Текст книги "О Сталине без истерик"

Глава 10. Народный артист России Леонид Филатов: «Отцу пришла странная бумага о том, что он может считать себя несудимым…»

…Меня устойчиво интересовал механизм тирании. Родом я из провинции, и даже там, почти в глуши, при Сталине пострадала почти вся моя семья, включая отца. Его арестовали по обвинению в шпионаже в пользу Японии. Началась война, отца выпустили, он воевал на фронте. Прошел всю войну, вернулся в орденах. И тут снова сел, уже в Казахстане. Позже с трудом, под нажимом близких добился полной реабилитации. Ему домой пришла какая-то странная, абсурдная бумага: «Такая-то инстанция постановила, что вы можете считать себя несудимым». От этой формулировочки можно обалдеть и сегодня. Бедный папа…

Из беседы с народным артистом России Леонидом Филатовым, 1990

Глава 11. Актриса театра и кино, дочь шансонье Александра Вертинского – Анастасия Вертинская: «Сталин слушал песни отца по ночам»

– Если почитать письма отца, можно проследить, как менялось его восприятие жизни в СССР – от восторженного человека, которого замечательно встретили на родине, до осознания того, кем был Сталин. В СССР многие любили Вертинского, его песни не забыли. Пластинки «на ребрах» кочевали из рук в руки даже в тот период, когда он был в эмиграции и считался нелегальным, запрещенным певцом. Хотя по советскому радио передавали бравурные песни о социализме, о Сталине, в домах слушали Вертинского. Пластинки с песнями отца считались большой ценностью и редкостью, за одну такую пластинку можно было купить много чего на рынке в голодные времена. В отношении любви и народного признания его жизнь в России была счастливой. Но главное, что его согревало, – это семья, которую он приобрел за долгие годы скитаний: жена, дети – мы с сестрой. Но его, конечно, травмировала страшная послевоенная разруха в стране, тяжелая жизнь, горе людей.

Кроме того, он прозревал по отношению к Сталину.

Вообще, то, что Сталин не убил отца, – парадоксально. Да, не убили, не посадили, но и жить ему не давали. Официально не признанный, отец ужасно страдал. К примеру, его гастрольные афиши вывешивали только на том здании, в котором должен был состояться концерт. Но все равно залы были всегда полны, билеты расхватывали моментально. Ни в газетах, ни по радио, ни на появившемся тогда телевидении об отце не писали и не говорили. А если что-то и появлялось, то только ругательные статьи о «буржуазно-упадническом искусстве» бывшего эмигранта, дескать, зачем он вернулся и так далее. Но все же отца не посадили, не расстреляли и семью в лагеря не сослали. Почему же? Это вопрос исторический. Ответить на него мне, человеку, не анализирующему историю во всем ее объеме, невозможно. У Сталина были свои прихоти. Ведь он слушал Вертинского по ночам, собрал все его пластинки.

Отец написал письмо министру культуры, но оно осталось без ответа. Правда, после того как он сыграл роль кардинала в фильме «Заговор обреченных», нападок в прессе стало меньше. За эту роль в 1951 году он даже получил Сталинскую премию, которая и стала чем-то вроде охранной грамоты.

Сталин не давал премий за отрицательные роли, но, видимо, к Вертинскому у него было какое-то особое отношение. Рассказывают, что, когда фамилию Вертинского внесли в расстрельные списки, Сталин собственноручно вычеркнул ее красным карандашом и дал указание Берии «не трогать артиста Вертинского».

В том, что отца хотели убрать, не было никаких сомнений. На него шли доносы. Достаточно было ему приехать, скажем, в Хабаровск и зайти в гости к какому-нибудь другу молодости, его тут же обвиняли в связи с сионистскими кружками, в масонстве, в антисоветском заговоре. В общем, если бы хотели, наверное, дали бы ход такого рода доносам. Но, как видно, судьба к отцу была милостива.

Из интервью с Анастасией Вертинской, 1984

Это интервью состоялось на сцене Киржачского дворца культуры Владимирской области, где я в 1980-е годы регулярно организовывал встречи с известными актерами, писателями, политиками. У меня сохранилась одна из записок, поступивших на сцену в тот вечер.

«Интересно, был ли Вертинский искренен, когда писал эти строчки:

 
Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь?
Сколько стоил ему Сталинград?
 
 
И в седые, холодные ночи,
Когда фронт заметала пурга,
Его ясные, яркие очи,
До конца разглядели врага.
 
 
В эти черные тяжкие годы
Вся надежда была на него.
Из какой сверхмогучей породы
Создавала природа его?
 
 
Побеждая в военной науке,
Вражьей кровью окрасив снега,
Он в народа могучие руки
Обнаглевшего принял врага.
 
 
И когда подходили вандалы
К нашей древней столице отцов,
Где нашел он таких генералов
И таких легендарных бойцов?
 
 
Он взрастил их.
Над их воспитаньем
Долго думал он ночи и дни.
О, к каким роковым испытаньям
Подготовлены были они!
 
 
И в боях за Отчизну суровых
Шли бесстрашно на смерть за него,
За его справедливое слово,
За великую правду его.
 
 
Как высоко вознес он Державу,
Мощь советских народов-друзей.
И какую великую славу
Создал он для Отчизны своей.
 
 
Тот же взгляд, те же речи простые,
Так же мудры и просты слова.
Над разорванной картой России
Поседела его голова».
 

Помню, эту записку я не стал тогда передавать Анастасии Александровне. С высоты сегодняшнего дня думаю, что комментировать ее излишне.

Глава 12. Творческая командировка в преисподнюю писателя Бориса Четверикова

Из Владимирской глубинки, где я жил с мамой и отчимом, Николаем Александровичем Медведевым, я регулярно приезжал в столицу. Навещал венгерского деда Золтана Партоша и с особой радостью приходил в гости в квартиру на Большой Ордынке к Наталии Александровне Махаевой, которая приходилась мне тетей по маминой линии.

Тетя Наташа – педагог, заслуженный учитель России. С ее дочерью Люсей, моей двоюродной сестрой, мы дружили. Она работала в Московском доме книги на Новом Арбате с самого начала его существования в должности заведующей отделом подписных изданий. Когда я забегал к ней в магазин, то получал «по блату» очередное «дефицитное» собрание сочинений. Семья Махаевых, конечно же, всегда предоставляла мне ночлег в Москве, поскольку возвращаться к маме в город Покров мне всякий раз было поздновато. Москва не отпускала.

С той поры прошли десятилетия. Сестра и сегодня, будучи уже на пенсии, трудится в этом книжном оазисе.

Так вот, пять лет тому назад Наталия Александровна, мама Люси, скончалась. На поминки собралась вся оставшаяся в живых родня. Конечно же, проводить тетю Наташу приехал и я. И вот в часы скорбной поминальной церемонии сестра подарила мне на память о маме книжку ленинградского писателя Бориса Четверикова под названием «Всего бывало на веку». «Это муж ближайшей маминой подруги. Он пострадал от сталинских репрессий. Почитай, вдруг пригодится в твоей журналистской работе», – сказала мне Люся.

Имя писателя Бориса Четверикова я слышал, но с ним лично и с его творчеством знаком не был. Поэтому, взяв книжку, не придал ей особого значения и, придя домой, отложил на верхнюю полку.

Работая над рукописью о Сталине, я вспомнил о Борисе Четверикове и его книге, подаренной Люсей. Стал перелистывать, и меня сразу же, с первых страниц, пронзила трагическая судьба писателя, проведшего в лагерях 11 лет. Я буквально «проглотил» 150 страниц воспоминаний Четверикова, содержательных, конкретных, личностно и исторически выверенных. Книга вместила страшное время 1930–1950-х годов.

Кстати, Людмила поведала мне, что в роду Махаевых-Воздвиженских было пять священников, все они пострадали в 1930-х годах, двое из них нашли свою судьбу в Бутовском расстрельном рву.

Несколько отрывков из книги Бориса Четверикова, рисующих страницы «страшных лет России», представляю читателю.

* * *

…Почему-то в массах утвердилось мнение, что сажали и расстреливали только в 1937-м. Это неверно. Сажать начали сразу после смерти Ленина. Первыми поехали в лагеря старые большевики-ленинцы. Затем сажали, так сказать, кампаниями. Была польская операция, была церковная. Особенно свирепо расправлялись с лицами дворянского происхождения.

Жуткое зрелище. На перроне Московского вокзала толпы растерянных людей, пианино, диваны, шкафы… Было объявлено, что выселяемые дворянские семьи могут брать с собой любые вещи. А на вокзале выяснилось, что людей-то еле-еле впихнуть в теплушки, какие там диваны. Вопли, плач, истерики… Пронырливые деляги скупали все за бесценок. Цена была – сколько дадут. Дети почти не плакали, а только смотрели изумленными глазами на эту свалку.

Это самые ранние мои питерские впечатления. А в 1930-е годы я видел и пострашнее картины, когда ездил на Север, в Архангельск и Вологду, в зимнюю пору. На всем пути от Котласа до Архангельска прямо на снегу виднелись кучки людей, высаженных из эшелонов «раскулаченных». Трудно было поверить, что грудных детей и чуть постарше раскулачивали: ведь у детей не было ни своих коров, ни своих изб. И вряд ли грудные дети угрожали свергнуть советскую власть. Раскулачивали тех, у кого не одна, а две коровы. Словом, надо было быть совсем идиотом, чтобы не понять, что это зверское истребление народа, а не классовая борьба.

Сажали и в 1940-е годы – я тому пример. Сажали и позже. Ужас, навеянный неслыханными репрессиями, не рассеялся до сих пор. Люди потрясены самой возможностью таких расправ и издевательств. Ведь счет все время шел на миллионы. Ничего подобного не испытывало Российское государство за все время своего существования с Х-го по ХХ-й век.

В ночь на 12 апреля 1945 года я был арестован по клеветническому доносу одного субъекта, которого уже нет в живых и которого я не называю только потому, что не имею на руках соответствующего документа. Но документ такой есть, существует, его зачитывали мне в апреле 1956 года в Ревтрибунале на Дворцовой площади. Выдать отказались: только по запросу какой-либо организации или учреждения…

…И начались мои скитания по этапам и лагерям, началось познавание на каждом шагу нового, неведомого мне океана горя и унижений, бед и страданий. Как я понял позднее, то, что я пережил в тюрьмах, были еще цветочки. Ягодки были впереди.

Но и от «цветочков» можно было свихнуться. Хотя, перелистав написанное, я понял, что при моем прирожденном неунывающем характере я неверно изобразил нечеловеческие мучения, испытанные мною и в карцере, и в долгие часы на допросах, и вообще во всем тюремном существовании, оставляющем отпечаток на всю жизнь. Да, я стирал салфетки и носовые платки, мыл стены камеры, да, я изучал малярное дело и создал в застенках жутких Крестов недурной хор, голоса которого проникли даже сквозь шкуру тюремных надзирателей и разбудили в них то, что составляет суть человека: душу. Но это были мои способы выжить, мое преодоление неизбывной тюремной тоски, совсем особенной, сосущей, смертной. То, что я видел своими глазами в Крестах и на Шпалерке, сейчас мне представляется приснившимся кошмаром. И я сам себя обманываю, рассказывая о тюрьме только необычное и сравнительно веселое, потому что не хочу изображать страсти и муки, нагнетать ужасы. Не хочу, например, но надо рассказать о том, как мне во время допросов ломали пальцы на ногах. (Я и посейчас ношу обувь на три-четыре размера больше – так изуродованы мои ноги.) Я вообще не люблю рассказывать о страданиях. Да, всякого повидал. Но не погиб! Выжил, хотя и вернулся через одиннадцать лет с цингой. Вот и все. Когда меня донимают расспросами, я большею частью отшучиваюсь: считаю, говорю, свое пребывание в тюрьмах и лагерях творческой командировкой в преисподнюю. И рассказываю своего года «лагерный Декамерон» и всякие лагерные хохмы. Вроде того, как прибывшего этапом новичка окружают любопытные: «Сколько тебе дали?» – «Пятнадцать лет». – «За что?» – «Да ни за что!» – «Врешь, ни за что десять дают!»

В Екклезиасте говорится, что живому псу лучше, чем мертвому льву. Не знаю, как псу, а человек – если жив – должен жить, и жить ему помогают чувство юмора, запасные профессии и вот такая, как у меня, неунываемость, а также девиз того же Екклезиаста: «Суета сует и все суета и томленье духа!»

Описать же пережитое все-таки необходимо. Чтобы наглядно показать: человек прочных убеждений ни при каких обстоятельствах не согнется и не переметнется. У меня достаточное зрение, чтобы разглядеть, из какой трубы дым идет. Понимаю, что были среди арестованных и в самом деле преступники – диверсанты, шпионы, растратчики, которых и следовало сажать. Но в отношении основной массы репрессивная акция была предпринята сознательно. Меня реабилитировали, я вышел из всех испытаний советским человеком, каким и был. А в чем-то, как это ни парадоксально звучит, эти годы обогатили меня: я стал умудреннее, глубже познал жизнь. До дна.

Уж там-то, в тюрьмах и лагерях, я соприкоснулся с невероятными, самыми невиданными людьми, каких нигде и не встретишь, особенно в такой концентрации противоположных полюсов: с революционером-ленинцем Гуральским и прожженным негодяем Берманом-Гульмано (выйдя из лагеря по окончании срока, он женился и взял фамилию жены – стал Федоровым); с доброжелательным «опером» Гайнановым (о нем речь еще впереди) и совсем девчонками, дочерьми атамана Семенова; с профессиональным музыкантом Яковом Яковлевичем Черниковым, приехавшим из Пекина и тотчас арестованным, и баптистом, колдуном Кузьмой Ивановичем; с доктором Манвеллом Хачатуровичем Мартиросяном и вором-асом Володей Солнышко или уголовницей Лидой по прозвищу Конь-Голова… Уж там-то я наслушался самых необыкновенных рассказов от самых обыкновенных людей: солдат, арестантов, ночных сторожей, а также от невидимок блатного мира – жуликов и бандитов, работающих на фуфло и побегушников…

Не всякому случалось, например, пить чифирь в обществе «блатной аристократии», то есть наиболее крупных, с солидной практикой грабителей и убийц. Вы спросите: за что же такой почет мне – самому, что называется, непроходимому «фраеру», то есть человеку честному, добропорядочному, ни с какой стороны не причастному ни к воровству, ни к картежной игре, ни к наркомании? Ведь в этом своего рода обряде – распитии крепкого чая (чифиря) из общей чаши, передаваемой по кругу, – участвовали не все представители даже их воровского мира: мелким воришкам-щипачам, которые носят меткое название «шестерок», и женщинам-воровкам не разрешалось занять место в кругу, они были только на роли прислуживающих во время этого священнодействия. Так за что, вы спросите, мне оказывался такой почет, что я был приглашен в эту компанию? Представьте, за мои поэмы! Да, да, за мои поэмы, которые я читал на мною же организованных концертах самодеятельности и которые эти мазурики переписывали и передавали друг другу в замусоленных тетрадках!

…Мне всегда хотелось знать, зачем понадобилось Сталину терроризировать население, сажать без разбору правого и виноватого. Ну, Сталин, как говорят, был болен психически и всех подозревал, всех боялся. Понятна и вторая причина террора: борьба за власть, из-за которой полетели головы многих и многих, начиная со «старых большевиков», с Фрунзе и Котовского, Кирова и Крупской… Вплоть до Тухачевского, Блюхера, Егорова… Но был в этом злодейском замысле один парадоксальный нюанс. Да, истребила сталинско-бериевская мясорубка миллионы русских людей и немало советских людей других национальностей. Если говорить об основной массе, попавшей в лагеря, то гибла там в первую очередь интеллигенция. Профессора, ученые мерли там тысячами. А вот, например, на шоферов, медицинских работников, строителей, инженеров там был спрос, им создавали более сносные условия. Что касается мастеровых-простолюдинов – им не привыкать голодать. В лагере положено было расходовать на каждого заключенного (на питание, одежду, жилище и все остальное вплоть до «деревянного бушлата», т. е. гроба) то ли по 13, то ли по 17 копеек. А молодых да здоровых ставили на прокладку железных дорог, лесоповал, добычу угля – там еды давали больше. Образовалось огромное количество дешевой рабочей силы: 13–17 копеек в сутки, ну и добавки, чтобы рабочие сохранили мускулы. Прикинул я все это – и вдруг мне стала ясна вся суть сталинского адского плана: построить социализм руками арестантов. Так что решающим моментом тут все-таки является экономическая первооснова, хотя и политическая важна, и множество других.

Вспомнился мне Френкель, который предложил правительству, если его выпустят, наладить на Соловецких островах, в лагере для политических заключенных, рентабельные мастерские с использованием дешевого подневольного труда [Нафталий Френкель – заключенный Соловецкого лагеря, в 1927 году был досрочно освобожден и стал работать в органах ГПУ. Именно он придумал, как сделать труд заключенных максимально производительным и минимально затратным. Дослужился до звания генерал-лейтенанта и ушел на пенсию с должности заместителя начальника ГУЛАГа. – Ф. М.] А кроме Соловков? Второй путь Сибирской магистрали, железная дорога до мыса Находка, Печорская железная дорога, новые города, лесозаготовки на Печоре, уголь Воркуты, золото на Колыме, Беломорский канал, слюда под Тайшетом, Апатиты… Все это строилось, осваивалось, добывалось горбом и на костях нашего брата, политзаключенных. Работать мы шли охотно: работа избавляла от лагерной тоски и давала достаточное для неприхотливого человека довольствие.

Одновременно с использованием труда рабов в лагерях Сталин добился покорной напряженной работы всех при малых издержках на содержание тружеников: до 1934 года страна жила по продовольственным карточкам, хотя прошло 17 лет со времени Октябрьского переворота и 13 лет со времени окончания Гражданской войны. Чем больше строили, тем тяжелее жилось человеку, тем больше его обделяли и обездоливали, давая нищенскую зарплату. Это давало государству огромные средства. Вот в чем корень всего. А пока я не разобрался, не понял это, мне казался бессмысленным этот террор.

Когда Гитлер сумел одурачить немецкий народ и при попустительстве, если не поддержке, многих стран обрушил 50 отборных дивизий на нашу страну, вначале мобилизация не коснулась многомиллионного лагерного населения. Образовался как бы резерв, откуда и поступало в дальнейшем свежее пополнение в армию. Миллионы псевдопреступников, оказавшихся за колючей проволокой, – все просились на фронт. И их стали брать. Например, шоферов. Частично и военных, уцелевших от разгрома, от фальсифицированных судебных процессов. Армия плюс беззаветное служение родине наших женщин (тыл голодал, но трудился сверх человеческих сил, женщины были вовлечены во все работы – от пахоты взамен коня на себе до изготовления снарядов, они становились санитарками, снайперами и разведчицами) – вот что стало на пути фашистского похода 1941–1945 годов. Гитлер удивлялся: появляются русские танки нового типа, заработали русские «Катюши»… В глубине Уральского края, в необъятной Сибири, как по чудесному мановению, возникло огромное государство в государстве – со своей нефтью, даже со своими кадрами… Это чрезвычайно любопытное явление в ходе Отечественной войны. Но при этом сколько страданий, смертей в царстве лагерей, какая безумная растрата человеческих ресурсов за 30 лет сталинщины!

* * *

…Николай II не пользовался любовью подданных. А царицу-немку ненавидели всей душой. И все-таки расправа с ними под руководством Голощекина и Юровского – фактически без суда, по-разбойничьи – была безобразна и произвела на народ неприятное впечатление. Я слышал такие рассуждения: «Законность совсем значит побоку?», «Да пусть и царя, и царицу, хотя бы только их. А девочек зачем? И даже посторонних, некоронованных, просто слуг, даже доктора?» И чей-то жесткий голос: «Если бы только этих! Косят, как траву…» И чей-то вздох: «Запятнали мы себя. Забрызгали кровью победное знамя…» Это я слышал не то в трамвае, не то в магазине. То есть я хочу сказать – такие разговоры незнакомых меж собой лиц, как говорится, народное мнение.

Ну а после… Голод в Поволжье… Раскулачивание и коллективизация… Бесчисленные процессы над «врагами народа»… Кровавое «Ленинградское дело»… Под предлогом борьбы за истинно советский строй, за истинно советскую культуру уничтожили сливки общества, цвет науки, искусства, лучших людей всех слоев, всех кругов населения. Истреблены учителя, врачи, студенты, библиотекари – словом, образованные люди, как раз те, кто несли культуру в народные массы. Сталиным истреблены лучшие крестьяне, земле-любы, хозяева. Истреблены военные кадры. В стране процветало насилие. Культивировалась жестокость. Прогрессировало оскудение – на людей, на товары, на духовные и материальные ценности.

Когда вглядываешься, изучаешь, призадумываешься, обязательно проясняется взор, начинаешь видеть многое, чего раньше не замечал. Но вот в одном явлении еще не разобрались, кажется. Любой солдат и офицер в гитлеровской армии обязательно получал отпуск на побывку домой. Он снова ехал потом на фронт, может быть, его убивали, но его жена уже была беременна. Государство сумело возместить урон. У нас же после войны никто не пришел и не сел за парты в первый класс, дети не народились своевременно: одни миллионы мужчин были в армии, другие миллионы мужчин были в лагере. Кто по недосмотру властей устроил такое злодеяние? И по недосмотру ли? Наша страна от одной этой преступной акции понесла многомиллионный ущерб. Кому, как не женщине спасать народ от вырождения, пережитков страшной опустошительной войны, от пережитков жестоких лет сталинского произвола?.. Находились отчаянные женщины, ехавшие в войну на фронт в поисках мужчин. В Ленинграде, на Бородинской улице, был огромный детоприемник – для детей, родившихся от неизвестных отцов. Врачи рассказывали мне, что эти фронтовые младенцы были как на подбор здоровяки. Но такой способ возмещения смены поколений был, конечно же, недостаточен. К 1970-м годам, по прогнозам Менделеева, в России должно было быть 400 миллионов человек, а оказалось 100 миллионов.

Последствия войны 1941–1945 годов, последствия сталинщины сказываются до сих пор. Послевоенные поколения жидковаты, вялы, ненадежны. И будут ненадежными впредь – до полного изменения цен и народного питания, до повышения материального обеспечения населения в 10 раз. Да, я считал бы не меньше, чем в 10 раз, то есть до дореволюционного развития. Я высчитал – мой отец, учитель городских училищ, получал 60 рублей в месяц и два раза в год (на Пасху и на Рождество) по месячному окладу, дополнительно еще 60–80 рублей, подрабатывая частными уроками. Итого 120–150 рублей. Переводя на наши сегодняшние цены – это 1000–1500 рублей в месяц [книга написана в 1980 году. – Ф. М.]. Вот почему мог он прокормить жену, брата Владимира и пятерых детей…

Я заметил, как быстро оскотинились рядовые немцы под «мудрым» руководством Гитлера и как быстро оболванил народ Сталин. Но культ его у нас, пожалуй, пострашнее любого другого. Одним словом, Мамай пришел, Мамай здесь. Пора начинать Куликовскую битву. Нам предстоит спасать страну, как она была спасена когда-то Дмитрием Донским, слишком длительно было пагубное воздействие культа Сталина, слишком велик ущерб от мамаев нового образца, захвативших руководящие посты и доведших страну до полного развала.