Тишина в темноте, как в квадрате, —
шорох слышится за версту.
Я лежу, улыбаясь, в кровати
и сквозь сон ощущаю – расту.
Где-то скрипнула половица
и откликнулись снегири.
Мне дорога железная снится.
Я большой. Мне исполнится три.
В сердце сладкая ноет заноза;
и божественней музыки сфер
долгожданный гудок паровоза
из коробки «Made in DDR».
 

«Кто-кого»? Но об этом потом…»

 
«Кто-кого»? Но об этом потом.
Не сейчас. Не сегодня. Не время.
Я шепчу окровавленным ртом
и на звёзды смотрю сквозь деревья.
Я лежу. Я созрел. Я готов.
Я по-своему счастлив, поверьте:
время есть до приезда ментов
поразмыслить о жизни и смерти.
А вокруг – никого, ничего.
«Тёмной ночью. Желательно летом.
Я ещё повстречаю его.
Он ещё пожалеет об этом».
 

«Я боюсь, что я назад…»

 
Я боюсь, что я назад
не вернусь.
Все, кому не лень, кричат:
«Подлый трус».
Я не трус. Мне скоро семь.
Через год.
Я сажусь на карусель —
и вперёд.
Подо мной луга, леса
и моря.
Надо мною небеса
и заря.
Издевался, кто хотел,
а теперь
горько плачут: – Улетел.
Улетел.
Мы назад берём слова.
Не дури.
– Так и быть, дня через два
или три.
 

«Оттоптали ноги…»

 
Оттоптали ноги,
чёрт возьми,
на лесной дороге
муравьи.
Оттоптали ноги.
Звон в ушах.
Больше из берлоги
ни на шаг.
 

«сокрушаясь по поводу…»

 
сокрушаясь по поводу
не давя на слезу
я к последнему доводу
прибегу приползу
на карачках на брюхе ли
доведу до ума
что весенними слухами
заболела зима
почернела от копоти
и дрожит как стекло
кто грачи где на проводе
говорите алло
 

«Август. Полдень. На окнах сетка…»

 
Август. Полдень. На окнах сетка.
И от лёгкого ветерка
чуть заметно качнулась ветка,
как под тяжестью мотылька.
Дачной жизни укропный запах
и беременной тучи клок,
и уснувший в еловых лапах
легкомысленный мотылёк.
 

«Мастерская кузнечика…»

 
Мастерская кузнечика.
Дух госпитальный.
Сердце Феликса Чечика
на наковальне.
Куй, покамест горячее,
выкуй, кузнечик,
сердце звонкое, зрячее
и человечье.
Потому что от старого
и от больного
только клочья оставило
глупое слово.
 

«Вести двойную жизнь, скрывая…»

 
Вести двойную жизнь, скрывая
своё лицо?
Свободы я не променяю
на колесо.
Огненно-рыжий будто пламя —
то вверх, то вниз,
скачу и хохочу над вами, —
посторонись.
А захочу – сгорит, как спичка,
сосновый лес.
Но жалко птичку, плачет птичка
из-под небес.
 

АКВАРЕЛЬ

 
Море тянется до
горизонта, но что там
знать ни знает никто
скрыто за горизонтом.
И не хочется знать,
ну, нисколечко даже,
кверху пузом лежать,
как медуза на пляже.
А морская волна
белозубым оскалом
будет щериться на
равнодушные скалы.
 

ПРОВИНЦИАЛЫ

 
Шампиньонами из-под асфальта,
на «кирпич» – отдыхает ГАИ,
в предвкушенье халявы и фарта,
и сулящей прописку любви,
из Рязани, из Пензы, из Тулы,
с «шестисотым» на перегонки,
чтоб у хищной столичной акулы
удалить без наркоза клыки.
И столовским позавтракав супом,
и заначив беляш на потом,
на вершину – по трупам, по трупам,
никого не щадя, напролом
мы идём на все стороны света,
улыбаясь чему-то хитро —
не получится – двинем в поэты,
повезёт – в торгаши у метро.
 

LITHUANIA

жене

 
Вилами писано по воде —
кануло в Лету,
не расшифрует никто и нигде
вилопись эту.
Все философы тире колдуны —
глухи и немы.
Вилы расчешут твои колтуны,
батюшка Неман.
 

«Имитация счастья – блесна…»

 
Имитация счастья – блесна
самопальная из медали.
Щука хищная обречена
фаршированной стать и т. д.,
что хозяйка решит на обед
приготовить своим домочадцам.
Но покамест из мрака на свет
ей вольно во весь рот улыбаться,
оставлять в дураках рыбака —
дилетанта, блесна – побрякушка…
А вода холодна, глубока,
дно усеяно илом, ракушкой.
Хорошо королеве пруда
пребывать в окружении свиты!
Но уже ветеранам труда
на монетном медали отлиты.
 

«Перчатки, варежки – помеха…»

 
Перчатки, варежки – помеха,
перчатки, варежки – долой,
когда белым-бело от снега
и битый час зовут домой.
Гигантский ком всё неподъёмней,
и пальцы холодом свело,
и, будто загнанные кони,
хрипим и дышим тяжело.
У снежной бабы нос морковкой,
в глазах обугленных – испуг,
и присобаченные ловко
сухие ветки вместо рук.
А то, что женщине не в жилу
стоять с ведром на голове,
так не до жиру, быть бы живу
в непредсказуемой Москве:
где в январе звенят капели,
а в марте заморозки вновь
и снегири, как на свирели,
наяривают про любовь.
 

«На чайной ложечке листа…»

 
На чайной ложечке листа
валокординовые капли
росы. Безлюдна и пуста,
как бы в преддверие спектакля
берёзовая роща. Гнёзд
осенняя незащищённость.
А ближе к городу – погост
и роковая обречённость.
 

«Туда-сюда, туда-сюда und weiter…»

 
Туда-сюда, туда-сюда und weiter
туда-сюда, покуда бездыхан
не упадёшь – возлюбленный фарватер
ведёт прямой дорогой в океан,
где стаи рыб, где водорослей пряди,
где илом занесённые суда;
предпочитая положенье «сзади»,
агонизируя – туда-сюда,
я умираю в предынфарктном стоне,
и растворяюсь в тишине ночной,
покуда мои потные ладони
разглаживают крылья за спиной.
 

Мой Пегас

 
«Коня, полцарства за…» – причём
какой-то конь, скорее – пони,
в аттракционе цирковом
с бубенчиками и в попоне.
Тележку возит за собой
и радуется сбруе новой.
Нет, чтоб спешить на водопой
воды напиться родниковой.
Пастись на заливных лугах
и ржаньем окликать подругу.
В опилках нос – увы! и ах! —
по кругу, милый мой, по кругу.
 

Фото

 
Смотри – я третий с краю,
мне 18 – ах! —
в цивильном к Первомаю,
с улыбкой на губах.
Ребята из бригады,
портвейн поёт в крови.
И до того мы рады,
хоть вены отвори.
Чтоб чёрная, густая,
которой грош цена,
на праздник Первомая
вся вытекла до дна.
 

«Переливающихся рос…»

И. В.

 
Переливающихся рос
осеннее стекло
я утром из лесу принёс
в домашнее тепло.
И наяву увидел сон
о том, что жизнь прошла,
под бесконечный перезвон
разбитого стекла.
 

«Это – не ветер и холод, – …»

Е. Е.

 
Это – не ветер и холод, —
ветр – скорее и хлад;
надвое – взят и расколот
временем Санкт-Ленинград.
Время. Ворованный воздух.
Еле заметный дефис.
И через тернии к звёздам, —
лестницей Якова – вниз.
 

«Засыпаешь под дождь…»

 
Засыпаешь под дождь,
просыпаешься – снова,
но уже не уснёшь
от дождя проливного.
А за окнами гул
сеет страхи и множит.
Наконец-то уснул.
Или умер, быть может?
 

«Беги! Что будет – неизвестно…»

 
Беги! Что будет – неизвестно,
туда, где бездне нет конца,
как непорочная невеста
с возлюбленным из-под венца.
Лети невестой непорочной,
преград не зная и стыда,
по бесконечной водосточной
трубе июльская вода.
 

Определение любви

 
Это – будто черепаха
обрела
два крыла, и вдруг от страха
и от счастья умерла.
И лежит она крылато
на песке.
Не виновна… Виновата…
В пенной вате и в тоске.
 

Эскизы

 
1.
 
 
оскоминный зелёный
антоновский налив
резонно думать склонный
скорее мёртв чем жив
не белый скороспелый
сентябрьский почти
огрызок жизни целой
вставанием почти
 
 
2.
 
 
паутинная заплатка
на малиннике в лесу
совершенство беспорядка
в память сердца занесу
из июля в август дверца
приоткрытая слегка
сладко тает льдинка сердца
в жарких лапах паука
 
 
3.
 
 
белая кружка с каёмкой
как небеса голубой
музыкой светлой негромкой
ангел парит над тобой
детство но вдребезги кружка
непроизвольно сама
жизни утруска усушка
и горизонта кайма
 
 
4.
 
 
лоза орешник ива
апачи чингачгук
и defaвская дива
и прерия и стук
копыт в конце июля
по пыльной мостовой
где разминулась пуля
с горячей головой
 
 
5.
 
 
я речной песок
заключил в сосуд
и проснулся в срок
но уже не тут
а проснулся там
а очнулся где
и с отцом считал
ряби на воде
 

«лёгкости не хватало…»

 
лёгкости не хватало
чтоб улететь навсегда
вереска и краснотала
у городского пруда
времени для завершенья
для закругленья углов
и поднебесное пенье
окольцевал птицелов
 

«Не вспоминать начала…»

 
Не вспоминать начала,
не думать о конце…
Но чья-то смерть кричала
в расплавленном свинце.
Скорей бы затвердела
и форму обрела,
и незаметно в тело
пришла путём ствола.
 

«Запомни раз и навсегда…»

Ю. Г.

 
Запомни раз и навсегда,
а лучше запиши:
испепелённая звезда
лежит на дне души
того, кто на небо глядел
и глаз не отводил
и стал могилою для тел
небесных и светил.
 

«Запишу я на плёнку любовь и печаль…»

 
Запишу я на плёнку любовь и печаль
и дыхание спящей собаки,
чтоб любимая слушала по ночам
и не вздрагивала во мраке.
В час, когда за окном и на сердце темно,
пусть поставит забытую запись
и летит, как уже не летала давно,
под волшебный собачий анапест.
 

«У солнца головокружение…»

 
У солнца головокружение
и слабость вызывает бриз.
Его ужасное падение
сопровождалось морем брызг.
Стремительно туда, где мидии,
коралловые города,
где рыбы таинство соития
не разболтают никогда.
Где посетители нечастые
простые жители земли,
и где покоятся несчастные
потопленные корабли.
Еще недавно ярко-красное,
оно лежит на самом дне,
почти ручное, безопасное
и безобидное вполне.
Предчувствие, быть может, эхо ли,
но водолазы тут как тут,
как рыцари, гремя доспехами,
его достанут и спасут.
Работу выполнив рутинную,
привыкнув ко всему давно,
усядутся невозмутимые
за прерванное домино.
А в небе солнце непутевое,
просоленное, как тарань,
уже сияло будто новое
и жарило в такую рань.
 

Дембельский альбом-2

 
1.
 
 
Засыпаю на ходу.
Сплю, но ходу не сбавляю.
Я иду, иду, иду
строевым по Забайкалью.
Левой, правой, левой, пра…
Сплю в неведенье счастливом.
Ангелы как прапора
запивают водку пивом.
Слева – сопки. Справа – степь.
Впереди и сзади – волки.
Четверть века. Не успеть
в часть свою из самоволки.
Я иду, иду, иду,
день и ночь без перекура.
И, как лампочку – звезду
погасила пуля-дура.
 
 
2.
 
 
Я не вернусь из самоволки, —
я выполнил священный долг.
Лежу себе на третьей полке,
поплёвывая в потолок.
Я оттрубил два года с гаком,
я заварил навечно люк.
Пусть снится по ночам салагам
начальник штаба Вергелюк.
С меня довольно. Сыт по горло.
Пускай другие, а не я
в эпоху колы и попкорна
зубрят урок Небытия.
Лежу себе на третьей полке,
гипнотизирую плевок,
а по вагону рыщут волки
зубами щёлк.
 
 
3.
 
 
То сено, то солома.
Да на краю земли.
А в это время дома
невесту увели.
Невесту уводили,
как лошадь со двора,
когда меня будили
пинками прапора.
Когда я мёрз в НТОТе11
  НТОТ – неподвижная танковая огневая точка.


[Закрыть]
и проклинал ч/ш22
  Ч/ш – чисто-шерстяное обмундирование.


[Закрыть],
она по зову плоти
заржала и ушла.
Гори печаль, как спичка,
лети тоска в огонь.
Ефрейторская лычка
скатилась на погон.
 
 
4.
 
 
Я два года оттрубил, – ду-ду-ду,
в Красной Армии я был, —
не в аду.
Ад кромешный был во мне,
а не в ней.
На войне, как на войне.
На войне?
Не понятно: «кто-кого»
победил. Не осталось
никого я один.
 
 
5. Фото
 
 
Минимальная ставка —
точно – больше, чем жизнь.
Я стою возле танка,
на плечо опершись.
А Серёга Тарасов,
чьё плечо, как броня,
скоро на небо
брассом уплывёт без меня.
 
 
6. Жестокий романс
 
 
Не буди, старшина,
пусть солдаты поспят,
ничего, кроме сна,
больше нет у ребят.
Лишь бы не навсегда;
лишь бы плыл, невесом,
двухсерийный Эльда —
ра Островского сон.