Текст книги "1976. Москва – назад дороги нет"

Глава Х
Послесловие

Когда-то «Жизнь» в минуты любви твоих родителей тихонько и бесшумно прикоснулась к тебе. И ты стал тем, кто есть. Ты растешь сперва тепличным цветком в оранжерее, созданной для тебя родителями. А может, как кактус в безводной пустыне, брошенный жизнью на дорогу судьбы, которую ты обязательно должен пройти.

Короткий это путь или длинный, знает только Бог, зажегший в тебе священную искру Жизни. Ты растешь, тебя окружают твой любимый двор, игры, радости и глупости детства, друзья. Кругом все твое близкое и родное. Для одного это – теплый взгляд родителей, для другого – чужие люди и колющие времена сиротства. Тебя окружает все, к чему ты привык, все то большое и малое, что ты ценишь.

Затем детство сменяется быстрой шаловливой юностью, не очень умной и проницательной. Друзья, учеба, первое влечение, любовь, другая пора в твоей бесценной жизни. Она невероятно интересна, но при этом коротка, так коротка.

Для многих – это пора глупых поступков, приводящих человека дорогой судьбы в тюрьму. И это все твое – хорошее или плохое, но твое, что любишь, или ненавидишь. Со мной случилось так, что, прожив более половины жизни, я должен был разорвать все, что связывало меня с местом, где я родился, с прошлым и настоящим, с матерью, которая меня родила и которую я любил. Эмиграция – пожар, несчастье. Да живи ты хоть в золотой клетке, обсыпанный с ног до головы деньгами, другая жизнь прикасается к твоему плечу. Жизнь, генетически чуждая тебе. Жизнь идет незнакомой дорогой судьбы, а что преподнесет вскоре – неизвестно. В подсознании ты всегда не в своей тарелке. Для тебя всегда что-то не так. Счастье, если в эмиграции с тобой семья. Если нет, то беда.

Родина – не изгоняй своих детей, не надо. Особенно в эмиграции «жизнь пройти не поле перейти».

Моя книга «1976» не случайна. В ней описаны удивительные события, что произошли с нами за 34 года с момента побега из «Империи зла»[19]19
  Выражение «Империя зла» – выражение Рейгана, которое использует весь мир


[Закрыть]. Разве не чудо, что семья уцелела. Разве не чудо, что я сам себя оперировал, причем удачно. Удивительные события мы сохранили в своей памяти и сделали вывод, что ничего не происходит случайно, а предопределено Божественными велением. Мы не фаталисты, но так случилось, что волей или неволей пришлось верить в существование чудес, которые неуклонно нас посещали. Всего по подсчетам моей семьи с нами случилось двадцать чудес. Причем, они пришли, когда мы об этом просили в молитвах. К чуду я причисляю то, что написал книгу в прозе. Долго я не решался это сделать. Все мои книги – это изложение мыслей в стихах. Проза – очень сложная форма изложения. Насколько все получилось – судите сами.

В 2011 году сентябре-месяце случилось то, что мы не могли себе представить. Мы поехали на Искию и решили на ночь остановиться в Риме. Переночевали в отеле, посмотрели снова наш любимый город, сказали ему: «Спасибо и до свидания», бросили монетку через плечо в фонтан «Треви». Сын не стал выводить машину на автобан Рим-Неаполь. Загадочно посмотрев на нас и сделав про себя какие-то выводы относительно нашего возраста и здоровья, сказал, что хотел бы снова посетить те места, где мы оказались в начале эмиграции 35 лет назад. Его тянуло снова посмотреть на желтый домик Альдо Брокиери, побывать в тех местах, где прошли незабываемые месяцы его и нашей молодой жизни после отъезда из России.

Сыну было тогда 14 лет, мне 42, жене 39. Я стал его отговаривать всяческими способами. Мне было страшно возвращаться в далекое прошлое. Мысли – мысли. Через такой огромный промежуток времени можно было и не найти это место. Но еще больший страх возник от того, что мы не встретим снова замечательных итальянцев соседей – Сильвану и ее мужа Марчелло. По моим подсчетам Сильване в это время было где-то 82 года, а Марчелло 83. Я понимал, что в случае, если дом не найдем, а моих друзей больше нет на свете, я буду очень переживать, и сердце мое переполнится печалью.

У себя в голове все эти годы я держал образ этих очаровательных, молодых людей, Красавицу Сильвану, тонкую, как тростинку, и ее мужа Марчелло. Ведь тогда давным-давно они каждое утро подъезжали на машине к нашему домику и сигналили нам. Мы выходили к ним, и нам дарили сыр, овощи, масло, молоко, фрукты. Сильвана трогательно пекла что-то вкусненькое. К рождеству появлялись большие коробки, перевязанные лентами, с шоколадными конфетами. Нас часто приглашали к себе в гости, жалели нас, зная, что мы лишены всего. Такое у них было сердце – редкое, теплое, человеческое сердце!

После долгих колебаний я согласился. О, эта улица в предместье Рима «Via Nomentana»! Бесчисленные дома хаотической архитектуры, кривые проволочные заборы или заборы из пластиковых лент, стоящие вкривь и вкось; всякий хлам из тряпья или обрывков газет и реклам, валяющийся повсюду. Для немецкого взгляда – полный хаос, а для Италии, если улицы не главные, то нормальное явление. Девочек, стоящих по сторонам дороги, тоже не было.

Тридцать пять прошедших лет, тридцать пять лет! Все было для меня неузнаваемо. Множество новых строений. Пригорки, раньше усеянные оливковыми деревьями, исчезли. На них стояли дома с вывесками тратторий и магазинов. Сын довольно бодро вел машину до тех пор, пока не воскликнул: «Через метров сто должен появиться наш желтый домик». Через сто метров я посмотрел направо, … но домика не было. На поле стояли другие дома. Я ничего не узнавал. Мы поехали дальше искать дом Сильваны и Марчелло. Я был на сто процентов уверен, что мы ничего не найдем.

Застроенные участки сменились полями с выгоревшей травой. Иногда попадались оливковые деревья. Километрах в пяти на высокой горе со змеей дороги-серпантина виднелся средневековый город «Сант Анджело. Потом с левой стороны, пошел проволочный забор, отделяющий чей-то участок от дороги.

– Жорик, туда ли мы едем? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он.

Я ничего не узнавал. Вдруг мы увидели за изгородью старую женщину. Она помахала рукой проезжающей машине с темными закрытыми стеклами. Около нее стояли две огромные черные собаки, которые вдруг с оглушительным лаем помчались вдоль забора, преследуя нашу машину.

Сын проехал где-то пятьдесят метров до конца изгороди и вдруг резко затормозил у калитки, ведущей к какому-то дому.

– Это Сильвана! – сказал он.

Я не поверил его словам. Случайная машина, случайное время, случайный взмах рукой старой женщины пассажирам, которых она не видела.

Мы вышли из машины. Собаки моментально подбежали к проволочному забору и, встав на задние лапы и крутясь иногда от возбуждения, пытались растерзать нас. За ними, запыхавшись, последовала старушка, пытаясь их успокоить. Она была возраста где-то 82–83 года. Одета была в какую-то старую кофту, сверху какой-то непонятный халат, пижамные штаны до щиколоток, а на ногах сандалии. Наконец, она каким-то образом угомонила двух бестий и вгляделась в лица пришельцев. Глаза, смотревшие на нас, стали оживать, и на ее лице, испещренном морщинками, появилось какое-то понимание происходящего. Она узнала нас и побежала открывать калитку. Начались объятия и поцелуи, вопросы и ответы. Затем Сильвана пошла за мужем.

К нам приблизился мужчина, на голых ногах которого были одеты полусапоги из резины, шорты и клетчатая рубаха. Одним глазом он не видел, а одним разглядывал нас очень внимательно. Черт меня побери! С одной стороны, я был несказанно рад, что оба живы, а с другой… Я стоял перед моим будущим, которое должно случиться лет этак через шесть. Мы же не замечаем, как в определенном возрасте стареем, привыкли сами к себе. В голове-то у меня оставался образ молодой изящной, красивой, тоненькой, как тростинка, женщины. Женщины быстрой и подвижной, как ветерок. Таким же оставался и Марчелло, блестящий талантливый инженер-математик, очень красивый и обаятельный. И что же я увидел теперь! Сердце защемило, и к глазам подкатили слезы.

Затем нас повели в дом, в котором абсолютно все стояло так, как и тридцать пять лет тому назад. Мы сели на тот же диван, на котором сидели тогда. Фотография того времени, что хранится у меня, изображала группу молодых людей, сидящих вперемежку с детьми: моим сыном, двумя дочками Сильваны и ее сыном. Нам рассказали, что дети переженились и живут в других странах, редко посещая стариков.

Потом был кофе, фото на прощанье, обещание с нашей стороны приехать снова, хотя обе стороны не были совсем уверены, что это случиться. На прощание обе собаки полизали мне руки, словно говоря, что я свой. Машина медленно проезжала по дороге на Рим, и с правой стороны мы увидели Сильвану и Марчелло, которые махали нам вслед. Рядом с ними стояли две огромные черные собаки, навострив уши. Сердце мое ныло, и я, не скрывая чувств, плакал. Люди! Никогда физически не возвращайтесь в прошлое. Это опасно. Держите прошлое только в голове, потому что Прошлое – в Настоящем. Это очень больно, и эту боль не описать в словах. Как Сильвана оказалась у ограды и почему через тридцать пять лет помахала рукой, знает только Господь.

О Время, время. Беспощадное время. Летит время над моей седой головой, сменяя расцветающие почки на желтую листву. Воспоминания волнуют и будоражат особенно в те дни, когда пасмурно и идут дожди. Одни воспоминания неотделимы от солнечной Италии, где нам было хорошо и уютно. Они светлы и прекрасны. Другие, как капли дождя, стекающие слезами с листьев деревьев, напоминают мне о тяжелых думах, в тяжелые времена. Жизнь есть жизнь. Она такая. В ней, как две родные сестры, живут радости и печали, неотделимые друг от друга. Стоит поезд у перрона, и мы можем сесть в один из его вагонов, чтобы поехать туда, где я с женой впервые прильнули к груди наших матерей, где прошли наши юность и детство. Туда, где мы испытали первое чувство любви друг к другу. Туда, где прошла половина жизни. Но поезд этот для нас не застучит весело колесами и не повезет нас туда. Там нам будет холодно, неуютно, грустно. Это для нас уже – чужой дом. Дороги назад нет. Есть только один путь – вперед!

P. S. Книга закончена в день нашей золотой свадьбы – 06.11.2011

Стихи о России
Автор Ф. Фингер

Прощай, немытая Россия…

М. Ю. Лермонтов

 
Убиты и рассеяны-распылены.
Казалось бы, исчезли навсегда из были,
Но души их нам светят звездами вдали,
Из мироздания, что создано из звездной пыли.
 

Царь Николай II с семьей.

Дорогой Москве

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

А. С. Пушкин

 
Россия-мать – таинственная сторона,
К тебе приковано всемирное внимание,
На шаре на земном ты исполинская страна,
С историей и мира, и войны —
историей нечеловеческих страданий.
 
 
Четыре с половиной с севера на юг ты заняла,
А с запада к востоку все двенадцать тысяч одолела,
За тысячу прошедших лет ты всех врагов смела,
В движенье ко Христу предела не имела.
 
 
Могучих рек течением покрытая страна,
Сибирским своеволием ты славилась от века.
Стоят кедровые могучие привольные леса,
Зверьем, грибами и орехом оделяя человека.
 
 
Сапфирами в могучих тех таинственных лесах
Красуются озера, в тростниковом обрамленье отражаясь.
Летят над ними друг за другом облака,
В них в фантастических фигурах вдруг преображаясь.
 
 
В охре бесчисленных прокошенных полей
Снопы ржаные, перевязанные пряслом,
В июльские жары трудился русский человек
И поливал свою он землю потом не напрасным.
 
 
Такие разницы температур в ней прижились,
И в них там множество народов проживали,
Там чукчи при пятидесяти семи минусовых,
На юге при пятидесяти градусах жары детей рожали.
 
 
Зверей на ней количества не сосчитать.
Медведь и соболь запросто столкнутся,
А чернобурок и песцов там не пересчитать,
И от лосей и кабанов, бывало, и не увернуться.
 
 
А в перелетные поры там днем темно
От гусей, уток – перелетных пташек.
В полях перепелов полным-полно,
Не считаны они, их больше, чем букашек.
 

Крестьянская изба. Худ. Куликов, 1902 год

Крестьянка за чаепитием. Худ. Куликов, 1905 год. Крестьянская изба. Худ. Куликов, 1902 год

 
А соловьи в той милой среднерусской полосе,
Таких оркестров не бывает сроду,
По ивнякам на озере иль на реке
На сотни километров оживляли курскую природу.
 
 
О, соловей, тебя непостижимым даром
Господь и Ангелы сумели одарить.
И голос Каллас в горлышке твоем звучит, и не задаром
Колоратуру высшей пробы можешь ты дарить.
 
 
Частенько человеку русскому не надо и сетей,
Входи с берестяным лукошком прямо в воду,
И раков, рыбу черпай тем лукошком поскорей,
Пока не уползли обратно, и грузи их на подводу.
 
 
В богатстве необъятном утопала там земля,
Руды и золота запасов без конца и края.
Бывало, из-за стаи осетров по Волге лодка не плыла,
Часами застревая в этой рыбной стае.
 
 
Подворье русское веками было создано упорнейшим трудом,
Кормилиц пара да лошадки «пахотные гривы»,
Да свиньи с живностью кудахтали, мычали, блеяли кругом.
Иконы по углам с лампадкой вечною светили.
 
 
Там искони в сословиях страна огромная жила,
И всяк сверчок знал свой шесток с рожденья,
К молитве в церковь собиралась вся крестьянская семья,
Надев все лучшее, что есть, по воскресеньям.
 
 
Недаром Пушкин написал в былые времена,
Что несравненно лучше доля по России крестьянина,
Чем западная, что во Франции и Англии была —
На этом зиждилась всегда Земли российской сила.
 
 
Но без труда не вынешь ты и рыбки из пруда,
И жизнь была тяжелой, в поте и дорогах,
Но пропитание достойное давала всем она
При вере в Бога, в радостях, печалях и тревогах.
 
 
Итак, приступим. Вот такой была страна,
Бесчисленные племена в которой проживали,
Теперь пойдем вперед из древней старины,
Пойдем вперед в туманные России дали.
 

Награда

 
Сейчас цветущий май, сорок шестой,
Я вижу на Тверской два смутных силуэта,
Но двигаются быстро, прямо на меня,
И не увеличиваются при этом.
 
 
Вот приближаются, и что же вижу я?
На маленьких фанерках там сидят обрубки.
Фанерки на подшипниках стоят.
Бинтами перевязаны и искалечены их руки.
 
 
Вот, как ракеты, приближаются они,
С асфальта фейерверком искры выбивая,
Здесь два солдатика, и наперегонки
На площадь Красную – зачем, не знаю.
 
 
И поравнялись, гимнастерки в орденах,
А на пилотках звездочки сияют,
И с удивлением прохожие глядят,
Зачем такие скорости, не понимают.
 
 
А что глядеть? Ведь юноши они,
Но только нету ног, обожжены войною,
Ведь все отдали Родине – все, что смогли,
Вот и затеяли перегонки между собою.
 
 
А там внизу метро, «Охотный ряд»,
И там знакомые мои на тех фанерках,
Вот два солдатика знакомые сидят,
И подаяние в пилотки им бросают редко.
 
 
Так редко, но не потому, что сердце не болит,
А просто денег нету у прохожих,
Ведь их самих давно от голода мутит,
И могут сами в обморок упасть, похоже.
 
 
Ах, играет гармоника родная,
«разлюли» малину я пою.
И в пилотку падает копейка,
На которую по-нищенски я с мамою живу.
 
 
Мне – пятнадцать. Я – здоровый, невредимый,
Снизу вверх ты смотришь на меня.
Как же покалечило тебя, родимый,
Сверху вниз смотрю я на тебя.
 
 
Маленький автомобиль им Родина должна
И квартиру предоставить и без промедленья.
Но фанерку предложила им она
Ничего не сделала, при том без сожаленья.
 
 
Через год я встретил их опять – пропал,
В грязных гимнастерках орденов уж нету,
По нужде продали тем, кто и не воевал,
Пьяных вдребезг – в их пилотках денег тоже нету.
 
 
Я не стал стоять – чтоб сверху вниз,
Я присел на корточки перед судьбою.
И зрачок в зрачок – смотрел на них тогда
Разница в пять лет была у них со мною.
 
 
Это было в том сорок седьмом году
Через год случилось по-другому,
Там, в Москве, безногих и безруких собрали
И отправили их в дальнюю дорогу.
 
 
Эх, играй гармоника родная!
«Разлюли малину» я пою.
Нету ног – уж ничего не проиграю
На копейку от прохожего живу.
 
 
Нет теперь игры вперегонки – ну нет.
Их судьбу решили «наверху», ведь там «мессия»,
Утопить всех этих нищих дураков,
Чтобы не позорили в дальнейшем мать-Россию.
 
 
Ту прекрасную страну зачем позорить им,
Недостойно сталинской великой эры,
И пошли калечить судьбы искалеченных солдат,
Как всегда в России – как всегда без меры.
 
 
«Франца-Йозефа» промерзшая земля,
Чайки стонущие с высоты, паря, смотрели,
Как одна там за другой взрывалася баржа,
И герои русские, наверно, в рай летели.
 
 
Чувствую себя одной из этих чаек,
До сих пор мне стоном так стесняет грудь,
Отрыдали матери, оплакали убитых,
Мало тех осталось, кто их может вспомянуть.
 
 
Приходи и ты на берег тот обледенелый,
Посмотри, как чайки реют – стонут там вдали,
Поклонись солдатам, подвиг их бессмертен,
И к земле с поклоном, плача, припади.
 

7.03.2009

Какая тайна наш российский молодец!

 
Какая тайна наш российский молодец!
Он, если выпьет, может все на свете.
Он швец, и жнец, и на дуде игрец,
Его ни разумом, его душою не поймешь вовеки.
 
 
Он может голым, босиком прожить,
Последнюю рубаху снимет для тебя, родимый,
А завтра запросто в суде он может заявить,
Что ты украл его рубаху – будешь подсудимым.
 
 
Деньгу последнюю он может вдруг тебе отдать,
А завтра после пьянки заявить, что ты ему еще и должен,
С твоей женой иль друга женушкой он может переспать,
Уверен он, что на плохого человека будет не похожим.
 
 
Закон ему всегда и вдоль, и поперек,
Закон ему всегда, как лошадино дышло,
Верти его, куда ты хочешь, мой милок,
Как повернул его, так по тебе и вышло.
 
 
При Сталине он на себя и лгал, и доносил,
И доносился до того, что погубил миллионы,
А на войне в бою пощады не просил,
И воевал, и уничтожил он фашистов легионы.
 
 
А перед самой пред войной забрали у него отца и мать,
Но он молчал и умирал за подлого бандита,
Вместо того, чтобы его убить, ебена мать,
Терпел, что грязью совесть залита, от грязи не отмыта.
 
 
Так мой отец, затем расстрелянный, квартиру другу дал,
Чтобы друг его с женою там пожил, на время,
Когда сам без квартиры оказался, друг его уж не признал,
Сказал, что разговаривать о пустяках ему не время.
 
 
Сумбур, сумбур у большинства в душе,
Из топорища кашу он сварить сумеет,
А топором побреется – смотри, жених уже,
Таким любой красавице он душеньку согреет.
 
 
Вот он характер, все-то на авось,
Пока гром не ударит, на лоб креста он не положит,
Поленница из дров вся будет наперекосяк и вкось,
Труда, чтоб аккуратно все сложить, он не приложит .
 
 
Сегодня он тебя поцеловал, а после задарма предал,
И завтра от содеянного заливается слезами,
Сегодня тушит у соседа он пожар,
А завтра дом другой из зависти он подожжет, играя.
 
 
Сегодня за столом с тобою будет водку пить,
И целовать, и обнимать, защекотав усами,
А завтра запросто тебя он может отлупить:
Ему вдруг показалось, обозвал его зазорными словами.
 
 
Вот сколько странных слов и нелицеприятных я нагородил
Народу русскому и в похвалу, а может быть, в обиду,
Но верующих в Бога к этому характеру я не соотносил,
Они другие люди в мыслях, поведении и виду.
 
 
А может, это и не хуже, чем вся земная суета,
Где жизнь разумная разграфлена по клеткам,
У русских все в движении: то счастье, то беда —
Сам выбирайся из несчастий белкою по веткам.
 
 
Но до невероятности талантлив наш народ,
Татарское нашествие ведь не прошло задаром:
Казалось, должен был от ига очуметь – нет, все наоборот,
Для русских для людей то Иго оказалось Даром.
 
 
Какие имена в поэзии и в музыке звучат:
Толстой и Достоевский, Лермонтов и Пушкин.
Балет и оперы прекрасные, билеты нарасхват.
Есенин и ракеты, космос – в этом наш народ единодушен.
 
 
Та смесь в характере и минусов, и плюсов дорога,
Она могучая река, несущая и бревна, и обломки,
Но вот затор прорвался, и она чиста.
Вперед, вперед, пусть изумляются российские потомки!
 

Неоправданная ностальгия

 
Хочу я Родину когда-то посетить,
Я долгих тридцать два ее не видел,
О, Мать моя, о, горькая моя,
Ну почему тебе чужой? Чем я тебя обидел?
 
 
Ведь итальянцы, турки каждый год
Спешат домой, стремятся к ней душою,
Увидеть землю, на которой родились,
И встречи ожидают с Родиною дорогою.
 
 
Ведь даже, если умерли отец и мать,
Осталось все: он от чего уехал – не уехал,
И Родина с сердечностью приветствует его,
Я был бы одинок, когда б на Родину приехал.
 
 
Прогресса время, улучшаться все должно,
А у меня в России все кривей и хуже,
Ведь генофонд, как ветром унесло,
И схватывает душу с ветром стужа.
 
 
Какая-то фальшивость, все наперекосяк,
Так много с челками на лбу полудебилов,
Позабирали телефонным правом все
И круговой с милицией порукой накопили силу.
 
 
А челочки на лбу носили воры, паханы
Там, в лагерях далеких, снегом занесенных.
Они законны были в этих лагерях,
Теперь в Москве они творят свои законы.
 
 
Как люди мучаются, и пером не описать,
Простаивают в пробках часика четыре.
Миллион мошенников – коррупция везде,
А милых и застенчивых – держи карман пошире.
 
 
Как жить? Кругом полнейший произвол,
А если ты еще предприниматель сдуру,
То жди: наркотики иль пистолет подсунут в дом,
Или предъявят фотографию жене, как спал с какой-то дурой.
 
 
С судами связываться и не думай, не моги,
Судья подкуплен, сам дрожит от страха.
Убийства громкие и до сих пор в пыли,
Тебя обманут и обокрадут в Госстрахе.
 
 
В домах опасно жить – квартиры на газу
Взрываются почти что повсеместно.
Ведь пьянь-соседи газа не закроют, и «кирдык».
И повторять об этом часто – просто неуместно.
 
 
Собачьи стаи расплодились там кругом,
И сотни москвичей страдают от напастей,
А в задницу им колют сыворотку день и ночь,
Спасают бедных от собачьей пасти.
 
 
О ценах о московских и не говори:
Какие там Парижи и какая там Европа?
В паршивейшем отеле, как за Куршавель
Заплатишь ты, уйдешь отсюда с голой жопой.
 
 
Подъезды – ужас, всех бросает в дрожь,
Они в грязи, в моче, на потолке окурки…
Опасным взглядом провожает молодежь,
Похожая на недоделанных придурков.
 
 
Быть может, не совсем я справедлив:
В Москве живет двенадцать миллионов,
А два процента вычислить от них —
Они живут в шикарнейших районах.
 
 
Домишки олигархов все огромною стеной окружены,
Охрана из спецназа, все двадцать четыре,
Такие молодцы, ой, мамочка, спаси,
Таких ребят не встретишь в целом мире.
 
 
Архитектурно – эти домики изыск,
Четыреста–шестьсот квадратных метров,
А что творится там за стенами у них,
Об этом я не знаю, нет ответа.
 
 
А взятки? Бедная, о, бедная Европа!
Открой-ка взяточника кейс и посмотри,
Как новенькие баксы, два-три миллиона,
Лежат и греют душу. С этим не шути.
 
 
Ну, все прогнило, все, что может гнить,
Парады, фейерверки, толпы, показуха —
И это о Москве, а о провинции что говорить?
Провинциальный город – полная разруха.
 
 
Ведь пенсия для всех три тысячи рублей,
А в переводе это восемьдесят евро.
Сто миллионов тянут в нищете,
И только русские живут отчаянным маневром.
Десятки тысяч километров нефтью залиты,
Разрушены дороги и дома в упадке,
Бесчисленные детские дома и воровство —
К ним деньги не доходят, все идет на взятки.
 
 
Могучая, огромная, непобедимая страна!
Один-два корабля осиливают за год еле-еле,
Десяток самолетов, дедовщина, смерть солдат…
Когда же это кончится, на самом деле?
 
 
А посмотрите-ка на тех, кто спас страну.
Их часто за награды дома убивают,
Затем награды те на рынке продают.
Их мало уж осталось, время, умирают.
 
 
А где мораль, где гордость за страну,
За ту страну, за тех людей, что победили?
На памятнике Вечного огня сгорать живым
Прохожего невинного мальчишку положили.
 
 
В Москве места есть, где ты, как в лесу,
Но не среди деревьев ты идешь–хромаешь,
Идешь через шпалеру проституток молодых,
А схватишь триппер, сифилис иль спид – не знаешь.
 
 
Все, что я рассказал, не выдумка моя,
Я не барон Мюнхгаузен, об этом знаю.
Об этой ситуации нам Президент России рассказал,
Тому, кто этого не слышал, повторяю.
 
 
Не знаю, так не хочется мне ехать в никуда,
А, может быть, на старости поехать – будет легче,
А, может быть, уж никого не встречу я.
Как правильно сказал Саади нам: «Кого уж нет, а те далече».
 

18.05.2009