Текст книги "1976. Москва – назад дороги нет"

Глава VII
Здравствуй, Америка

Включилось зажигание «Боинга 747», и дюзы стали разогреваться. Опять пришли нелегкие мысли. Куда я лечу, что будет со мной и с моей семьей? Мы же без языка, немые, и нам больше сорока лет. Обидно, так обидно. Ведь мы на рынке «Американо» не встречали французов, немцев, англичан и американцев. За прилавком стояло очень много достойных людей, которые могли бы принести пользу Родине, и внесли потом неоценимый вклад в развитие других стран. Среди продавцов было много чисто русских, выехавших по фальшивой израильской визе и проходивших по «толстовскому фонду». Вот так страна – стыдно! Стыдно, что жизнь человеческая и ее судьба для тебя ничто, жизнь твоих граждан – тоже ничто.

Девять часов над океаном длились для меня, как целая вечность. Никогда мне не было так грустно и нехорошо. В самолете была полная тишина, лишь слышалось иногда похрапывание уставших людей. «Боинг» поглощал положенные ему шесть тысяч миль над океаном. Я не спал и не проворонил момента, когда мы пролетали над статуей Свободы.

Внизу была видна земля, расчерченная ровными улицами, стритами и авеню. «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой», – все по Токареву, все как в его песне. Боинг приземлился и мы перешли в зал досмотра. О, где ты моя Италия, аэродром, залитый светом, согретый улыбками, итальянским шумом-гамом, живой суетой! Где ты, где ты, дорогая Италия? Нью-Йоркский зал приема эмигрантов был заполнен людьми. Все было сухо, холодно и деловито. Улыбок не было. Был быстрый досмотр, заполнение документов, вопросы при переводчике. Когда все закончилось, моя вежливая семья сказала: «Thank you very much». Но как я вспоминаю – это прозвучало на английском: «Сенька, бери мяч», но скороговоркой.

Оформление закончилось, нас посадили в автобус и повезли куда-то. В первый раз в жизни мне было все равно, что меня окружает, и я, утонув в своих мыслях, ни разу не повернул голову. Нас высадили перед отелем. Я даже на название не посмотрел. Был грязный туман, ветер разносил противную влагу, было холодно, муторно и грустно. Запахи. Это были запахи «Нового света». Я их описать не могу, как слепой не может описать свет. Лично для меня, что я потом увидел – это был тот же Орвел из книги «1984».

Смотрите на эту бумажку. Мы жили, благодаря ей, три года в Америке. Она дала нам право на работу, право на вождение автомобиля, право на социальное медицинское обеспечение, право на страховку, право на постоянное место жительства. Все это до получения паспорта.

Документ – паспорт беженца. Я – немец по немецким законам, я лишен права на все, а главное – на работу и социальную защиту до получения паспорта.

Сразу же, зайдя в отель, мы увидели коричневую комнату с заношенными деревянными панелями, всю прокуренную зловонными сигарами. За длинной стойкой сидели черные люди. Перед ними стояли стаканы с какой-то темной влагой, которую они пили. Сбоку от стойки сидели сильно накрашенные и на вид потрепанные жизнью женщины. Но что меня больше всего поразило – это то, что вроде был день, но он не проникал в грязные двойные стекла. Отель находился в грязном районе на стрите, заваленном баками с помойкой. И самое поразительное, что по углу этой комнаты вверх и вниз бегали тараканы. Я их про себя сравнил с толпой людей, которые когда-то стремились в «золотой Клондайк».

Нас уже было четверо. К нам присоединилась моя мама. Мы поднялись на третий этаж и вошли в такую же безысходной грусти комнату, как и весь отель. Через грязные двойные окна нам были слышны порывы ветра, и дождь громко стучал по грязным стеклам, оставляя на них мокрые следы. Вдоль стен стояло четыре кровати, покосившийся шкаф, с мутным, в трещинах зеркалом, посередине стоял стол. Это было все.

Люди всегда хотят кушать после долгого перелета, и особенно после нервотрепки. Я об этом догадался по глазам моей семьи. Я сказал, что побегу что-нибудь купить. Напротив нашего окна был маленький магазин. Я засунул руку в карман, и, к счастью, нашел там пять измятых десятидолларовых бумажек. А где же те три тысячи, которые вы заработали, уважаемый писатель? А их больше не было. Из-за тех двух болванов, приехавших из Америки к родным в транзите. Это они нам сказали, что самое главное в Америке – это итальянская модная одежда. Так вот эти самые три тысячи и превратились в эту одежду, которая и была на нас в этом грязном отеле на грязной улице. Слушай дураков! Да ты в костюме от «Армани» сдохнешь с голоду, если срочно не выучишь язык.

Мало того, это были пошитые для меня на заказ костюмы. Теперь только я понял, что те двое просто издевались и смеялись над глупыми и наивными новичками в эмиграции. Зачем им это было нужно, я до сих пор не понимаю. Мы попали в ужасную ситуацию. У нас из-за них не стало денег. Но главное не это. Главное – не было языка.

Я понял, что это для меня конец. Выбора не было, и несмотря на то, что жизни я никогда не боялся, я потерял голову и, ничего не сказав семье, поднялся на крышу отеля через откидной люк и встал около тонкой ограды, опоясывающей крышу здания. Мне не было жалко ничего, что могло бы еще стоить в жизни. Но случилось то, чего я не ожидал. Моя левая рука так сильно сжала поручни, что правой рукой я не мог разжать пальцы, хотя они уже побелели и хрустели, как сухие дрова. Безумный страх вдруг охватил меня. Я понял, еще чуть-чуть и случилась бы непоправимая беда для моей дорогой жены и сына. Хочу заметить, что за три года пребывания в Америке трое наших русских знакомых сделали то, на что я не решился. Я вернулся через люк назад в комнату. Семья кушала. Если выразиться иносказательно, три десятидолларовые мятые бумажки превратились в гамбургеры и кока-колу.

– Ты где был? – спросили мама и Рита. Я сказал, что спускался вниз в барный зал посмотреть более внимательно на новую обстановку. Нервы у моей семьи, кроме моего сына, совсем сдали. Все стали плакать и жаловаться на то, что не осталось денег, и что я вовремя не выучил язык.

– А вы-то сами хороши! Вместо того, чтобы покупать в Италии тряпье, лучше бы экономили. А во время экономии, сидя на сухарях, учили бы язык.

Что-то они поняли из моей речи и замолчали. Я сам себя, конечно, ругал отчаянно. Вот влип, так влип. Всего двадцать часов назад – солнце, море, пальмы, рестораны, улыбки людей, язык которых мы понимали. И вдруг – холод, дождь, жуткие запахи и полная безнадежность. Мы конечно знали, что «ИРЧИ» в Нью-Йорке, это вам не «ИРЧИ» в Италии. Еще месяц минимальной поддержки и до свидания. Америка – страна, в которой улыбка с лица у большинства людей моментально снимается, как снимаются перчатки. Ты абсолютно никому не нужен. И твоя прошлая жизнь никого не интересует. Выживай, как хочешь. Всегда к твоим услугам найдется картонный ящик, поставленный для тепла на решетке метро. И всегда найдется бутылка, завернутая в газету, для твоего полного утешения.

Я полез в карман. О, чудо, там лежала бумажка с телефоном Вили, знакомого по транзиту. Он уехал немного раньше, чем мы, из Италии, и как-то его телефон в Америке попал ко мне. Это стало для моей семьи спасительным якорем. Виля, в домике Альдо Брокиери (там, где бараны), занимал одну комнатку. Он был из Ленинграда. Бывают же люди, которым ты не можешь подражать. Уж как я ненавидел советский режим, и мне казалось, никто не ненавидит его больше. Но перед Вилей я сникал. Его бурлящее недовольство системой не имело границ. Это был чистейшей воды антисоветчик. Умный, образованный, настоящий мужчина, превращался вдруг в спорах о системе в разъяренного быка с десятью бандельерами, воткнутыми в спину. Когда я иногда вежливо стуча в дверь комнатки, где жил Виля, входил в нее, то обычно заставал Вилю в позе знаменитой скульптуры Родена «Мыслитель». Он, правда, не сидел, как монумент из камня, а полулежал, подперев тонкое лицо ладонью. В комнате Вили ничего разглядеть было нельзя из-за сигаретного дыма. Пепельница почти никогда не вытряхивалась, и сжатая до последнего куча фильтров выглядывала из нее.

Слева – Виля, абсолютный антисоветчик, антикоммунист. Рядом – итальянский коммунист и обожатель СССР. Они – неразлучные друзья. Справа автор с женой.

Банальное сравнение, но если его применить, то не топор, а огромный колун точно бы повис в воздухе, не нуждаясь в опоре.

Перед ним всегда стояла бутылка вина. Куря беспрерывно, он постоянно мыслил. Самое смешное было то, что он дружил очень нежно с заядлым коммунистом-итальянцем, жившим неподалеку. Виля по вечерам так бушевал, споря с ним о политике, что мы все думали, они разобьют друг другу носы. Имена Маркса, Энгельса, Ленина, Мао, Сталина звучали чаще, чем на миллионах плакатов, развешанных по миру.

Но каким-то необъяснимым образом после пары бутылок вина они находили общую точку опоры и как ни в чем ни бывало обнимались. Вот, действительно, от ненависти до любви только шаг.

Я думаю, что по совету Вили, итальянский коммунист втайне от семьи почитывал А. И. Солженицына, что в некоторой степени постепенно разрушало его веру в коммунизм. Только лишь это, по моему мнению, мешало тому, чтобы дело не дошло до драки.

Я позвонил Виле и рассказал, что мы прибыли, что я в отчаянии и не знаю, что делать. Виля сказал, что немедленно приедет и заберет нас. Мама ехать не захотела и осталась в отеле, так как «Хиас» обещал ей найти квартиру из двух комнат. Нам никто ничего не предлагал, и мы решили, что школы по изучению языка нам не надо, так обойдемся, выясняя отношения с аборигенами, как в давние времена – на пальцах и жестами. Виля жил у черта на куличках, на острове Фар-Роккавей. Мы долго ехали и, наконец, приехали.

На огромном острове, омываемым океаном, носились крикливые чайки. Океан был холодным, мрачным, бросавшим на нас клочья пены. О где ты, Средиземное море? Недалеко от берега стояли дома, очень схожие с московскими блочными, но лучшего качества. Длинные коридоры, а по бокам двери в квартиры. Дома были сплошь заселены русскими эмигрантами и неграми. Последние намного отличались по настроению, знанию обстановки, обеспечению от запуганных, говорящих только на одесском языке «счастливых жителей нового света».

У Вили в этом доме была маленькая квартирка из двух комнат. В одной из комнат он дал нам возможность пожить. Сам он устроился временно в какой-то старческий дом.

– Ферд, я ничем не могу тебе помочь. Сам сижу как на вулкане. В любое время могут выгнать.

Я слушал его, смотрел в его печальные глаза, казалось, погасшие немного с тех пор, как он расстался с другом-коммунистом, который до сих пор к 2011 году насадить коммунизм в Италии не сумел. Никогда в жизни, несмотря на то, что со мной была семья, мою душу не заботило такое чувство одиночества, грусти и отсутствие перспективы, как тогда. Дорогие читатели, я был не на Земле, а как бы на Луне или на Марсе.

Ко времени отъезда из Америки я точно понял, что там надо родиться. Но это только мое личное мнение и моей жены. Что касается сына, ему было хорошо. Рядом с Вилиной квартирой жила семья из Одессы. Семен, которого я часто встречал в коридоре, посмотрел на меня одним глазом. Половину лица он потерял на войне, геройски защищая Родину, за что Родина наградила его разрешением на выезд. Вот он посмотрел на меня и сказал: «Ты что, Фердинанд, делаешь здесь? Как я узнал, у тебя отец чистый немец. Так ты уже тоже чистый немец. Хватай семью и уезжай в «Лимонку». Так он называл Германию. «Там молочные реки и кисельные берега. Хоть я и воевал с немцами, но я их уважаю. Если бы я был фрицем и жил там, то ни за что бы не уехал. А из России – сам видишь… Они, проигравшие войну, живут в тысячу раз лучше, чем мы, победители».

В полемику с Семеном я вступать не стал. Но то, что он мне сказал, крепко вбил себе в голову. Каждое утро я рано вставал и уезжал на метро в Нью-Йорк. Поезд то катился по поверхности, то уходил под землю. По дороге не было гарантии, что приедешь домой цел и невредим. То попадался пьяный негр с бутылкой, которой размахивал ею как флагом. То белый пьяный американец, то и дело пытавшийся написать на голову пассажирам. У меня дело как-то обошлось. В «ИРЧИ» мне только говорили: «Мистер Фингер, осталось 20 дней, 10 дней, 5 дней до окончания выплаты пособия. Спешите, снимайте квартиру у испанцев – у них дешево – и ищите работу».

Я соглашался и искал работу, которая не требовала языка. Я видел, что улицы Нью-Йорка были часто покрыты катящимися вешалками с одеждой. Их было иногда очень много. Толкали их веселые молодые черные и вкатывали в бесчисленное количество магазинов. Я понял, все, что катится, языка не требует. Но негры, вежливо улыбаясь, очень вежливо отталкивали меня от этих вешалок. А хозяин, владевший этой сотней вешалок, опасаясь, чтобы аборигены меня не побили, вежливо отказал мне в работе.

Работы для человека без языка на настоящее время просто не было. По пути домой я внимательно посматривал на картонные длинные ящики, стоящие на решетках «Сабвея», и, кажется, в мыслях наталкивался на целых три для всей семьи. Надежда на нормальную человеческую жизнь постепенно испарялась. Оставалось семь дней до окончания выплаты пособия. Языка не было, работы не было, дипломы не признавались, массаж нищим был не нужен. В то время в Америке этот вид терапии не пользовался спросом. Родни, как у других выехавших, не было.

– Фердинанд, Риточка, здравствуйте! Вы не остались в Италии? Зачем вы приехали сюда? Ну как? Устраиваетесь, или? – Ирочка Боровская, жена известного футболиста, знакомая нам по транзиту, засыпала нас вопросами.

– Увы, ничем порадовать не можем, Ирочка.

Ирочка была невероятной матерщинницей и каждое соленое словечко у нее звучало песней, в отличие от меня. Переводить ее лексику, а точнее, заниматься плагиатом я не буду.

– Слушайте! Я тоже не очень устроилась. Недавно слышала, что километрах в тридцати от Нью-Йорка есть русская ферма. И там есть все для престарелых: коровы, русская водка, да все есть. Поедем, и, может, найдем там работу.

В Америке есть чудеса, которые довольно часто случаются. Сказано – сделано. Сели на рейсовый автобус и поехали – покатили в «Valley коттедж» на русскую ферму, где мы думали разжиться работой. Покрутим коровам хвосты.

О, чудо из чудес. На взгорках раскинулась пара-другая строений, в стороне был стеклянный дом со стоянкой для машин перед входом. Возле строений росло много деревьев, а вдалеке поблескивало небольшое озеро. Посередине усадьбы красовалась чисто русская, изящная небольшая церковь с очаровательной маковкой. Здесь пахло Россией. Россией! Слава Богу! Мои мечты свелись к тому, что я согласен работать здесь кем бы то ни было, даже крутить хвосты коровам и убирать за ними навоз.

Встретил нас сам князь Голицын, похожий на обычного работника обычного колхоза. Был скромен и немногословен. Мы рассказали ему о себе. Он молча слушал, и я начал впадать в панику, что работы мы не получим. Князь Голицын попросил нас посидеть на лавочке у церкви и подождать его. Сам же пошел в дом престарелых. Перед тем, как мы встретились с Голицыным, мы уже побывали в этом доме, и какая-то женщина сказала, что в настоящее время работы нет. Вот почему мы в таком волнении ждали, что скажет нам князь Голицын. Через некоторое время он вернулся.

– Работа есть, – сказал он, – для ухода за лежачими больными, в качестве нянечек. Я подумал про себя: «А как же я буду называться в этой должности? Вроде название женского рода». Мысль возникла и исчезла. Но имея отношение к медицине, да еще в качестве преподавателя анатомии и физиологии, я назвал эту профессию для всех троих емким русским словом «жопомой». Однако это, к великому моему удивлению, всех обрадовало.

– Жить вы будете, – сказал князь Голицын, – в бывшем гараже. Пятьдесят метров от работы, площадь 15 квадратных метров.

Я был счастлив. Я и жена ни на что не претендовали. Здесь мы могли говорить по-русски, выживать, учить язык и как бы опять очутиться в России.

Нам Господь послал передышку, пожалел нас. С небес те, кто руководил нашей жизнью, послал более чем маленькую зарплату – нам платили один доллар в час. Мы были счастливы – это на двоих было 380 долларов в месяц. «Платить за жилье не надо, а питаться будете в доме для престарелых», – сказал Голицын.

Затем он повел нас знакомиться с фермой и привел нас в главный дом, наподобие барского. Там были столовая, была библиотека. Князь Голицын сказал: «Сейчас я вас познакомлю с хозяйкой фермы и дома. Не удивляйтесь, это младшая дочка самого Льва Николаевича Толстого, Толстая Александра Львовна».

Я, любитель русской литературы, почитавший великого правдолюбца, просто опешил. На очень высокой кровати с высоко взбитой подушкой лежала старушка, лет так под 90. Она повернула голову, коротко взглянула на вошедших и ничего не сказала. Мне стало очень больно. Ведь я по старым фотографиям, сделанным еще до проклятой революции, помнил ее молодой счастливой девочкой, а потом и девушкой.

Америка – страна чудес. Невероятными усилиями Александра Львовна создала все, что мы увидели. Начала с маленького. Разводила кур, кроликов, были коровы, овцы и свиньи. Все создавалось в 1920–30 годах огромным трудом. Она даже возила яйца продавать в Нью-Йорк. Со временем, благодаря усердию и имени великого отца, ей досталось 15 гектаров земли, которые ей подарила одна американка, почитательница Толстого. Она продала эту землю за символическую сумму – один доллар.

Затем Александра Львовна в пятидесятых годах построила приют для белых офицеров, выброшенных в 1920-х годах за границу. Затем приют превратился в лечебное учреждение с постоянным врачом и медицинскими сестрами. В новые времена никто не хотел браться за грязную работу. Поэтому для этой работы пригодились мы, а для уборки дома очень пригодились черные, которые, как мне показалось, были там главными начальниками. Они работали, когда хотели, много смеялись, отдыхали, когда хотели.

У них под рукой всегда была «горячая линия», по которой они в любую минуту могли пожаловаться на дискриминацию. И тогда беда любому белому, он бы был выброшен с работы и пошел бы под суд. Но, судя по тому, как белые нежно относились к «горячей линии», им увольнение не грозило, чем обе стороны были весьма довольны.

Попрощавшись с Александрой Львовной, я заглянул в библиотеку. Запрещенные книги, что грозили тюрьмой и психушкой в России, невозмутимо стояли на полках. Я, конечно, позднее по возможности многие перечитал.

Вот так, очень довольные, покушав в доме для престарелых, мы поехали на наш остров. Князь Голицын сказал, что через неделю за нами и нашими вещами приедет машина. Вот он – русский размах! Машина с двумя шоферами проехала 100 километров за нами, нашим одним чемоданом, сумкой и двумя хромоногими стульями, которые мы решили захватить, чтобы было на чем сидеть. Цена стульев была не больше двух долларов. Но тогда два доллара были для нас как 200.

Машина приехала, мы погрузились с этими злосчастными двумя стульями, мотор зарычал, и мы двинулись в новую жизнь. Обернувшись назад, мы к великому удивлению увидели, как почти вся еврейская диаспора «Фар-Рокковея» кинулась за нами с требованиями вернуть эти стулья, что мы и сделали. Требования были такими грозными, что я подумал – это огромная ценность для «Хиаса». Вот что значит быть на треть евреем. Пыль скрыла от нас навсегда оставленный период жизни.

Вскоре мы сидели в бывшем гараже на полу, абсолютно счастливые и утопали в несбыточных мечтах. Не о богатстве, а о предстоящей работе мечтали мы, о достойной жизни в чужой непонятной стране. Мы сидели молча, и вдруг меня разобрал дикий смех. Я вспомнил о погоне еврейской диаспоры за двумя стульями в нашей машине. Мы были в роли Паниковского с гусем под мышкой, когда за ним бежали разъяренные жители деревни.

Мы так же еле-еле оторвались от погони, как и «Антилопа» Козлевича из книги «Золотой теленок»[17]17
  Книга «Золотой теленок» Ильфа и Петрова была запрещена во времена Сталина.


[Закрыть]. Но это было в прошлом. Жизнь засияла всеми красками. Я сбегал в магазин, и бутылочка вина погрузила нас в безмятежное счастье. Мы стали работать, и упорство повело нас по путям наживы. В крохотную комнатку через гаражное окно было всунуто пианино для сына, взятое напрокат. Затем появилась барабанная установка «Тама» в полном комплекте – тоже напрокат. Затем появился диван, найденный на помойке. Америка – страна чудес. А раз такая страна, значит на помойках могут лежать почти новые вещи. Только собирай.

В маленькой спальне 6 кв.м появился маленький диван. В душе, обитом жестью 60 х 70 см, по утрам весело лилась вода из ржавого душа, а рядом стояла старая электрическая плиточка с двумя комфорками. Ну, что еще нужно для счастья? Ничего. А самое главное было, конечно, впереди. Мы работали с людьми, жизнь которых теперь представляет большой интерес. Это были «белые офицеры», которых «красные» когда-то после страшных боев на юге России заставили бежать за границу.

Тяжелейший путь стоял за их плечами, пока они не попали в Америку. Не дай бог повторить кому-нибудь этот путь. Ведь тогда не было никаких благотворительных организаций, которые помогали нам. Работа, непосильная работа на полях Америки, на ее железных дорогах, фабриках – вот была доля этих высокообразованных людей, настоящих патриотов России. Вера в Бога их была непоколебима. Фамилии – Лопухина, Шувалов, Багратион, Оболенский, Родзянко, Меньшиков, Голицын, Волконский, звучали чаще чем Сидоров, Петров.

Наш покровитель Отец Викторин, большой ценитель музыки. Играет автор. Фото 1979 года.

Фрейлины царя Николая II, депутаты государственной думы Российского государства, великая балерина Спесивцева и многие-многие другие лежали и умирали здесь. Очень слабый английский и блестящий французский, и особенно отточенный благородный русский, от которого мы совершенно отвыкли, звучал в комнатках. У меня с женой не было никакого отвращения вычищать из-под них их нужды. Слезы! Уж нет таких людей в России с ее тысячелетней историей. Они ушли из нее навсегда!

Мы с женой счастливы, что столкнулись напоследок с ними. Сколько разных историй мы наслушались. К сожалению, не было у нас ни магнитофона, ни видеокамеры по нашей бедности. Я думаю, что беседы, вовремя записанные, сейчас были бы очень интересны и важны. Ведь такое не повторяется. Этих благородных офицеров, стрелявших в лоб своих любимых лошадей, когда те бросались в море за хозяевами, уплывающих в Константинополь, уже давно нет на свете. Царство им небесное!

А с каким достоинством они умирали. Были комнаты, где лежали люди попроще. Оттуда иногда раздавался крепкий матерок, если сестра почему-то задерживалась. Так мы работали и жили. Каждый день в нашей комнатушке собирались гости, а в крошечном садике при хорошей погоде делались шашлыки. Особенно зачастил к нам отец Викторин – духовный окормитель. Любил выпить и закусить. До сих пор удивляюсь, каким образом в крохотной комнатке он пролезал между диваном и столом со своим огромным животом.

– Фердинанд, – басил он, – выпить не грех, а поесть вволю, когда нет поста, и того лучше. А ведь помрем, там столов не накроют. Бессмертная душа твоя там в этом нуждаться не будет. А кстати, скажи, почему вы ходите пешком? Вам что здесь, Россия? Нет, милок, здесь Америка. Вот и ездейте на машине».

– Да Бог с вами, отец Викторин, – говорил я ему. – У меня и прав-то нет.

– Ой, милок, да ты же не в России. Будут и права с Божьей помощью.

– Да и денег нет, – говорил я.

– С Божьей помощью будут. Кто я? Представитель бога на земле. Церковь святая. Одолжу и будут.

Однажды отец Викторин прибежал к нам совсем запыхавшийся. Его огромная седая шевелюра и лицо, заросшее огромной поповской бородой, было, как никогда, оживлено.

– Фердинанд, пойдем. Там за углом я что-то для вас нашел.

Вся моя семья в чем была побежала смотреть на это что-то. За углом, недалеко от дома стоял огромный «Кадиллак». Одно только название и красавица эмблема бросили меня в дрожь. Он был шикарного шоколадного цвета, а внутри обшивка была из дорогой кожи «Конноли». В нем двигалось все, что может двигаться от простого нажатия кнопки, вплоть до подголовников на креслах. Машине было всего 3 года. Моторчик был не слабый – 420 лошадиных сил. Его сверкающий гриль смотрел на меня, а я на него. Крыша тоже, насколько я помню, открывалась.

На стекле было приклеено маленькое объявление – километраж, год выпуска и цена 1500 долларов. «Берем», – сказал отец Викторин. У меня в то время было накоплено 750 долларов. Я сказал: «Берем». Отец Викторин достал из рясы деньги, отдал продавцу, расписался в какой-то бумажке и, обернувшись в огромный подол, приспособив его под себя, сел в кадиллак. Мы прыгнули в него следом. Бесшумно завелся мотор, и машина вкатила во двор, встав лицом к окнам нашей спальни. Да если бы я проработал в России всю мою жизнь, я бы не смог купить колеса от такой машины. Какие обода стояли на ней! Какое дерево было внутри! Америка – страна чудес!

Через две недели мой сын получил права, ему было 16 лет. Мальчишка стал разъезжать на немыслимой машине, на которой мог бы ездить только Брежнев. А вот со мной случилось целое приключение. По характеру я очень легкий и веселый человек. Несмотря на мою беспечность и легкость, теорию я сдал за неделю. Отец Викторин взялся обучать меня вождению. Гордыня – это гибель для человека, а для меня вдвое. Сдав теорию, я решил, что лучшего водителя чем я, в Америке нет. Перед сдачей на вождение, мы с отцом Викторином хорошо попраздновали во славу Божию. Утром инструктор-американец сел рядом со мной в машину. Голова после попойки была «светлая, наисвежайшая». Инструктор сказал: «Жми на газ, и вперед». Ну, я и нажал. Машина рванулась вперед, как заяц, у которого одно место смазали скипидаром.

Машина внезапно рванулась не только вперед, а почему-то завиляла в разные стороны. Двухтонная громада меня не слушалась. Мало того, я резко тормознул и вывернул руль вправо. Дверца Кадиллака открылась, инструктора выбросило на мостовую. Он долго бежал за машиной и махал мне руками. Я думаю, он не злился, так как матерных слов во след он мне не кричал. Мне даже показалось, что это американская манера хвалить резвых водителей. Ведь американцы очень любят каскадеров. Ну, шутки шутками. На права я все-таки сдал с третьего раза. Причем перед последними двумя разами мы с отцом Викторином на дух не переносили даже пива.

Мечта сбылась! У нас – машина, да какая! Мы решили испытать ее на дальнем расстоянии и попросили директора старческого дома отпустить нас на три дня куда-нибудь на природу. Он нам посоветовал посетить штат «Мейн» на границе с Канадой. В этих краях он сам часто проводил отпуск.

Сказано – сделано. Сели в машину и в один прекрасный день поехали в отпуск. Дело было осенью и, приехав в край озер и лесов, мы первым делом пошли за грибами. Действительно природа, почти не тронутая человеком, поражала своей мощью. Это мы почувствовали через полчаса нахождения в лесу.

Штат граничит с Канадой. И те, кто читал книги Джека Лондона, наверно, кое-что знают об этих местах. А мы ничего не знали. Мы шли беззаботно, увлекшись сбором грибов, которых американцы боятся как огня. Американцы в лес не ходят!

– Рита, Жорик, идите скорее сюда! – закричал я.

Они подошли, и я показал им чудовищной величины следы лап медведя-гризли. Эти следы были не от одного животного, рядом с ними были следы поменьше, а еще рядом совсем маленькие. Раздался какой-то хруст ветки, неподалеку из-за кустов выглянула морда медвежонка. Он с любопытством разглядывал нас. Я понял, что сейчас произойдет что-то ужасное.

Слава богу, жена и сын не стали расспрашивать – отчего и почему мы с такой скоростью рванули к машине, что не заметили, как около нее очутились. Больше мы в этот лес за грибами не ходили.

Дело было к вечеру, и мы раскинули палатку у «Лосиного озера». Темнело, весело затрещал костер, который осветил десяток палаток отдыхающих ь туристов-американцев. В нашей машине был ящик пива, который сослужил нам хорошую службу. Мы так расстроились, что не собрали грибов, что подумали – а может, заняться чем-нибудь другим. Взгляд упал на заливчик перед палаткой. А вдруг там есть раки? Костюмы для подводного плавания и фонарики, купленные еще в Италии, у нас были с собой.

С каким нетерпением мы ждали наступления темноты, чтобы погрузиться в воду и достать то, что для русского человека является счастьем. Боже мой! Нашему счастью не было предела. На свет стали сползаться раки. Мы собирали их в сетку. В скором времени сетка вместимостью с ведро была наполнена. Мы подняли головы над водой и увидели десятки туристов-американцев, скопившихся на берегу.

Раздался крик:

– Инопланетяне! Инопланетяне!

Действительно, зрелище было, видимо, для них необыкновенное. На поверхности передвигались какие-то существа, впереди которых были столбы яркого цвета, и переговаривались на непонятном языке. Эти существа в черной воде были почти не видны.

Инопланетяне с торжествующим криком вышли из воды, повесили над костром ведро с раками, достали ящик с пивом и стали ждать того волнительного момента наслаждения, которое, видимо, знают только русские да скандинавы. Толпа разошлась сильно разочарованная. А мы приступили к торжеству. Так прошел этот незабываемый вечер в далекой Америке на границе с Канадой. В этот вечер мы вспоминали о Риме. Мы были счастливы.

Рыбалка не очень удалась, но мы были очень довольны проведенным временем, так как «на безрыбье и рак – рыба», да к тому же к пиву.

А вот сбор грибов удался. Верите – не верите – мы гуляли по огромным полям лисичек, как по ковру.

Америка – страна чудес. Хочу еще раз напомнить о том, что место, где стоял Кадиллак и остальные 15 гектаров Александре Львовне продала одна американка, почитательница ее великого отца, за символический доллар. Она жила в домике с садом, напротив фермы.

Тихий прелестнейший уголок старой дореволюционной России с тихим домом, где доживали и умирали бывшие блестящие офицеры и выпускницы «Смольного института благородных девиц». В пасмурные и дождливые дни деревья, окружавшие этот дом, склоняли к нему ветви. Было похоже, что они плакали, стекающими с них каплями.

В солнечные дни наверно, Господь, чтобы поддержать стариков, веселил их птичьими песнями и массой вдруг распускающихся цветов. Тогда их сажали в коляски и вывозили из этого печального дома во двор, где они, блаженно щуря глаза наслаждались последними уходящими днями.

На ферме был еще один дом, где жили старики. Они не были лежачими, и каждый из них имел свою маленькую комнатку. Затем, по закону сообщающихся сосудов, они плавно перетекали в печальный дом, из которого был только один выход – к Богу. Но сплошь и рядом великая сила жизни побеждала силу грусти. На ферме постоянно случались комические приключения. Один раз нас пригласила в гости одна замечательная чета. Они были казаками, их стать просто поражала. Я думаю в 1978 году им было лет по шестьдесят.