Текст книги "Любовники. Плоть"

Глава девятнадцатая

Он подошел к стене, шатаясь, и рухнул в кресло. Один из уззитов двинулся к нему, но Макнефф махнул своему подчиненному рукой, чтобы вернулся, и сказал:

– Тернбой попросил одного кувыркуна прочесть ему книгу по истории возникновения человечества на Озанове. В ней так часто упоминались лалиты, что это возбудило подозрение о ее принадлежности к этой расе.

– На прошлой неделе один врач из кувыркунов упомянул в разговоре с Тернбоем, что однажды осматривал лалиту. А потом, сказал он, она сбежала. Нам нетрудно было догадаться, где она прячется!

– Дорогой мой, – сказал Фобо, обернувшись к Хэлу, – разве ты не прочел книгу Ве’енаи?

Хэл мотнул головой:

– Мы приступили к чтению, но потом Жанетта куда-то ее задевала.

– И наверняка проследила за тем, чтобы ты переключил свое внимание на… да, они умеют отвлекать мужчин. Конечно же – ведь это смысл их жизни. Видишь ли, Хэл, лалита – пример наивысшего развития миметических паразитов. И среди разумных существ они уникальны тем, что… все они – самки!

– Если бы ты прочел Ве’енаи, то узнал бы, что раскопки показали нам: когда люди Озанова были еще насекомоядными существами, похожими на мелких обезьян, то в их семейных группах наличествовали не только самки их вида, но и представители иной видовой категории. Эти животные выглядели и, вероятно, пахли подобно самкам предчеловеческих обезьян, и были способны спариваться с самцами этого вида. С виду они были млекопитающими, но анатомирование показало бы, что они происходят от псевдочленистоногих.

Разумно предположить, что эти предшественники лалит были паразитами человека задолго до мармозетоидной стадии. Возможно, судьбоносная встреча произошла, когда он только выполз из моря. Изначально двуполые, все они стали самками. И в неизвестном нам эволюционном процессе приняли форму рептилий и примитивных млекопитающих. И так далее.

– Мы знаем только, что лалита – самый изумительный эксперимент природы в паразитизме и параллельной эволюции. Человек постепенно мутировал к высшим формам, и лалита от него не отставала. Напомню, все они самки, так что для продолжения рода нуждались в самцах другого вида.

– Поразительно, с какой легкостью они встраивались в дочеловеческие сообщества на стадии питекантропоидов и неандерталоидов. Трудности начались, лишь когда развился homo sapiens. В некоторых семьях и племенах их принимали, в других – убивали. Им пришлось выдавать себя за человеческих женщин, что было нетрудно – до тех пор, пока они не беременели. В этом случае они умирали.

Хэл застонал и закрыл лицо руками.

– Горько, но реально, как мог бы сказать наш знакомец Макнефф, – продолжал Фобо. – Конечно, такое положение дел требовало существования тайного сестринства. В тех сообществах, где лалиты вынуждены были маскироваться, забеременевшая должна была немедленно покинуть сообщество. Скрыться в тайном убежище среди своих сородичей, которые впоследствии возьмут на себя заботу о нимфах… – Хэл содрогнулся, – … пока те не будут в состоянии войти в человеческую культуру. Или иным образом проникнуть в общество – как найденыши и подменыши.

– Существуют множество народных преданий о них – сказки и мифы, где они часто выступают в роли второстепенных или главных персонажей. Их считали ведьмами, демоницами, а то и хуже.

– Когда среди древнейших племен появился и широко распространился алкоголь, лалиты наконец смогли вздохнуть спокойно. От алкоголя они становятся стерильными. И более того, если не вмешается несчастный случай, болезнь или убийство, от алкоголя они становятся бессмертными.

Хэл убрал руки от лица.

– То есть… ты хочешь сказать, что Жанетта жила бы вечно? А из-за меня… да?

– Она могла бы прожить много тысяч лет. Мы знаем, что некоторым особям это удавалось. Более того, они не были подвержены физическому старению и сохраняли физиологический возраст двадцати пяти лет. Сейчас я растолкую тебе все по порядку. Многое из услышанного тебя сильно огорчит. Но сказать это нужно.

– Долгожительство лалит привело к тому, что их почитали как богинь. Иногда они жили так долго, что воочию наблюдали за уходом с исторической арены великих народов, которые в момент появления в них лалиты были всего лишь сборищем мелких племен. Конечно, такая лалита становилась бесценным хранилищем мудрости, богатства и власти. Создавались религии, где лалита была бессмертной богиней, а любовниками ее были смертные цари и жрецы.

– В иных культурах лалит объявляли вне закона. Но они либо направляли те народы, которыми правили, на завоевание тех групп, где их отвергали, либо внедрялись в стан врага и правили как серые кардиналы, стоя позади трона. Будучи всегда исключительно красивыми, они становились женами и любовницами самых влиятельных мужчин. Они вступали в соревнование с человеческими женщинами и шутя побеждали их. В лалите природа явила совершенную женщину.

– И они становились владычицами своих любовников – но увы, не своего народа. Пусть изначально они и принадлежали к тайному сообществу, но вскоре откалывались от него. Они начинали отождествлять себя с народами, которыми правили, и направляли мощь этих народов против других лалит. Более того, их долгожительство вело к соперничеству молодых лалит, а в результате – заговоры, борьба за власть и так далее.

– Кроме прочего они оказывали на развитие технологий слишком уж стабилизирующее действие. Во всех аспектах культуры они старались сохранять статус кво, и в результате человеческая культура стала с подозрением относиться ко всему новому и прогрессивному и изгонять тех, кто привносил эти нежеланные новшества.

Фобо ненадолго замолчал, потом сказал:

– Следует иметь в виду, что эти рассуждения по большей части весьма спекулятивны. Основаны на показаниях, полученных от весьма немногочисленных пойманных в джунглях людей-туземцев. Но недавно мы нашли пиктограммы в одном подвергнутом раскопкам храме и получили дополнительную информацию. Поэтому мы считаем, что наша реконструкция истории лалит в основном верна.

– Кстати, Жанетте не следовало от нас убегать. Узнав о ней все, что можно, мы непременно вернули бы ее в семью. Мы так и говорили ей, только она нам не верила.

Из операционной вышла сестра и что-то вполголоса сказала эмпату.

Макнефф подошел поближе, явно желая подслушать, но сестра говорила по-озановски, а этого языка Макнефф не понимал.

Хэл подумал: почему же его не увели сразу, почему первосвященник выслушивает Фобо? Ну конечно! Макнефф хочет, чтобы он все узнал о Жанетте и осознал чудовищность своих деяний.

Сестра вернулась в операционную. Архиуриэлит спросил вслух:

– Сдохла наконец эта тварь полевая?

Хэл дернулся от слова «сдохла», как от удара. Но Фобо пропустил это замечание мимо ушей и продолжал обращаться к Хэлу:

– Твои личин… то есть твои дети извлечены и благополучно помещены в инкубатор. Они… – он на миг запнулся, – … едят нормально. Будут жить.

По его тону Хэл понял, что о матери спрашивать бессмысленно. Из круглых синих глаз Фобо катились крупные слезы.

– Ты не поймешь до конца, что случилось, Хэл, если не узнаешь об уникальном способе размножения лалит. Лалите для размножения нужны три вещи. Одна из них предшествует двум другим. Это исходное событие – инфицирование в пубертатном периоде другой взрослой лалитой. Инфекция нужна для передачи генов.

– Генов?

Даже пребывая в таком небывалом потрясении, он не мог не заинтересоваться тем, что рассказывал Фобо.

– Да. Так как лалита не получает генов от человеческих мужчин, то наследственным материалом лалиты обмениваются между собой. И все же мужчина необходим в качестве важного средства. Позволь мне это прояснить. Взрослая лалита имеет три так называемых банка генов. Два из них – дубликаты одного и того же хромосомного содержания. Функции третьего я объясню чуть позже.

– Матка лалиты содержит яйцеклетки, гены которых дуплицируются в микроскопических подвижных тельцах, продуцируемых гигантскими слюнными железами во рту лалиты. Эти тельца – слюнные яйца – продуцируются взрослой лалитой непрерывно.

– Взрослая лалита передает гены посредством этих невидимых созданий, они инфицируют друг друга, как если бы эти носители наследственности были болезнями. Избежать этого они не могут: чихание, поцелуй, прикосновение – передача идет непрерывно.

– Тем не менее у лалиты допубертатного периода существует, похоже, иммунитет к этим тельцам.

– Взрослая лалита, однажды инфицированная, вырабатывает антитела, препятствующие получению слюнных яиц от другой лалиты.

– Тем временем полученные тельца проникают в кровоток, в пищеварительный тракт, в кожные покровы, отчаянно ищут путей в матку хозяйки.

– Там уже слюнное яйцо соединяется с маточной яйцеклеткой. Это слияние порождает зиготу, и на этом процесс оплодотворения останавливается. Да, уже наличествуют все генетические данные, необходимые для порождения новой лалиты. Все, кроме генов, определяющих конкретные черты лица младенца. А вот эти данные будут переданы мужчиной – любовником лалиты. Но для этого должны произойти еще два события, причем одновременно. Одно из них – возбуждение, вызванное оргазмом. Второе – стимуляция фотокинетических нервов. И одно не может произойти без другого; точно так же не могут они произойти до того, как случится первое. Видимо, слияние двух яйцеклеток порождает химические изменения в организме лалиты, которые делают возможным и оргазм, и также заканчивают развитие фотокинетических нервов.

Фобо замолчал и склонил голову, будто прислушиваясь к чему-то снаружи.

Хэл, научившийся понимать, что означает выражение лица кувыркуна, уверился в том, что Фобо ждет какого-то важного события. Очень важного. И в чем бы оно ни состояло, связано оно с землянами.

И вдруг его словно молния поразила мысль: он на стороне кувыркунов! Он уже не землянин – или, по крайней мере, не гаваец.

– Сейчас ты достаточно сбит с толку? – спросил Фобо.

– Да. Я… никогда ничего не слышал о фотокинетических нервах.

– Фотокинетические нервы – исключительная особенность лалит. Они тянутся от сетчатки глаза параллельно зрительным нервам, которые идут в мозг. Но фотокинетические нервы сворачивают вниз и вдоль позвоночного столба доходят до матки. А матка вовсе не такова, как у человеческих женщин – и сравнение ничего нам не даст. Можно сказать, что матка лалиты – это фотолаборатория, темная комната чрева. В ней биологически проявляется фотография отцовского лица. И, так сказать, накладывается на лица дочерей.

– Ты наверняка заметил в процессе сношения – я уверен, что она требовала от тебя держать глаза открытыми, – что зрачки у нее сжимаются в крохотные булавочные головки. Это сокращение – непроизвольный рефлекс, сужающий ее поле зрения до твоего лица. Зачем? Чтобы фотокинетические нервы считывали данные только с него. Таким образом информация о конкретном цвете твоих волос передается в банк фотогенов. Мы точно не знаем, каким образом передают данные фотокинетические нервы, но это происходит с большой точностью.

– Волосы у тебя темно-золотистые. Каким-то образом эта информация становится известна банку. Он отсекает другие гены, управляющие цветом волос. Ген «темно-золотистые» дуплицируется и передается в генетический набор зиготы. То же самое происходит и с другими генами, управляющими чертами лица. Форма носа корректируется до женственной подбором правильной комбинации генов из банка. Они все дуплицируются и включаются в зиготу…

– Слышишь! – торжествующе вскричал Макнефф. – Ты породил личинок! Чудовищное потомство нечестивого нереального союза! Дети-насекомые! И у них будет твое лицо – наглядное свидетельство этого омерзительного распутства…

– Я, конечно, не большой знаток человеческих лиц, – перебил Фобо. – Но мне этот молодой человек кажется здоровым и красивым. В человеческом, разумеется, смысле.

Он повернулся к Хэлу:

– Теперь ты видишь, зачем Жанетте был нужен свет. И почему она симулировала алкоголизм. Пока она получала достаточную дозу спиртного перед копуляцией, фотокинетические нервы – весьма чувствительные к алкоголю – анестезировались. И был оргазм, но без беременности. Без смерти от зародившейся внутри жизни. Но когда ты стал разбавлять жукосок легкосветом… конечно, по неведению…

Макнефф взорвался визгливым смехом:

– Какой сарказм! Воистину сказано, что смерть есть награда антиреализма!

Глава двадцатая

– Не сдерживайся, Хэл, – сказал Фобо. – Поплачь, если хочешь, тебе станет легче. Не можешь? Жаль, это бы помогло. Но я продолжаю.

– Лалита, как бы по-человечески она ни выглядела, от своей членистоногой природы уйти не в состоянии. Нимфы, развивающиеся из личинок, вполне могут сойти за младенцев, но видеть самих личинок тебе было бы больно. Хотя они не более уродливы, чем пятимесячный эмбрион человека. Для меня, по крайней мере.

– Печально то, что мать-лалита должна умереть. Сотни миллионов лет назад, когда примитивные псевдочленистоногие готовы были вылупиться из яиц в ее чреве, в организме высвобождался некий гормон, кальцинировавший кожу и превращавший тело в могилу-чрево. Мать становилась оболочкой. Личинки поедали ее органы и кости, размягченные вымыванием кальция. Когда личинки заканчивали свою работу – есть и расти, – они превращались в нимф. Тогда они взламывали оболочку в наиболее уязвимом месте – на животе.

Пупок! Он единственный не кальцинируется, а остается мягким. К тому времени, когда нимфы готовы к выходу на свет, ткани пупка распадаются, высвобождая вещество, растворяющее кальций почти на всех тканях живота. Нимф, хотя и слабых, подобно человеческим младенцам и куда меньших размеров, инстинкт побуждает пробивать эту тонкую хрупкую оболочку.

– Следует понимать, Хэл, что пупок одновременно и функционален, и подражателен. Поскольку личинки не соединяются с матерью пуповиной, пупка у них нет. Но они выращивают похожее на него образование.

– Груди взрослых экземпляров также имеют двойную функцию. Как и груди женщин, они и сексуальны, и участвуют в репродукции. Конечно, молока они не выделяют, но все же они являются железами. И когда личинки готовы вылупиться из яиц, груди действуют подобно мощным насосам гормона, от которого твердеет кожа.

– Как видишь, ничто не пропадает зря – природа экономна. То, что позволяет лалите выжить в человеческом обществе, также осуществляет процессы смерти.

– Я понимаю необходимость фотогенов на гуманоидной стадии эволюции, – сказал Хэл. – Но когда лалиты находились на животной стадии эволюции, для чего им было нужно воспроизводить лицо отца? Между мордами самцов и самок животных различие невелико.

– Не знаю, – ответил Фобо. – Быть может, дочеловеческие лалиты не использовали фотокинетические нервы. Возможно, эти нервы – эволюционная адаптация существовавшей структуры, имевшей иные функции. Или рудиментарные функции. Есть некоторые свидетельства, что фотокинезис был тем средством, которым лалита меняла свое тело согласно тому, как менялось тело человека по мере восхождения по эволюционной лестнице. Разумным кажется предположить, что лалите нужен был бы подобный биологический механизм. Если не фотокинетические нервы, то какой-то иной. К несчастью, к тому времени, когда наша наука развилась в достаточной мере, чтобы изучать лалит, у нас не осталось доступных образцов. То, что мы нашли Жанетту, было чистой удачей. Мы обнаружили в ней несколько органов, чьи функции для нас – загадка. Для плодотворного исследования нам нужно осмотреть и других представительниц ее рода.

– Еще один вопрос, – сказал Хэл. – Что, если у лалиты будет более одного любовника? Чьи черты унаследует ребенок?

– Если лалита подвергнется групповому изнасилованию, у нее не будет оргазма – ему воспрепятствуют эмоции страха и отвращения. Если у нее будет более одного любовника – и при этом она не станет принимать алкоголь, – то дети будут похожи на первого из них. К тому времени, как она ляжет со вторым – пусть даже немедленно после первого, – уже начнется процесс полного оплодотворения.

Фобо сочувственно покачал головой:

– Печально, но за все прошедшие эпохи это не изменилось: матери отдают жизнь своему расплоду. И все же природа, словно бы в возмещение, наградила их одним даром. По аналогии с рептилиями, которые, как утверждают, никогда не перестают расти, пока живы, лалита не умирает, если не становится беременной. То есть…

– Прекрати! – крикнул Хэл, вскакивая на ноги.

– Прости, – тихо сказал Фобо. – Я лишь пытаюсь дать тебе понять, почему Жанетта не могла тебе сказать, кто она на самом деле. Видимо, она любила тебя, Хэл. Налицо все три фактора, составляющие любовь: подлинная страсть, глубокая преданность и ощущение, что она – единая плоть с тобой, мужчина и женщина, неразделимые настолько, что трудно сказать, где начинается он и кончается она. То, что она любила тебя, я знаю, потому что мы, эмпаты, способны войти в нервную систему другого и думать и чувствовать за него.

– Да, ее любовь взошла на горьких дрожжах. Убеждение, что если бы ты узнал, что она происходит из совершенно другой ветви животного царства, разделенной с тобой миллионами лет эволюции, что ее наследие и анатомия не дадут ей полностью слиться с тобой в браке с детьми, то отшатнулся бы от нее с отвращением, – это убеждение пронизывало ее ужасом в самые светлые ваши моменты…

– Нет! Я бы все равно ее любил! Да, это было бы потрясение – но я бы его пережил. Ведь она была человеком, гораздо больше человеком, чем любая другая женщина!

Макнефф издал звук – нечто вроде рвотного спазма. Кое-как справившись с собой, он взвыл:

– Ты, порождение бездны! Как можешь ты сам себя выносить, узнав, с каким омерзительным чудовищем возлежал! Как не выдавишь ты себе глаза, видевшие эту грешную мерзость! Как не отрубишь ты себе руки, лапавшие эту отвратительную подделку под человеческое тело! Как не вырвешь ты себе с корнем тот орган разврата…

– Макнефф! Макнефф! – прервал его Фобо.

Впалые щеки и горящие глаза – уродливый святоша обернулся к эмпату. Губы сандалфона растянулись так, словно пытались составить невероятного размера улыбку – улыбку безудержной ярости.

– Что? Что? – забормотал он, будто очнувшись ото сна.

– Мне хорошо знаком ваш психотип, Макнефф. Вы уверены, что не планировали захватить лалиту живой и приспособить для собственных чувственных целей? Не связаны ли ваша ярость и возмущение с тем, что ваши ожидания обмануты? Вы же, в конце концов, уже год не имели женщины, и…

У сандалфона отвисла челюсть, кровь прилила к лицу. Потом краска столь же быстро схлынула, сменившись трупной бледностью.

И он заскрежетал, как несмазанный засов:

– Довольно! Уззиты, хватайте этого… эту тварь, что называет себя человеком, и тащите в лодку!

Двое в черном двинулись с разных сторон, чтобы подойти к навруму спереди и сзади. Маневр, продиктованный не осторожностью, но выучкой: многолетний опыт арестов научил их не ждать сопротивления. Арестованные всегда держались робко и подавленно перед представителями Церства. И сейчас, вопреки необычным обстоятельствам и знанию, что у Хэла есть пистолет, они не видели никакой разницы.

А он стоял, склонив голову, ссутулившись, опустив бессильные руки – типичная поза арестанта.

И в следующую секунду накинулся на охранника, будто тигр.

Тот, кто подходил спереди, отлетел к стене, заливая кровью черную куртку. Изо рта у него вылетели зубы.

А Ярроу в это время уже развернулся и въехал кулаком в большое мягкое брюхо того, кто был сзади.

– Вуф! – выдохнул уззит и сложился пополам.

Колено Хэла прилетело снизу в незащищенный подбородок. Хрустнула кость, агент свалился на пол.

– Осторожно! – крикнул Макнефф. – У него пистолет!

Уззит у стенки стал нашаривать кобуру под курткой, и в тот же момент ему в висок врезался тяжелый бронзовый книгодержатель, запущенный рукой Фобо.

Уззит свалился мешком.

– Сопротивляешься, Ярроу? Сопротивляешься? – взвизгнул Макнефф.

– Это можешь, шиб, не сомневаться!

И он, нагнув голову, бросился на сандалфона.

Макнефф хлестнул плетью, семь хвостов полоснули Хэла по лицу, но он камнем влетел в пурпурный силуэт и свалил его на пол.

Макнефф поднялся на колени, Хэл, тоже на коленях, схватил его за глотку и сдавил.

Лицо Макнеффа посинело, он стал цепляться за руки Хэла, пытаясь оторвать их от своего горла. Но Хэл только усилил хватку.

– Ты не… смеешь! – выдавил Макнефф. – Невозмо…

– Смею! Смею! Как давно я хотел этого, Порнсен… то есть Макнефф.

И тут затрясся пол, задребезжали стекла, и раздался оглушительный грохот! Окна выбило, стекло хлынуло во все стороны брызгами дождя, Хэл бросился на пол, закрыв голову руками.

Ночь снаружи на миг сделалась ясным днем – и вновь вернулась темнота.

Хэл встал. Макнефф лежал на полу, ощупывая шею.

– Что это было? – спросил Хэл у Фобо.

Фобо подошел к разбитому окну, выглянул наружу. Из пореза у него на шее текла кровь, но он этого не замечал.

– То, чего я ждал, – ответил он. И повернувшись к Хэлу, добавил: – С того самого момента, как приземлился «Гавриил», мы вели под него подкоп, и…

– Но наши акустики…

– Ничего не обнаружили из-за поездов подземки, то и дело проносящихся прямо под кораблем. Мы копали во время движения поездов, чтобы замаскировать звук. Обычно поезд проходил по туннелю каждые десять минут, но мы поменяли расписание таким образом, чтобы они ходили раз в две минуты, и старались почаще пускать длинные грузовые составы.

– Всего пару дней назад мы заполнили полость под «Гавриилом» порохом. Можешь мне поверить, мы все вздохнули с облегчением, когда это случилось – боялись, что нас услышат вопреки всем нашим предосторожностям или что проделанные нами ходы рухнут под весом огромного корабля. Или капитан почему-либо решит переставить корабль на другое место.

– И вы взорвали его? – спросил Хэл, мало что соображая. Слишком уж быстро все происходило.

– Не думаю, – ответил Фобо. – Даже сотни тонн взрывчатки, которая сейчас сдетонировала, вряд ли могли нанести серьезный ущерб столь прочно построенному кораблю. Мы, вообще-то, не думали его разрушать, потому что хотим изучить.

– Но, согласно нашим расчетам, взрывные волны, передаваясь по металлическим пластинам корабля, должны были убить всех людей на борту.

Хэл подошел к окну и выглянул наружу. На фоне лунного неба был виден огромный столб дыма; вскоре он закроет весь город.

– Вам стоит побыстрее запустить на борт свою команду, – сказал Хэл. – Если взрыв всего лишь оглушил офицеров на мостике и они придут в себя до вашего подхода, то задействуют кнопку, активирующую водородную бомбу. А она взорвет все на многие мили вокруг. По сравнению с ней ваш пороховой взрыв – дыхание младенца. И что намного хуже: радиоактивные материалы убьют миллионы и миллионы – если ветер потянет вглубь материка.

Фобо побледнел, но попытался улыбнуться:

– Уверен, что наши солдаты уже на борту. Но позвоню им, чтобы знать наверняка.

Он вернулся через минуту, и на сей раз улыбка была вполне искренней.

– На борту «Гавриила» все погибли, в том числе вахта на мостике. Я велел капитану абордажной команды ничего не трогать.

– Да, вы все предусмотрели.

Фобо пожал плечами и сказал:

– Мы, в общем-то, мирный народ. Но, в отличие от вас, землян, действительно «реалисты». Если мы вынуждены выступить против вредителей, то делаем все, чтобы истребить их. На этой густо заселенной насекомыми планете у нас долгая история борьбы со смертельной заразой.

Он посмотрел на Макнеффа. Тот стоял на четвереньках, мотая головой как смертельно раненый медведь.

– Тебя я к заразе не причисляю, Хэл. Ты волен идти куда хочешь и делать что хочешь.

Хэл опустился в кресло и сказал хриплым от горя голосом:

– Кажется, всю свою жизнь я хотел именно этого. Свободы идти куда хочу и делать что хочу. Но сейчас – что мне остается? У меня ниче…

– Очень многое, – перебил Фобо. Слезы стекали по его носу, скапливаясь у кончика. – У тебя есть дочери, о которых ты будешь заботиться, которые нуждаются в твоей любви. Вскоре они выйдут из инкубатора – преждевременный перенос туда они легко пережили, – красивые, здоровые младенцы. Они будут твоими не меньше, чем были бы человеческие младенцы. В конце концов, они похожи на тебя – в женском варианте, конечно. Твои гены – их гены. И какая разница, оперируют эти гены клеточными или фотонными средствами?

– И без женщин ты тоже не останешься. Ты забыл, что у нее есть тетки и сестры? Все как одна молодые и красивые, и я уверен, что мы сможем их найти.

Хэл уронил лицо в ладони:

– Спасибо, Фобо. Но это не для меня.

– Сейчас – нет, – ответил Фобо. – Но горе твое со временем поблекнет, и ты снова решишь, что жизнь стоит того.

Послышались шаги. Хэл поднял голову – в комнату вошла сестра.

– Доктор Фобо, мы сейчас вынесем тело. Не хочет ли этот человек взглянуть на нее в последний раз?

Хэл мотнул головой. Фобо подошел к нему и положил руку на плечо.

– Ты сильно побледнел. Сестра, есть у вас нюхательные соли?

– Нет, не надо, – ответил Хэл.

Две сестры выкатили каталку. Из-под белой простыни струился, рассыпаясь по подушке, каскад черных волос.

Хэл не встал. Чуть покачиваясь в кресле, он лишь тихо застонал:

– Жанетта, Жанетта! О, если бы твоя любовь ко мне была сильнее страха открыться…

КОНЕЦ