Текст книги "ПМЖ"

«Я выпал в осадок…»

 
Я выпал в осадок,
лежу и тужу
и овощем с грядок
на небо гляжу.
На небе ни тучки, —
Там звезды одне;
готовятся к случке
коты в тишине.
Осадок – не таю.
Досада берёт.
Лежу. Наблюдаю.
Созрею вот-вот.
 

«Тяжело уберечься…»

 
Тяжело уберечься
от соблазна: да-да;
будь то речь или речка —
не впадать никуда.
В подрастающем сыне
видеть страхи отца.
Не впадая в унынье,
течь и течь до конца.
И молиться на вереск
и к ромашке припасть,
и в любовь будто в ересь
окончательно впасть.
 

«Небо июльское, и облака…»

 
Небо июльское, и облака
белобороды, как рав;
в кружку с черникой налей молока,
сахар по вкусу добавь.
«Я, – напиши на берёзе, – здесь был!»
Чудом остался живой.
Но пригубил чёрно-синих чернил
и закусил сон-травой.
 

Батюшков

 
И прежде, чем сойду с ума
и утром в Вологду уеду, —
предновогодняя зима
свою отпразднует победу.
И я на синеве небес,
как на скрижалях начертаю:
«Страдал, рыдал, терпел, исчез…»
И, как осенний снег, растаю.
 

«кленовых палочек из детства…»

Ю. Н.

 
кленовых палочек из детства
незабываемая дробь
телепатическое средство
на расстоянии любовь
передавать седой обманщик
хоть на мгновение поверь
но тарабанит барабанщик
в не существующую дверь
 

«по водной глади провести…»

 
по водной глади провести
и не обжечь руки
и вдруг кувшинкой зацвести
в излучине реки
вдруг водомеркой пробежать
и ног не замочить
и никого не обижать
тем более учить
 

«Пение птицы на фоне…»

 
Пение птицы на фоне
ветреного февраля.
Вроде бы не посторонний
в этом пейзаже и я.
Так отчего же затихла;
или, увидев меня,
вдребезги, будто пластинка,
песня разбилась, звеня?
Но февралю потакая,
словно опился чернил,
каркает, не умолкая,
чёрный с отливом винил.
 

«Промежуточный финиш…»

 
Промежуточный финиш
оказался концом.
Ночью из дому выйдешь
повидаться с отцом.
А на небе, как в детской,
одиночества жуть.
И собаке соседской
до утра не уснуть.
 

«Илья пророк пописал в реку…»

 
Илья пророк пописал в реку.
Пляж вымер. Директива сверху
получена из первых рук.
Не стало смеха, визга, крика.
И опадает ежевика
и благоденствует паук.
А противоположный берег
воспринял это без истерик,
напоминая мне тебя,
он не какой-то там – пологий, —
крутой, а значит – одинокий,
как минимум до декабря.
Когда мороз однажды ночью,
под пенье зимних аонид,
свои превысив полномочья,
два берега соединит.
 

Тема

 
Я высосал её из пальца
и тема стала основной;
и, как не бился, не пытался, —
она теперь всегда со мной.
И позабыты все другие
вперёд на много-много лет,
за исключеньем ностальгии,
которой не было и нет.
 

«Я люблю со стариками…»

Б. С.

 
Я люблю со стариками,
байки баять, водку пить,
в перевёрнутом стакане
по-над бездною парить.
Мы парим, расправив руки,
мы парим, как в первый раз,
а бескрылые старухи
слёзы смахивают с глаз.
Мы парим, как в небе, птицы,
аж, захватывает дух,
чтоб уже не возвратиться
в государство сонных мух.
За лесами, за горами
и у бездны на краю,
как слонов – считаем грани…
Баю-баюшки-баю.
 

«ветер берёзовый…»

 
ветер берёзовый
ветер кленовый
будто бы розгами
высекли новый
ветер уверенный
в том что безвинный
если не клеверный
значит полынный
 

«Не захотел, не смог…»

 
Не захотел, не смог,
при всём честном народе,
дикорастущий мох
расти на огороде.
Он будто взаперти
под небом цвета крови,
один, как перст, среди
укропа и моркови.
Ну, кто тебя просил,
задрипанный ботаник?
Без сосен и осин погибнет,
как «Титаник».
Собака ловит блох
и плачет по-собачьи.
Дикорастущий мох
на подмосковной даче.
 

«Состарюсь на твоих глазах…»

 
Состарюсь на твоих глазах;
и отразится в них:
не вечный жид, а вечный страх, —
моей любви двойник.
В них отразится ужас мой,
как в зеркале солдат,
с войны вернувшийся домой
в послевоенный ад.
 

«перламутровая муха…»

 
перламутровая муха
умирает холодея
затянулась невезуха
паутиною на шее
ежедневного сортира
опротивела рутина
от назойливого мира
избавленье паутина
 

«Если не дети, так внуки…»

 
Если не дети, так внуки,
если не внуки, так пра, —
твой «Муравейник» от скуки
будут читать до утра.
И с выпрямительным вдохом,
бедные, встретят рассвет…
В плаванье был одиноком
прадед, а может быть дед.
В плаванье был беспросветном,
где бесполезен компас,
где сногсшибательным ветром
был опрокинут не раз.
Но положенье исправит
прежде, чем ляжет на дно
дед или может быть прадед, —
тот, кого нету давно.
 

«неба безбрежность…»

 
неба безбрежность
речная прохлада
и неизбежность
вишнёвого сада
не объегоришь
ни чисел ни смысла
слёзы и горечь
забытого фирса
 

«Говоришь – повезло. Повезло…»

 
Говоришь – повезло. Повезло.
Или времени трата пустая?
Но берёзовое весло
проросло и берёзою стало.
Это – сон. Он парит, невесом,
по-над озером нелюдимым.
В худшем случае – станет веслом,
в лучшем случае – пеплом и дымом.
 

«Чужими словами, – …»

 
Чужими словами, —
словами любви,
поведаю маме
печали свои.
Чужими, что стали
моими давно,
как певчие стаи
немого кино.
 

«и спросу никакого…»

 
и спросу никакого
не может быть с меня
за исключеньем слова
душевного огня
за исключеньем знанья
что время утекло
и вечного изгнанья
отечеству назло
 

«Вороньих разборок…»

 
Вороньих разборок
наскучивший ор
и быстрый, как порох,
ночной разговор.
И ворох никчемных
бессмысленных слов
давно обреченных
и сказанных вновь.
 

«проще…»

 
проще
простого
в роще
сосново
словно
рубаха
слово
пропахло
 

«Не возьму даже с третьей попытки, – …»

 
Не возьму даже с третьей попытки, —
потому, что смертельно устал.
Влажный след виноградной улитки
испарился и облаком стал.
Не дождём, но дождинкой в июле
проливается на стрекозу
в час, когда я со скоростью пули
раскалённым асфальтом ползу.
 

3

«Измученный правдой…»

 
Измученный правдой,
болезненно точный,
склонился над картой
картограф полночный.
 
 
В конце, как в начале:
и слово и ясли.
И карты совпали,
да звёзды погасли.
 

«Мы не мечтали о таком…»

 
Мы не мечтали о таком
ни в первом классе, ни в десятом:
обнимемся под потолком,
расстанемся под снегопадом.
 
 
Кружи над школой летний снег,
и не мешай ночному бденью,
где поседевший человек
танцует с собственною тенью.
 

«Квадратному дереву грустно…»

 
Квадратному дереву грустно:
ни влево, ни вправо, ни вверх, —
сегодня во имя искусства
унизил его человек.
 
 
Квадратное дерево или
квадратное пугало, и
его шевелюру остригли, —
всё лучшее отсекли.
 
 
Подрезали ветки, как руки, —
и коротки, стали они.
Смеются друзья и подруги
и даже замшелые пни.
 
 
Квадратность сначала смущала,
стращала приходом конца,
а вскоре отечеством стала
для крохотного птенца.
 

«Здесь всё другое: я другой…»

 
Здесь всё другое: я другой,
и воздух, и язык,
и треск улиток под ногой
напоминает крик.
 
 
Я променял на ближний Ost,
вдруг ставший дальним West.
Но неизменна сумма звёзд
от перемены мест.
 

«Мои первые джинсы за 70 рэ, – …»

 
Мои первые джинсы за 70 рэ, —
светло-синие с клёшами «Lee», —
не какой-нибудь там самопал – во дворе
столько шороху навели.
 
 
Я неделю балдел, задирая свой нос, —
но всему наступает конец,
и врагу моему «Levi Strauss» привёз
из загранки приёмный отец…
 
 
– Враг мой, брат мой, – шепчу я,
                                             как будто в бреду, —
мы на взлётной уже полосе,
так давай же, обнявшись, пройдём по стриту
в той, не знающей сносу джинсе.
 
 
Отдыхают «Сavalli», «Armani», «Versa…
Кыш, высокие, не до вас!
Светло-синие «Lee», как весной небеса
и, как зимнее небо, «Levi’s».
 

«вот и я говорю…»

 
вот и я говорю
для чего
снегирю
беззащитность его
 
 
на снегу
ярко красным пятном
чтоб врагу
не найти днём с огнём
 

«На даче созрела клубника…»

 
«На даче созрела клубника
и брачный период у пчёл», —
не самая худшая книга
из тех, что когда-то прочёл.
 
 
«И звон комариный и мята,
и рябь, и слюда на пруду», —
из тех, что прочёл я когда-то
и мокнуть оставил в саду.
 
 
Лежит, позабытая всеми,
над нею кружит вороньё,
да изредка ветер осенний
листает страницы её.
 

«Отныне и навеки…»

 
Отныне и навеки,
сейчас и навсегда,
перевернулись реки
и вытекла вода.
 
 
Мы удивились чуду;
но, сидя на мели,
порожнюю посуду
в приёмный пункт снесли.
 
 
Купили ящик пива,
а к пиву два леща,
и зажили счастливо,
над бездной трепеща.
 

«И смешно и нелепо, – …»

 
И смешно и нелепо, —
и печаль ни при чём:
созерцанием неба
ты с утра увлечён.
 
 
Порицанием ночи,
отрицанием тьмы,
жизнью, ставшей короче,
накануне зимы,
 
 
как твои восьмистишья,
как тепло в октябре.
И всё тише и тише
сердце бьётся в тебе.
 
 
И всё реже и реже
в небе, чёрном как дым,
ты заштопывал бреши
созерцаньем своим.
 

«Ну, а если всерьёз, не валяя…»

 
Ну, а если всерьёз, не валяя
дурака, не ломая комедь,
как на князя смотрела Аглая,
честно в прошлое посмотреть, —
что увидишь – любовь и разлуку,
два-три слова на идише, и
пожелание бабушки внуку
перед самой разлукой – любви, —
что услышишь – фальшивую ноту,
дар божественный втоптанный в грязь.
Жизнь дарованная идиоту —
пусть не князь – всё равно удалась.
 

«Вероятность того, что умру…»

 
Вероятность того, что умру
вызывает усмешку.
Я стою на осеннем ветру
и любуюсь на чешку.
 
 
И она улыбается мне:
и светло и беспечно.
Вероятность бессмертья вполне
очевидна, конечно.
 
 
А на Вацлавской площади, вдруг
посреди листопада,
в сотый раз попаду в третий круг
вожделенного ада.
 
 
Бесконечная вечная жизнь.
Пролетело две трети!
И стоит, на копьё опершись,
грустный ангел бессмертья.
 

«Что запомнил: снежинок круженье…»

И. М.

 
Что запомнил: снежинок круженье,
яркий свет фонаря,
и прощанье, где рифму «прощенье»
не заслуживал я.
 
 
Заслужил: безутешность, проклятье
и стихи через век,
где лежит подвенечного платья
не растаявший снег.
 

«Остановиться, оглянуться…»

 
Остановиться, оглянуться…
И я, дыханье затая,
смотрю, как не спеша, из блюдца
пьёт чай прабабушка моя.
 
 
А за окном капель и Песах,
и долгожданная маца,
и смерть – существенный довесок
к любви, которой нет конца.
 
 
А в доме – идиш, идиш, идиш,
а в детской – хохот и возня,
и, если всмотришься – увидишь
в трёхлетнем мальчике меня.
 

«Поговорим без посторонних, – …»

 
Поговорим без посторонних, —
не в счёт полночная звезда;
холодный свет одной из Бронных
мы не забудем никогда.
 
 
Нам выпали сплошные решки
и улетели все орлы.
Сидим у двух сестёр в кафешке,
где перевёрнуты столы.
 
 
Твоя печаль, моя тревога,
ученики не первый класс.
Ах, сёстры, не судите строго,
не выпроваживайте нас.
 
 
Сварите нам покрепче кофе,
налейте коньяку по сто,
чтоб о грядущей катастрофе
уже не вспоминал никто.
 
 
А мы вам сбацаем вприсядку
и на два голоса споём.
И неразменную десятку
без сожаления пропьём.
 

«запрещённый приём…»

 
запрещённый приём
болевой
злость сорвём
как цветок полевой
друг на друге на ком
же ещё
васильком
обожглись горячо
 

«Задолго до седин…»

 
Задолго до седин
во все концы мело
Я сердце посадил.
А сердце проросло.
 
 
А я-то думал, что
пришёл ему конец
среди забывших о
прощении сердец.
 
 
Цветёт за годом год
и плодоносит сад:
смертельный словно мёд,
целебный словно яд.
 
 
А может быть плоды
его приснились мне?
И надкусила ты
и умер я во сне.
 

«Спят взрослые и дети…»

 
Спят взрослые и дети,
и видят сны, когда
пасутся на рассвете
улиточьи стада.
 
 
Неспешно и безмолвно
они бредут в тиши.
Неутомимы, словно,
движения души.
 
 
Они на крыльях ветра
и с тишиной в груди
летят, а скорость света
плетётся позади.
 

4

«как смола на сосне…»

 
как смола на сосне
нет намного быстрее
загустело во мне
бесконечное время
 
 
стало камнем старьём
забытьём океаном
и горит янтарём
на твоём безымянном
 

«Опускаюсь на самое дно…»

 
Опускаюсь на самое дно.
Опустился. И мне не темно.
 
 
Мне светло и ни капли не сыро
в коммуналке подводного мира.
 
 
Не нарадуюсь: что ни сосед
излучает надежду и свет.
 
 
Ни вчера и ни в возрасте юном
о таком не мечтал я в подлунном.
 
 
Катит бочки и сердится на
тишину за волною волна.
 

«Без унынья, без печали…»

 
Без унынья, без печали,
не сочтя за труд,
бесконечными ручьями
муравьи текут.
 
 
Где начало – неизвестно,
где конец ручья?
С ними вместе, если честно,
плыл и плыл бы я.
 
 
Дни за днями, дни за днями,
миллионы лет,
чтобы лакомилась нами
вечность-муравьед.
 

«Всё путём и сомнения нет – …»

 
Всё путём и сомнения нет —
диалектика, брат.
Ты когда-то смотрел на рассвет,
а теперь – на закат.
 
 
Ты смотрел на рассвет не дыша
и боялся спугнуть,
и росла у ребёнка душа,
как в термометре ртуть.
 
 
Но важней и дороже смотреть
на закат старику —
и в закате увидеть не смерть
и не тлен и труху,
 
 
а возможность, уйдя далеко,
разминуться с концом
и рассветное пить молоко
желторотым юнцом.
 

«сколько верёвочке не…»

 
сколько верёвочке не
вьётся змеёй подколодной
струйкой бежит по спине
и обжигает холодной
 
 
сколько и чья-то рука
мылит пеньковую снова
но улетает с крюка
в небе паря мотыльково
 

Начало

 
1.
 
 
помятые бока
у яблок от паденья
сочны как никогда
вкусны как не бывало
надолго ли пока
их не коснулось тленье
для вечности еда
чтоб всё начать сначала
 
 
2.
 
 
только поосторожнее
будь не спеши
из пустого в порожнее
переливая
не пролей и в гранёном
стакане души
оживёт после смерти
вода неживая
 
 
3.
 
 
вот и приехали
вот и приплыли
вешками вехами
время пометили
может быть не были
всё-таки были
просто застряли
между столетьями
 
 
4.
 
 
бессмертен человек
хоть мир в предсмертном хрипе
как лес и облака
как горы и как реки
покуда том и гек
плывут по миссисипи
до той поры пока
не разлюбила бекки
 

Морской бой

 
четырёхпалубные или
трёхпалубные корабли
вы океаны бороздили
но оказались на мели
 
 
и зарастает подвиг ратный
океанической травой
но жив по-прежнему тетрадный
невидимый сторожевой
 

«воздушный путь…»

 
воздушный путь
стрекоз и мотыльков
с пути свернуть
свернул и был таков
 
 
и облака
растаяли внизу
тень мотылька
легла на стрекозу
 

Спустя

 
1.
 
 
Ничего не останется, кроме
(не рыдай, не проси, не канючь)
двух-трёх строчек о дыме и доме,
от которого выбросил ключ.
 
 
От которого рожки да ножки,
от которого даже золы
не осталось. Врачи неотложки —
не архангелы, а козлы —
 
 
постарались, обратно вернули,
но забыли сказать для чего.
И ветра левантийские дули,
в колыбели качая его.
 
 
2.
 
 
…и тебе, говорящему на
языках насекомых и птичьих,
новогодняя ночь как весна
в лесопарках столичных,
 
 
где листва на берёзах вот-вот,
где вот-вот и трава молодая,
где скворчиха гнездо своё вьёт,
бесконечно летая.
 
 
И пускай ты немного отвык
от апрельской процеженной сини,
и понятен и дорог язык
новогодней пустыни,
 
 
где расцвёл под куранты вчера
фиолетовый кактус,
и летит лесопарком пчела,
на тебя натыкаясь.
 
 
3.
 
 
Если действительно так,
как ты говорил,
и на суде зачтётся
слово как дело —
что ж, не напрасно птах
из последних сил
тщетно о клетку бьётся,
чтоб сердце пело.
 

«И небо высохло, и вычерпали Пину…»

 
И небо высохло, и вычерпали Пину
навечно – ну и пусть,
что список кораблей сгорел, но половину
я помню наизусть.
 
 
Мне хватит за глаза и половины списка,
я четверть века с ним
стою, как идиот, на набережной Пинска,
глотая горький дым.
 
 
Он в сердце у меня, как если бы скрижали,
зарубки, узелки…
Горели корабли, и ротозеи ржали
на берегу реки.
 

«но доброе слово и кошке…»

 
но доброе слово и кошке
а что говорить про кота
устал он идти по дорожке
и сердце прожгла темнота
и путь заказали обратно
из вечного мрака домой
но доброе слово приятно
пусть даже от смерти самой
 

«ностальгию не жалую…»

 
ностальгию не жалую
слёзы утри
академику павлову
памятник при
 
 
жизни небо чужбинное
над головой
голубей голубиная
почта совой
 
 
сообщенье из прошлого
но адресат
выбыл вычеркнут кто ж его
знает назад
 

«Без всяких стараний…»

 
Без всяких стараний
парил в небесах,
покуда словарный
запас не иссяк.
 
 
Безмолвие, хаос
и холод внизу.
А я, чертыхаясь,
по небу ползу.
 

«Воспоминаниям о Праге…»

 
Воспоминаниям о Праге,
воспоминаниям о Вене —
до фени – кровью на бумаге
или чернилами по вене.
 
 
А мне совсем не безразлично,
каким они меня запомнят:
осенний вечер, электричка
за окнами трёхзвёздных комнат,
 
 
каштаново-кленовый ветер,
что путается под ногами,
и Můstek33
  Můstek – мостик (чеш.), станция Пражского метро.


[Закрыть] между тем и этим
обрывистыми берегами.
 
 
Так пиво узнаёшь по пене,
по выбитым зубам – о драке.
А может быть, я не был в Вене?
А может быть, я не был в Праге?
 
 
А может быть, я не был вовсе
и, может быть, уже не буду,
и мне приснилась эта осень
и это приобщенье к чуду.
 

«Хотелось бы без слов…»

 
Хотелось бы без слов,
совсем, но как без них?
Так ловит птицелов
не птиц, а песни их.
 
 
Потом несёт домой —
живых едва-едва,
чтоб слушать их зимой
и подбирать слова.
 

«Проснуться до шести…»

 
Проснуться до шести
и обалдеть от рани —
как краску соскрести
с окошка в женской бане
 
 
и задохнуться от
восторга и запрета,
обожествляя плод
и женственность рассвета.
 

Ноябрь уж наступил

 
1.
 
 
и пришло в ноябре
и нежданно и кстати
ощущение брен —
ности и благодати
 
 
осознанье тщеты
и небесного света
и печали что ты
не почувствуешь это
 
 
2.
 
 
в ноябрьском лесу
голодный крик сорок
читаю по лицу
а чаще между строк
 
 
но то что я прочёл
тебе не расскажу
сокрытое от пчёл
понятное ежу
 
 
3.
 
 
Неутомимый овод,
гудящий в ноябре, —
причина, а не повод
не думать о себе.
 
 
Ничуть не огорчила,
скорей наоборот,
ничтожная причина —
смотреть природе в рот.
 
 
Как возвратиться в детство,
не ныть и не пенять
и что-то наконец-то
в себе самом понять.
 

«Мороз за тридцать, школа на замке…»

И. Е.

 
Мороз за тридцать, школа на замке,
белым-бело, и лёд на речке звонок,
и руки моей бабушки в муке,
и сдобных булок запахи спросонок.
 
 
Спи не хочу, но манит запах сдоб
с изюмом, и особенно с корицей,
и соблазняет за окном сугроб
возможностью по шею провалиться.
 
 
Умыться кое-как и, на ходу
дожёвывая, обжигаясь, булку,
со сборной Тупика летать по льду
и проиграть с позором Переулку.
 
 
Домой вернуться засветло, пока
январский ветер не пригонит стужу.
На батарее форма Третьяка
оттаивает, образуя лужу.
 
 
А сам Третьяк уснул без задних ног,
и Третьяку всю ночь кошмары снятся:
доска, Ньютон, спасительный звонок
и физик, так похожий на канадца.
 

«в преддверии грозных…»

 
в преддверии грозных
событий пока
не выросли крылья
и хрупок хитин
два божьих навозных
счастливых жука
утроим усилия
и улетим
 

«обнаруженная двушка…»

 
обнаруженная двушка
через много-много лет
одичавшая зверушка
ненавидящая свет
 
 
пролежала четверть века
за подкладкой пиджака
и убила человека
невозможностью звонка
 

«Не стало собаки…»

 
Не стало собаки,
но дело собачье живёт.
Небесные знаки
во мраке она подаёт.
 
 
И лечит от страха
горячим своим языком
в созвездии Рака,
где смерти не писан закон.
 

«Так неприятно, так некстати…»

 
Так неприятно, так некстати
вдруг вспомнить прожитое зря,
как влажное рукопожатье,
что вытираешь втихаря
о брюки, чтобы не заметил
хороший, в общем, человек,
и дальше с ощущеньем этим
жить целый век.
 

«на оборотной стороне…»

 
на оборотной стороне
кленового листа
я получил письмо с небес
и захотел прочесть
но оказалось что не мне
и сосчитав до ста
я отказался наотрез
узнать благую весть
 

«Прошлое – если вернуть…»

 
Прошлое – если вернуть
или приблизить на волос
неуловимо, как ртуть,
непогрешимо, как «Rolex».
 
 
Но ускользают из рук
и норовят испариться:
детство, влюблённости, друг,
армия, мама, больница.
 
 
Прошлое как беловик,
колется – не перепишешь,
я из бывалых, былых,
я из вчерашних, давнишних.
 
 
Кровь замедляет свой бег,
загустевает, и память
вдруг превращается в снег,
чтоб никогда не растаять.
 

«Человечество подразделяется на…»

 
Человечество подразделяется на
две как минимум части, дружок:
кто в неполных тринадцать блевал от вина,
кто ходил в переплётный кружок.
 
 
Две как минимум части, сливаясь в одно,
образуют единый народ:
мастера – мастерят, пьют другие вино,
попадая в такой переплёт.
 
 
Ни о чём не тужа, никого не виня,
припеваючи, в общем, живут,
и в едином порыве кладут на меня
все, живущие там или тут.
 
 
Не в обиде. Ничуть. Не такое прощал —
тех жалея и этих любя.
А за то, что я пил и кружок посещал, —
я и сам презираю себя.
 

«освобождение суля…»

 
освобождение суля
ещё мертва природа
в последних числах февраля
тридцать шестого года
но вдребезги разбитый лёд
форелью серебристой
уже по волковке плывёт
в кладбищенскую пристань
 

«незабудка плакала…»

 
незабудка плакала
третий день жара
что росинки маковой
не было с утра
плакала горючими
и от этих слёз
колокольчик тучами
голубыми рос
 

«я скоро две трети…»

 
я скоро две трети
с отцом наяву
со скоростью смерти
на свете живу
 
 
со скоростью света
по сторону ту
где шляпа из фетра
и спичка во рту
 

5

«это как если бы я возвратился…»

 
это как если бы я возвратился
в лето и зной олимпийского пинска
горе сыновье и в небе медведь
снова и снова смотреть и реветь
хвойные запахи памяти оной
без потолка и в отсутствии стен
это высоцкий в москве раскаленной
или потом на таити дассен
это как если бы «не было-было»
родина песнями сердце вспоила
чтоб устанавливать с мылом и без
чудо-рекорды июльских небес
это… а рядом во гробе хрустальном
или в дубовом не все ли равно
папа вдруг ставший из близкого дальним
светом автобусным и не темно
 

«как снегом занесённый куст…»

 
как снегом занесённый куст
за столько зимних лет
оттают оживут к весне
рассеивая тьму
мои товарищи на вкус
товарищи на цвет
на языке понятном мне
и больше никому
 

«И не ставя ни в грош…»

 
И не ставя ни в грош,
он поверить готов
в пионерскую дрожь
патриарших прудов,
в позолоченность риз
тополей и берёз,
где Чайковского из
лебединый вопрос.
Он готов. Он всегда.
Он поставил на риск.
Замерзает вода.
И парит фигурист.
Он летит. И назад
нет пути у него.
Как осенний закат
красный галстук его.
 

«А скажите-ка, братцы…»

Собирала мне мама мешок вещевой.

(А. Межиров)

 
А скажите-ка, братцы,
с чего это вдруг
мне навязчиво снятся
казарма и друг?
Тридцать лет и три года
пролетели как день,
и осталась от взвода
и растаяла тень,
и не просят сегодня
батальоны огня,
только память, как сводня,
вцепилась в меня,
бесконечные стрельбы,
и мороз, и пургу
позабыть бы хотел бы,
да уже не могу.
Не из танковых башен
полка моего
я смотрю, как по нашим
наши бьют огнево,
а из теплой постели,
из прекрасного не
сновидения теле —
репортаж о войне.