Текст книги "ПМЖ"

«Ни с того ни с сего возвратились ко мне…»

С. Т.

 
Ни с того ни с сего возвратились ко мне
через столько, казалось бы, лет
разноцветные ленточки в Дарасуне
и дацана мерцающий свет.
Забайкальские розы цвели круглый год
пышным цветом, и цвет был багров,
и санчасть изводила канистрами йод
и зелёнку под смех прапоров.
И две трети полка на плацу без сапог,
исключение – сибиряки.
Но спустился с небес бронетанковый бог
и слонов произвёл в черпаки.
Наступает рассвет. Расступается тьма.
И мы едем вдоль майской реки
ремонтировать и доводить до ума
генеральские особняки.
Приближается цель – удлиняется цепь,
просыпается родины страж.
За вагонным окном бесконечная степь
переходит в таёжный пейзаж.
И в рассветных лучах, сквозь оконную грязь,
добрым молодцам – пьяным бойцам
открывается суть, обновляется связь,
проступает небесный дацан.
А потом Дарасун, и уже навсегда,
исцелившись на годы вперёд,
разноцветный салют на кустах, где вода
из трубы минеральная бьёт.
И девятого мая, до звона в ушах, —
впрочем, как и столетье спустя,
мы горланим про жён и чеканим свой шаг,
сапогами на солнце блестя.
 

Домой

 
1.
 
 
полесские старухи
глядели на меня
с любовью как на сына
когда у них гостил
отогреваю руки
у вечного огня
Полесье Палестина
и аистиный клин
 
 
2.
 
 
в начале сентября
на набережной Пинска
каштанов перламутр
и едкий дым костров,
но самого себя
я вычеркнул из списка
раннеосенних утр
многосерийных снов
 
 
3.
 
 
я просто не в теме
а тема во мне
любимые тени
на белой стене
небесного Пинска
где в зале темно
где кинщик не спился
а крутит кино
 

«Грех жаловаться, и все же…»

 
Грех жаловаться, и все же
я жалуюсь, как на грех:
лет двадцать гусиной кожи
не видел у пинских рек.
Уверен, что дует ветер,
не может не дуть – пора,
но я его не заметил,
прошляпил его с утра.
Ах, мне бы проснуться раньше,
а я проспал, боже мой,
и все до одной мурашки
заторопились домой.
Но нет ни тоски, ни грусти —
пожалуй, наоборот,
пока муравьи и гуси
меня переходят вброд.
 

«и распрощавшись со страной…»

 
и распрощавшись со страной
стою у яффских врат
но ощущение в груди
уже который год
как встреча штирлица с женой
в кафешке «elefant»
под музыку тариверди
евангелие от
 

«Покуда зеленели вязы…»

Я с миром был в любовной ссоре.

Роберт Фрост

 
Покуда зеленели вязы
и дождь позднеиюльский лил,
я с миром в ненавистной связи
непрекращающейся был.
Мир говорил листвой зелёной,
и говорил журчаньем птиц,
но не было для уязвлённой
души пределов и границ.
Она, ища, не находила того,
что было рядом с ней,
и затемняла, и темнила,
и тенью сделалась теней.
Она и видела вполглаза,
она и слышала едва,
покуда дымом «Голуаза»
не стала в октябре листва.
А птицы пели еле-еле,
и вскоре замолчали вдруг,
пока совсем не улетели
и не облюбовали юг.
 

Это…

 
1.
 
 
это если от мкада
в двух минутах или от
утреннего снегопада
о котором элиот
в переводе топорова
сто без малого назад
лет свое замолвил слово
обессмертив снегопад
 
 
2.
 
 
это ленинские нет
это горы воробьевы
где рябиновый рассвет
и где зимние обновы
это я совсем один
и при всем честном народе
пустобрех и нелюдим
в пояс кланяюсь володе
это мальчик у виска
пальцем крутит пальцем вертит
ах москва моя тоска
и слова мои на ветер
 
 
3.
 
 
это если от «пушки» по бронной
никуда не спеша в гололед
к патриаршим но не похоронной
а командой готовой в полет
по сигналу по красной ракете
никого не теряя в пути
и не плача как малые дети
а смеясь и ликуя идти
 

«я в прошлое навечно…»

 
я в прошлое навечно
вцепился словно клещ
которое конечно
без доказательств вещь
и растеряв вещдоки
на жизненном пути
поймай меня на вдохе
и выдох запрети
 

Батюшков. Слуцкий

 
или в вологде или
в туле et cetera
выживали сходили
и сошли до утра
как с трамвайной подножки
за пределы земли
где от пряника крошки
не на кружеве ли
мирозданья ночного
горько-сладком как дым
где рифмуется слово
лишь с безумьем самим
 

По имени-отчеству

 
а вадим валерианович не говорил
по крайней мере в лицо
как серега вовка васька «штирлиц»
ещё один серёга говорили
и в лицо и по
и александр сергеевич говорил
и николай васильевич говорил
и фёдор михайлович говорил
и александр александрович говорил
и зинаида николаевна говорила
и дмитрий сергеевич говорил
и сергей александрович говорил
всех не упомнишь
а вадим валерианович нет
но рассказывал о и читал наизусть
фёдора ивановича двух михайловичей
(михаила и николая) алексея тимофеевича
анатолия константиновича
я был студийцем у него в лито на «трёхгорке»
как я ждал этих сред
чтобы послушать вадима валериановича
который дружил выпивал и певал
с иосифом ефимовичем и
с наумом моисеевичем
более того он даже похвалил
один мой стишок плохой кстати
но «жид пархатый» я от него не слышал
по крайне мере в лицо
 

Памяти поэтов

 
1. Борис Слуцкий
 
 
рысаками не были были дураками
элементарными как палиндром «казак»
нам нравились девушки с молодыми руками
нет чтобы женщины с печалью в глазах
мерзли по подъездам белыми ночами
поисках ответной только чаще без
и не замечали прекрасные печали
к нам дуракам испытывали интерес
 
 
2. Давид Самойлов
 
 
итак: когда я вышел в город
стояла ранняя зима
напрашивалась рифма «дорог»
без приглашения сама
не первой свежести и даже
уж я то знаю не второй
но в этом городском пейзаже
и этой зимнею порой
она была вполне уместна
не очерняя чистоту
там где береза как невеста
и ветер развевал фату
там где неярко и двурого
светили в парке фонари
где как за пазухой у Бога
не замерзали снегири
и где без страха и без риска
и даже радуясь в душе
я без остатка растворился
несуществующий уже
 
 
3. Борис Пастернак
 
 
под небом надвое расколотым
гусиным клином или громом
лежали молчаливым золотом
и мокли листья перед домом
и выйдя на крылечко мокрое
и сбросив сновидений бремя
я память разукрасил охрою
и выкрасил в багрянец время
 

«Как безударные гласные…»

 
Как безударные гласные
не на слуху и в тени:
тихие, зябкие, ясные
позднеосенние дни.
Время течёт тёмно-синее
медленно реками вен,
небо читая предзимнее
и Соколова В. Н.
 

Гражданская лирика

 
на кухне опять втихаря и тайком
сутуло и все-таки прямо
присядем рядком и обсудим ладком
просодию у мандельштама
начнем наконец-то мужской разговор
забудем о дрязгах и спорах
силлабо-тонический хор до сих пор
звучит на российских просторах
забудем что кремль существует и что
на выданье чахнет невеста
умрем как один чтобы лет через сто
вернуться на лобное место
мы даже мечтать не могли о таком
в стране победившего хама
присядем рядком и обсудим ладком
просодию у мандельштама
 

31.12.13

 
и все-таки братцы
пожалуйста не
забудьте признаться
в любви и ко мне
поскольку я тоже
вас очень люблю
прошедший итожа
спешащий к нулю
 

«пока не вышел вон…»

 
пока не вышел вон
черкни мне пару строк
глаголицей ворон
кириллицей сорок
я больше не могу
увидеть из окна
на тающем снегу
родные письмена
 

«мой брат на склоне дней…»

 
мой брат на склоне дней
мы больше не враги
попридержи коней
а лучше распряги
и отпусти в луга
где травы зелены
и возлюби врага
до будущей войны
 

«Под летним звездопадом…»

 
Под летним звездопадом,
уже который год,
где тень собаки рядом
на поводке идет,
иду не в ногу с теми,
кто ходит по воде,
и песенку для тени
играю на дуде.
 

«на доброе слово кошка в ответ…»

 
на доброе слово кошка в ответ
и ухом не повела
она не шла по двору нет-нет
перетекала текла
и путь её от помойки до
соседней помойки не
дорога скорби была и дно
а музыка в тишине
 

«легковесности своей…»

 
легковесности своей
лишь благодаря
на манер цветочных фей
крылышкую я
с лютика на василек
всякой мысли без
легковесный путь пролег
в синеве небес
к легковесности привык
вздрогну обомлев
испускает львиный рык
ярко-красный зев
 

«став бесцельным и даже…»

 
став бесцельным и даже
бесполезным как дым
растворился в пейзаже
став пейзажем самим
солью в утреннем море
небом в голубизне
забывая о горе
растворенном во мне
 

«Осьмушка А-4…»

 
Осьмушка А-4,
коленка, карандаш.
И растворился в мире,
и я уже не ваш.
Я свой: горам и долам,
корове на лугу.
Обугленным глаголом
с утра пораньше жгу.
 

Дядя

 
под старой руссой ли под новым
осколом тихо как во сне
он садом вдруг расцвел вишневым
и яблоневым по весне
цветёт и пахнет дядя хона
поют и плачут соловьи
как до войны во время оно
под аккомпанемент любви
и как ни дико как ни странно
но эта песня поутру
была любимой у ивана
и по сердцу была петру
они цвели бок о бок рядом
уже восьмой десяток лет
и плыл как облако над садом
вишнево-яблоневый цвет
 

«Ты из тех, доживающих век…»

 
Ты из тех, доживающих век,
но не чей-то, а свой?
Мокрый снег, и вопрос как ответ,
где-то у Кольцевой —
в лесопарке, в конце декабря,
накануне зимы,
где у времени взяли тебя
ненадолго взаймы.
 

«Твоё из прошлой жизни фото…»

 
Твоё из прошлой жизни фото,
где ты в змеино-черном платье,
как па-де-де из «Дон Кихота»
Барышникова в третьем акте.
Вдруг выпавшее из альбома,
летит, не ведая износа,
на фоне неба голубого
и Дульсинеи из Тобосо.
 

«от прокуренных жабр что толку на дне морском…»

 
от прокуренных жабр что толку на дне морском
целый век бы лежал не думал бы ни о ком
ни о чем не думал лежал бы и в ус не дул
дирижабли-рыбы и вечности синий гул
и в себя глядел бы прислушиваясь не дыша
как с земли на землю смотрит моя душа
 

«на ветке просто так…»

 
на ветке просто так
без дела и без страха
сидели серый птах
и серенькая птаха
и мы на них с тобой
без грусти и печали
вдвоём наперебой
смотрели и молчали
 

«и прямиком со школьной парты…»

 
и прямиком со школьной парты
мы стартовали наконец
свои космические карты
сверяя с памятью сердец
но проворонили стыковку
и вылакали млечный путь
но божью видит бог коровку
не потревожили ничуть
 

Колыбельная

А. А.

 
те и эти те и эти
окружают нас с тобой
разномастные соседи
по планете голубой
и планета голубая
любит этих любит тех
и ночами байки бая
убаюкивает всех
баю-баюшки младенец
баю-баюшки кащей
переделать не надеясь
ход событий суть вещей
спи любимая не бойся
баю-баюшки-баю
пролетая мимо босха
мрачной бездны на краю
 

«не участвую в хоре…»

 
не участвую в хоре
исцеляюсь от злости
и на солнце у моря
грею старые кости
не нарадуюсь гею
и еврею и гою
где хочу там и вею
где хочу там и вою
 

«Прости мне, Господи, стихи…»

 
Прости мне, Господи, стихи
во время боя,
они беспомощно тихи
и громче воя.
Они, конечно, про любовь
как таковую,
а не про то, как льется кровь
на мостовую.
 

«Заблаговременно из дому выйду…»

 
Заблаговременно из дому выйду.
Небо беременно, больше для виду.
Тот еще вид – междометие «ой»:
дождь-инвалид от рожденья слепой.
Заблаговременно. Время не жалко.
Шепот деревьев и птиц перепалка.
Жалко, что это (обид не тая)
чье-нибудь лето и жизнь не моя.
 

«Я обращаюсь к русской речи…»

 
Я обращаюсь к русской речи
издалека – невдалеке:
– Держи меня как можно крепче
и на коротком поводке.
Держи, как держит мать ребёнка
и как любовь земную ось,
чтоб было звонко там, где тонко,
и никогда не порвалось.
 

6

«Слова мои…»

 
Слова мои,
а музыка ничья?
Синицы и
весеннего ручья.
Заката не —
разменный золотой —
звени во мне,
не исчезай – постой.
 

«Обращаюсь к берёзе…»

 
Обращаюсь к берёзе,
обращаюсь к сосне, —
как поэзия прозе —
посочувствуйте мне.
Покачайте ветвями, —
не в упрёк, не в укор,
может быть только вами
я и жив до сих пор.
На прощание или
перед встречей, пока
небо не разлюбили
облака и река.
 

«в моей песочнице…»

 
в моей песочнице
непрошенные гости
играть не хочется
и не хватает злости
но хватит мужества
терпения и слова
дрожа от ужаса
построить замок снова
 

«Двух пташек из окна…»

 
Двух пташек из окна
я вижу-слышу вечно,
где поздняя – грустна,
а ранняя – беспечна.
Они друг с дружкой не
знакомы, слава Богу,
иначе бы во мне
посеяли тревогу.
А так: одна поет,
другая спит на ветке,
а я за годом год
на них смотрю из клетки.
 

«Учиться влом, в любви облом…»

 
Учиться влом, в любви облом,
курить по кругу за углом, —
и на линейке быть распятым.
И чувствовать себя битлом —
незримым пятым.
Слесарить, и качать права,
и водку запивать чернилом.
И аты-баты и ать-два
в ЗабВО метельном и унылом.
Но не подсесть на озверин
от жизни бренной или бранной,
и петь про yellow submarine
бурятке Йоке полупьяной;
и снова ощутить – незрим, —
в своей стране, как в иностранной.
Молчи, скрывайся и терпи, —
живи бездарно и безбожно,
пускай подлодкой на цепи,
но только желтой, если можно.
И в полночь получить с небес
от Джона SMS.
 

«Мне сугробы детства – по плечо…»

 
Мне сугробы детства – по плечо.
Холодно, тепло и горячо.
В сторону полметра – с головой.
Холодно. – Спасибо, что живой, —
говорю сегодняшнему. Не
прошлому, которое во мне.
Холодно. Что спрятал – не найду.
А оно лежало на виду.
Столько лет лежало, столько зим.
И сугробы выросли над ним.
 

«Первое, что вспоминается мне…»

 
Первое, что вспоминается мне:
цирк-шапито в позапрошлой стране,
и ярко-красное чудо
в перьях на белом коне.
 
 
Слышу оркестр или музыку сфер?
Счастье окрест Мade in ČSSR.
И на арену сквозь слезы
смотрит седой пионер.
 
 
Будто во сне пролетают века.
Скачет и не различить седока
там, где на фоне заката
перистые облака.
 

ОДНОКЛАССНИЦЕ

 
Ты, в облегающем трико,
после урока физкультуры
разводишь «химика» легко
на тройку в четверти; амуры
кружат по кабинету и
один из них – залётный, кстати,
бубнит о неземной любви
и неминуемой расплате.
 

«А крылья мотылька…»

 
А крылья мотылька,
промокшие насквозь,
нелетные пока —
повешены на гвоздь.
Бескрыло мотылек
от них невдалеке
согрелся и прилег
и спит на потолке.
 

«самые вкусные яблоки или…»

 
самые вкусные яблоки или
тыблоки были на братской могиле
вечный огонь бесконечный мотив
млечно-медовый налив
в жизни вкуснее не пробовал этой
паданки солнцем июльским согретой
ливнем омытой как слёзами вдов
вновь вспоминаю и вновь
долго ли коротко ли как ни странно
косточек горечь и запах пропана
нету страны на меня из окна
смотрит огрызком луна
 

«Жуки и муравьи, – …»

 
Жуки и муравьи, —
земляне и собратья,
придите же в мои
раскрытые объятья.
 
 
Нам с вами по плечу
заоблачные дали!
Топчу, топчу, топчу,
пока не растоптали.
 

Семидесятые

 
Хватит: о воде и вате, —
жизнь одна и смерть одна.
Слониками на серванте
пустота посрамлена.
Выстроились по ранжиру:
раз, два, три, четыре, пять…
Граду посланы и миру.
Улетать? Не улетать?
Улетели друг за другом —
гуси-лебеди мои, —
к африканским летним вьюгам,
к зимним пастбищам любви.
 

БАБУШКА

 
И хлебные крошки
собрав со стола,
по лунной дорожке
на небо ушла.
 

«Покуда в городской пыли…»

 
Покуда в городской пыли
дышал, как рыба, я,
прогнулось небо до земли
под тяжестью шмеля.
 
 
И от гудения его
июльский день оглох.
И ничего. И никого.
И шмель летит, как Бог.
 

«Когда рыдали над прыщами…»

 
Когда рыдали над прыщами
и слушали «Goodbye, My Love»,
мы брать преграды обещали,
обещанного не сдержав.
Да здравствуют петля и вена,
тоска и хлебное вино,
где погибают откровенно,
уже погибшие давно.
 

«– Не пей с Валерой, – говорил…»

 
– Не пей с Валерой, – говорил
мой друг Володя.
А сам, не зная меры пил,
в плену мелодий.
– Не пей с Володей, – говорил
мой друг Валера.
А сам в плену мелодий пил,
не зная меры.
И я не спорил с ними, но
пил с тем и с этим,
и, как закончилось вино,
сам не заметил.
И, как ушёл один, и как
второй в завязке…
А я остался в дураках
из доброй сказки:
полцарства пропил, и в живых
не числясь даже,
соображаю на троих
в ночном трельяже.
 

«Твоё в горошек платье…»

 
Твоё в горошек платье,
мой клёш под пятьдесят,
как новые – в палате
мер и весов висят.
 
 
А мы с тобою – пепел
и нас развеял сын.
Конечно: мене, текел,
но вряд ли – упарсин.
 

«Покуда жил, пока…»

М. – А. М.

 
Покуда жил, пока
жизнь представлялась длинной,
смотрел на рыбака,
стоящего над Пиной.
 
 
И принимал за клев
обманчивые ряби,
и ставил на любовь
и наступал на грабли.
 
 
На тополях, вот-вот
воспламенится вата
и не погаснет от
рассвета до заката.
 
 
И опадет листва,
и занеможет вьюга,
и мы, как дважды два,
найдем с тобой друг друга…
 
 
С тех пор прошли века,
невидимые глазу,
и больше рыбака
я не встречал ни разу.
 
 
Мой незнакомый друг, —
надежда и отрада,
ты удочку из рук
не выпускай, не надо.
 
 
Пусть удочки полет
над Пиной вечность длится,
и ветер в ней поет,
как на рассвете птица.
 

«Воздушный змей – …»

 
Воздушный змей —
искусственный на вид,
среди ветвей
застрял, и не летит.
 
 
И этому
он бесконечно рад.
Покой и тьму
предпочитает, гад.
 

МЕТАЛЛОВЕДЕНИЕ

 
Это, пожалуй,
уже перебор:
медный пожар
и Серебряный Бор,
наоборот – не хватало
птицам осенним металла.
Так себе песни —
прощальное «си»,
солнце, хоть тресни,
проси не проси —
больше не светит певуче
сквозь оловянные тучи.
Это, – еще бы! —
уже перехлёст:
дятел без пробы,
синица и клест,
в дождь на рябиновой ветке,
как в металлической клетке.
И на березах намокла, дрожа,
ржа.
 

Дождь

 
1.
 
 
Дождь вторые сутки, – чем не
лишний повод для тоски;
одиноко и никчемно,
как непарные носки.
Дождь идет вторые сутки,
и не чувствует вины,
как реклама в промежутке
необъявленной войны.
 
 
2.
 
 
Выдавливая из себя
по капле – кап да кап,
сентябрь в начале сентября, —
сухого лета раб,
так измывался, брал на понт,
за горло, на измор,
что Made in China черный зонт
прокаркал Nevermore.
 
 
3.
 
 
Живут же, где-то,
не переводя,
как стрелки – лето
на язык дождя.
 
 
Тепло и сухо,
глухо и темно,
и время-сука
вытекло давно.
 

«Нет, я благодарен, конечно, по гроб…»

 
Нет, я благодарен, конечно, по гроб
но я не знаком со страной,
как будто сменили на фосбери-флоп
испытанный перекидной.
 
 
Состарилась фауна, флора не та
и я к удивленью не тот,
и взятая мной – отошла высота,
как минимум за горизонт.
 
 
Кроссовки и форму повесил на гвоздь
и больше высот не беру,
и время – незваный, но избранный гость
погасло свечой на ветру.
 
 
Я русский забыл и не вспомнил иврит
и думать о будущем влом.
А чайка над морем, как Брумель парит,
воды не касаясь крылом.
 

«Не усложняй! И так всё сложно…»

 
Не усложняй! И так всё сложно,
учись у декабря – смотри:
как просто – проще невозможно
сидят на ветках снегири.
Укутанные в пух и перья,
изнемогая от жары,
они украсили деревья,
что новогодние шары.
И обмороженная ветка
предоставляет им ночлег,
и долгой ночью, редко-редко,
очнувшись, стряхивают снег.
Не усложняй! А на рассвете
проснись ни свет и ни заря
от репетиции на флейте
державинского снегиря.
 

«ему ему ему…»

 
ему ему ему
оставившему свет
ушедшему во тьму
на сорок тысяч лет
навечно навсегда
без отдыха в пути
пустынная звезда
свети свети свети
 

«Бездомны твои улитки, – …»

Ю. Н.

 
Бездомны твои улитки, —
классические бичи:
бродяги и недобитки
невидимые в ночи.
Свободны, как ветер, ибо —
привязаностей никаких,
ни треска, ни вскрика, ни всхлипа, —
лишь мокрое место от них.
Мои улитки – другое, —
у каждой дом и очаг,
живут и не знают горя,
особенно по ночам.
Уютно, тепло и сухо,
и слышится детский смех,
и мокрое тело духа
блаженствует без помех.
Но странное дело – эти
завидуют тем, пока
бредут они на рассвете
на небо за облака.
 

«не объедки нет а крохи…»

И. П.

 
не объедки нет а крохи
крошки с царского стола
что остались от эпохи
и судьба недодала
 
 
бормотанье заиканье
словом ночь озарена
от фелицы и до камня
далее путем зерна
 

«Дорогая Наталия Георгиевна!»

Памяти Н. Г. Михайловской

 
Дорогая Наталия Георгиевна!
Простите безграмотного урода.
И дня не проходит, чтобы я Вас не вспомнил, —
ошибки, ошибки, ошибки:
лексика и фразеология,
фонетика и фонология,
графика и орфография,
словообразование,
грамматика (морфология и синтаксис), —
всё, абсолютно всё, —
кроме пунктуации —
её уничтожил как класс
наталия георгиевна дорогая
я до сих пор путаюсь
в правописании не и ни
ан и ян гласных после шипящих
и ц после приставок в неударных
гласных в корнях слов в суффиксах
в личных глагольных окончаниях
в наречиях и предлогах
в написании слитных через дефис
чёрточки и раздельных в правилах
переноса в прописных или строчных
ъ и ь сложносочинённых сложно
подчинённых бессоюзных
в интонации логических ударениях
в главных и второстепенных членах
предложения в однородных и
обособленных и т д и т п
дорогая наталия георгиевна
в своей жизни я встречал
только двух человек которые
всё знают помнят и никогда
не ошибаются в правописании
вы и мой любимый друг
алёша алешковский
и когда у меня возникают
проблемы а они возникают всегда
он матерясь и охая приходит
на помощь
наталия георгиевна дорогая
простите мне пожалуйста
мою безграмотность увы
она безпросветна и неизличима
и с этим ничего не поделаешь
об одном вас прошу
оттуда сверху изредка
иногда посмотрите на меня
без презрения но с сочувствием
а я по мере своих слабых сил
здесь на земле обещаю
как можно меньше
осквернять великий и могучий
аминь
 

«Ты царь…»

 
Ты царь:
живи один.
Букварь
твой господин.
 

«Просто сердце отключим…»

 
Просто сердце отключим,
чтобы слышать без мук,
деревянных уключин
по-над речкою звук.
Пересохнет, мелея
речка с каждым гребком,
ни о чём не жалея,
не скорбя ни о ком.
 

«даже не думай об этом…»

 
даже не думай об этом
выброси из головы
летом дождями отпетом
выползти из травы
спрячься в траве как улика
ляг на прохладное дно
поползновенье улитка
мокрое в общем пятно
 

«Гаэтано Доницетти…»

 
Гаэтано Доницетти…
Это музыка без нот,
это пойманная в сети
птица плачет и поет.
 
 
Предпочел бергамским вязам
паутинную тюрьму
или реквием заказан
не кому-то, а ему?
 
 
Обреченная попытка —
жить в раю, забыть про ад,
и любовного напитка
выдыхающийся яд.
 

«Не дано: ни тебе и ни мне…»

 
Не дано: ни тебе и ни мне,
(слёз не надо – не надо истерик),
на волне – на солёном коне
прокатиться – разбилась о берег.
Но зато: на морском берегу,
где трава-мурава не примята,
ржут, дурачатся, как на лугу,
пенногривые жеребята.