Текст книги "Любовники. Плоть"

III

– Ну и похмелье! – простонал Стэгг.

– Боюсь, что очень сильное, – произнес чей-то голос, и он с трудом узнал Калторпа.

Стэгг сел на ложе и тут же завопил от боли и шока. Скатившись с кровати, он упал на колени, с трудом поднялся и подошел, шатаясь, к трем расположенным под углом друг к другу высоким, во весь рост, зеркалам. Он был голым. Яички ему покрасили в синий цвет, член – в красный, ягодицы – в белый. Но он не обратил на это внимания. Он ни на что не обратил внимания, кроме двух каких-то ветвистых штук, торчащих у него из лба под углом сорок пять градусов.

– Рога? Как они туда попали? Кто их прицепил? Ну, попадись мне эти шутники! – с этими словами он попытался отодрать их с головы, но взвыл от боли и отдернул руки, не отрывая взгляда от отражения. У основания одного рога выступила кровь.

– Не рога, – сказал Калторп, – а панты. Не твердые, мертвые, ороговевшие, а мягкие, теплые и покрытые бархатистой кожей. Приложи к ним палец, ощутишь пульсацию артерий. Станут ли они впоследствии твердыми и мертвыми рогами зрелого – извини за каламбур – лося, мне неизвестно.

Капитан был сбит с толку, но искал, на кого излить гнев.

– Ну ладно, Калторп, – прорычал он, – а ты в этой игре не замешан? Потому что иначе я тебе руки и ноги оторву!

– Ты не только похож на зверя, но и начинаешь вести себя соответственно! – буркнул Калторп.

Стэгг собрался было врезать антропологу за несвоевременный юмор, но вдруг заметил, что тот бледен и руки у него трясутся. За его сдержанной иронией прятался настоящий страх.

– Ладно, – сказал Стэгг, немного успокоившись. – Что случилось?

Срывающимся голосом Калторп рассказал другу, что жрецы понесли его бесчувственное тело в спальню, но тут вбежала толпа жриц и набросилась на них. В какой-то страшный миг Калторпу казалось, что Стэгга вот-вот разорвут пополам, однако битва оказалась притворной, ритуальной, и бесчувственным телом, как и следовало по сценарию, овладели жрицы.

Стэгга перенесли в спальню. Калторп попытался было проскользнуть туда же, но был буквально выброшен вон.

– Вскоре я понял почему. В комнате не должно было быть мужчин – кроме тебя. Даже хирурги были женщинами. Скажу тебе, когда я увидел, как они туда направляются с пилами, сверлами и бинтами, чуть с ума не сошел! Особенно когда понял, что хирурги пьяны. Да и все эти женщины были пьяны. Дикая стая! Но меня заставил уйти Джон Ячменное Зерно. Он объяснил мне, что в этот час женщины разорвут на части – буквально! – любого мужчину, который попадется им на пути. Он намекнул, что некоторые из музыкантов пошли в жрецы не добровольно, а просто проявили эээ… неосторожность вечером накануне зимнего солнцестояния.

Ячменное Зерно спросил меня, не из братства ли я Лося. Ибо лишь братья Великого Лося могут в этот вечер чувствовать себя в относительной безопасности. Я ответил, что я не Лось, но когда-то был членом клуба Львов, хотя и просрочил членские взносы примерно за восемьсот лет. На это он сказал, что в прошлом году это бы мне помогло, когда героем-Солнцем был Лев. Но сейчас я в великой опасности. И настоял на моем уходе из Белого Дома до тех пор, пока Сын – он имел в виду тебя – не будет рожден. Я счел за лучшее послушаться. На рассвете я вернулся и увидел, что здесь никого, кроме тебя, нет. Вот я и ждал, пока ты проснешься.

Он покачал головой и дружелюбно усмехнулся.

– А ты знаешь, – сказал Стэгг, – я что-то такое вспоминаю… Как-то смутно, но припоминаю, что происходило после этой выпивки. Я был слаб и беспомощен, как младенец. Вокруг меня стоял дикий шум. Бабы орали, словно роженицы…

– А младенцем был ты, – перебил Калторп.

– Ага. А ты откуда знаешь?

– Знакомая схема.

– Так не оставляй меня в темноте, когда сам видишь свет! – попросил Стэгг. – Как бы там ни было, но почти все время я только наполовину находился в сознании. Пытался как-то сопротивляться, когда они положили меня на стол и водрузили на мое тело ягненка. Я понятия не имел, что они собираются с ним делать – пока они не перерезали ему горло. Меня с головы до ног измазали кровью.

Потом они его убрали, а меня проволокли через узкое треугольное отверстие. Оно, наверное, было на металлическом каркасе, но обтянуто какой-то розоватой губкой. Две жрицы взяли меня за плечи и потащили наружу. Остальные выли, как банши. От этого воя у меня даже сквозь дурман в голове похолодела кровь. Ты в жизни не слыхал ничего подобного!

– Слыхал, – возразил Калторп. – Весь Вашингтон слыхал. Все его взрослое население, столпившееся у ворот Белого Дома.

– Я в этом отверстии застрял, – продолжал Стэгг, – и они стали меня тянуть и толкать, как осатаневшие ведьмы! Плечи не пролезали. Вдруг я ощутил струю воды, окатившую мою спину, – кто-то, наверное, направил на меня шланг. Помню, я подумал, что у них тут в доме насос, потому что вода била под жутким напором.

И наконец, я проскочил через отверстие, но на пол не упал. Две жрицы подхватили меня за ноги, потом подняли в воздух и перевернули вниз головой. А потом стали шлепать, и сильно. Я так удивился, что даже заорал.

– Это от тебя и требовалось.

– Тогда меня положили на другой стол. Прочистили нос, рот и глаза. Смешно, но я даже не заметил, что у меня рот и нос были забиты какой-то слизистой гадостью. Наверное, было трудно дышать, хотя я этого и не помню. Потом… потом…

– Потом?

Стэгг покраснел:

– Потом меня поднесли к чудовищно толстой жрице, раскинувшейся на моей кровати на высоких подушках. Я ее раньше не видел.

– Может быть, из Манхэттена, – заметил Калторп. – Ячменное Зерно говорил мне, что тамошняя Главная Жрица неимоверно толста.

– Неимоверно – точное слово, – продолжал Стэгг. – Самая здоровенная баба, которую мне случалось видеть. Спорить могу, если бы она встала, оказалась бы с меня ростом. А весит наверняка больше трехсот пятидесяти фунтов. У нее все тело было напудрено – небось бочка пудры на это ушла. Огромная, круглая и белая. Как пчелиная матка в образе человека, будто у нее только и дела, что откладывать миллионы яиц.

– И что дальше? – спросил Калторп, когда молчание Стэгга затянулось.

– Они положили меня головой к ней на грудь. Самая большая грудь в мире, клянусь. И круглая, как сама Земля. Она взяла меня за голову и повернула. Я пытался отбиваться, но был так слаб, что ничего не смог сделать.

И вдруг почувствовал себя младенцем. Я уже был не взрослым человеком, а новорожденным Питером Стэггом. Эффект наркотика. Или гипноз. Как бы там ни было, а я был… был…

– Голоден? – спокойно спросил Калторп.

Стэгг кивнул. Затем, явно желая переменить тему, взялся рукой за один из пантов и произнес:

– Хм. Рога вставлены накрепко.

– Панты, – поправил Калторп. – Но можешь их называть, как хочешь. Я заметил, что дисийцы сами иногда так говорят. Но даже если они в обыденной речи не различают рога и панты, их ученые – просто уникумы! Может быть, в физике и электронике они и не очень сильны, но с плотью творят истинные чудеса. Кстати, эти панты не просто символ или украшение. Они работают. Ставлю тысячу к одному, что они качают тебе в кровь гормоны всех видов.

– Почему ты так думаешь? – прищурился Стэгг.

– Прежде всего потому, что на это намекал Ячменное Зерно. Далее, потому, что ты феноменально быстро оправляешься после серьезной операции. Ведь как бы там ни было, а тебе в черепе пришлось сверлить две дырки, перерезать кровеносные сосуды, соединять кровоток пантов с твоим, и кто знает, что еще.

Стэгг набычился.

– Кто-то об этом очень пожалеет! Эта сучка Виргиния все устроила! В следующий раз как она мне попадется, я ее пополам раздеру. Надоело мне, что мной играют, как мячиком.

Калторп смотрел на него с тревогой, а после этих слов сказал:

– Ты сейчас себя нормально чувствуешь?

Стэгг раздул ноздри и стукнул себя в грудь кулаком.

– Раньше – нет. А теперь я весь мир могу снести одним щелчком. Только вот я голоден, как медведь после спячки. Сколько времени я был в отключке?

– Около тридцати часов. Как видишь, уже темнеет – Калторп положил руку Стэггу на лоб. – Тебя лихорадит. Не удивительно. У тебя тело горит, как печка. Строит новые клетки тут и там, бешено накачивая гормоны в кровь. Эта печь требует топлива.

Стэгг шарахнул кулаком по столу.

– Я еще и пить хочу! Просто горю!

Он стал колотить кулаком по гонгу, и весь дворец наполнился звоном. Как будто ожидая этого сигнала, в дверь вбежали слуги с подносами, уставленными блюдами и кубками.

Стэгг, наплевав на правила приличия, вырвал у кого-то из слуг поднос и стал закидывать мясо, картошку, кукурузу, помидоры, хлеб в бешено работающие челюсти, прерываясь только затем, чтобы залить еду водопадами пива. Соус и пиво текли ему на грудь и ноги, но он, хотя всегда был опрятным и соблюдал этикет, не обращал ни на что внимания.

Только раз, мощной отрыжкой едва не сбив с ног слугу, он зарычал:

– Я способен пережрать и перепить…

Но тут его прервала еще более мощная отрыжка, и он вернулся к жратве, как кабан к корыту.

Калторп, чувствуя тошноту, вызванную не только отвратительным зрелищем, но и его причинами, отвернулся. Видимо, гормоны смели все запреты и обнажили животную сущность Стэгга. Что же будет дальше?

Наконец, набив брюхо, Стэгг поднялся. Стукнув себя кулаком в грудь, он завопил.

– Класс! Класс! Эй, Калторп, завел бы и ты себе пару рогов! А, я и забыл, у тебя они уже есть! Ты же поэтому и удрал первый раз с Земли! Ха-ха-ха!

Маленький антрополог с пылающим и перекошенным от обиды лицом взвизгнул и бросился на Стэгга. Тот заржал и, схватив его за рубашку, поднял на вытянутой руке и держал, пока Калторп ругался и беспомощно размахивал руками. Вдруг Калторп почувствовал, что комната закружилась вокруг него, и он с силой врезался во что-то у себя за спиной. Раздался гулкий лязг, и, сидя оглушенный на полу, он понял, что его бросили в гонг.

Потом здоровенная лапища обхватила его за талию и помогла ему встать на ноги. В страхе, что Стэгг хочет с ним покончить, он сжал кулак для смелого, пусть и безнадежного удара, но опустил руку.

Из глаз Стэгга бежали слезы:

– Господи, что же это со мной такое? Я совсем спятил, если веду себя так с тобой, моим лучшим другом! Что за чертовщина?! Как я мог?!

Он всхлипнул и притянул Калторпа к своей могучей груди, порывисто сжав в объятиях. Калторп вскрикнул от боли, когда у него чуть не треснули ребра. Стэгг немедленно отпустил его.

– Ничего, я тебя прощаю, – сказал Калторп, осторожно отступая. Он теперь понимал, что Стэгг не отвечает за свои действия. Он снова сделался в некотором смысле ребенком. Но даже ребенок не абсолютно эгоистичен и часто очень чувствителен. Стэгг действительно раскаивался, переживал от всего сердца.

Подойдя к створчатому окну, Калторп выглянул наружу:

– Улица кишит людьми с горящими факелами. Похоже, сегодня что-то затевается.

Он сам услышал, как фальшиво звучит его голос. Потому что он хорошо знал, что дисийцы собрались на церемонию, где главным действующим лицом будет капитан.

– Оргия, ты хочешь сказать, – ответил Стэгг. – Эти люди ни перед чем не останавливаются, желая как следует повеселиться. Сбрасывают все запреты, как змеи – кожу. И наплевать, если кого в сутолоке задавят.

Потом он сказал то, что удивило Калторпа:

– Надеюсь, все начнется скоро. Чем скорей, тем лучше.

– Зачем, бога ради? – спросил Калторп. – Неужели то, что ты уже видел, не напугало тебя до смерти?

– Не знаю. Но во мне ворочается что-то такое, чего не было раньше. Во мне желание и мощь, мощь небывалая. Я… я чувствую себя богом! Я БОГ! Из меня вырывается вся мощь мира! Я взрываюсь! Ты не знаешь, что это такое! Никому из смертных этого не по– нять!

Снаружи завизжали бегущие по улице жрицы.

Друзья прервали разговор и, замерев как каменные истуканы, прислушивались к разыгрываемой между жрицами и Почетной Стражей битве, а потом к баталии, в которой Лоси одолели жриц.

Затем в холле раздался топот бегущих ног, и Лоси рванулись в двери с такой силой, что снесли их с петель.

Стэгга подняли на плечи и понесли наружу.

На какую-то секунду он стал собой прежним. Повернувшись, он крикнул:

– Док, помоги! Док!

Калторп ничего не мог сделать – только заплакать.

IV

Их было восемь: Черчилль, Сарвант, Лин, Ястжембски, Аль-Масуини, Штейнборг, Гбью-хан и Чандра.

С отсутствующими сейчас Стэггом и Калторпом это и была десятка выживших из тридцати покинувших Землю восемь сотен лет назад космонавтов. Они собрались в большой зале здания, где их держали пленниками уже шесть недель. Перед ними держал речь Том Табак.

Это не было его именем, а как его звали на самом деле, никто из них не знал. Они спрашивали, но Том Табак отвечал, что не имеет права его произносить и даже слышать, как его произносят другие. В тот день, когда он стал Томом Табаком, он перестал быть человеком и стал полбом (легко было догадаться, что это сокращение от слова «полубог»).

– Если бы все прошло нормально, – говорил он, – то к вам обращался бы не я, а Джон Ячменное Зерно. Но пила Великой Белой Матери положила конец его жизни до начала Ритуала Посева. Мы провели выборы, и я, как вождь великого братства Табака, занял его место правителя Дисии. Им я и останусь, пока не постарею и не ослабею – а тогда будет то, что будет.

За то время, что звездоплаватели провели в Вашингтоне, они выучили фонетику, морфологию, синтаксис и базовый запас слов обычной дисийской речи. Машины в корабельной лаборатории «Терры» помогли им бегло заговорить по-дисийски, хотя некоторые звуки им не удавалось произносить так легко, как туземцам, и, наверное, не удастся никогда. Структура английского языка сильно изменилась: появились звуки, которых не было не только в английском, но и в его германских прародителях; многие слова пришли неизвестно откуда; очень большую роль в определении значения слова стали играть ударение и интонация.

Кроме того, понимание тормозилось из-за недостаточного знания дисийской культуры. Еще хуже было то, что сам Том Табак говорил на стандартном дисийском с трудом. Он родился и вырос в Норфолке, штат Виргиния, – самом южном городе Дисии. Нафекский, он же норфолкский, диалект отличался от важдинского – то есть вашингтонского – как французский язык от испанского или шведский от исландского.

Том Табак, как и его предшественник Джон Ячменное Зерно, был длинным и тощим мужчиной. Он носил коричневую шляпу с тульей, нагрудник из жесткой коричневой ткани в форме табачных листьев, коричневый плащ и зеленоватый килт, с которого свисала двухфутовая сигара, и коричневые ботинки до колен. Длинные каштановые волосы, чисто декоративные очки с коричневатыми стеклами, а из порченных табаком зубов торчала большая коричневая сигара. Во время разговора он вытащил из кармана килта сигары и раздал всем остальным. Все, кроме Сарванта, закурили и нашли сигары превосходными.

Том Табак выпустил толстое кольцо зеленого дыма и сказал:

– Вас отпустят, как только я уйду. Это случится скоро. Я человек занятой, и мое время принадлежит не мне, а Великой Белой Матери. Меня ждут неподписанные документы, неутвержденные решения и многое другое.

Черчилль длинно затянулся и выпустил дым, выгадывая время для размышления. Остальные уже говорили вразнобой, но, когда подал голос Черчилль, они замолчали. Он был первым помощником на «Терре» и теперь, когда с ними не было Стэгга, сделался не только формальным, но и настоящим лидером – в силу своей личности.

Был он приземистым коротышкой с крепкой шеей и толстыми ногами. Лицо его было каким-то детским и в то же время сильным. Рыжие волосы жестко курчавились, а на лице там и сям виднелись веснушки. Глаза круглые и ярко-голубые, как у младенца, короткий курносый нос. На первый взгляд в нем замечалась какая-то детская беспомощность, но, подобно ребенку, он умел и командовать всеми вокруг. А голос у него был неожиданно глубокий и басовитый.

– Вы, может быть, и занятой человек, мистер Табак, но не настолько, чтобы не ввести нас в курс дела. Нас держат в плену. Нам даже не дали связаться с нашим капитаном или доктором Калторпом. У нас есть причины подозревать, что с ними ведется нечестная игра. А когда мы спрашиваем о них, нам отвечают: «Что будет – то будет». Весьма информативно! И весьма утешительно!

Теперь, мистер Табак, я требую ответов на наши вопросы. И не думайте, что ваша охрана за дверью помешает нам разорвать вас на части прямо сейчас. Нам нужны ответы – и немедленно!

– Возьми сигару и остынь, – ответил Том Табак. – Разумеется, вы заинтригованы и разъярены. Но… права? Какие-такие права? Вы – не граждане Дисии и находитесь в крайне неопределенном положении.

Но все же я дам вам пару-тройку ответов – за этим я и пришел. Первое: вас вскоре отпустят. Второе: вам дадут месяц, чтобы найти свое место в жизни Дисии. Если по прошествии этого срока вы не сможете стать примерными гражданами, вас умертвят. Выслать вас за границу – значит увеличить население враждебной страны, а это в наши планы абсолютно не входит.

– Ладно, теперь мы хоть знаем, что нас ждет, – ответил Черчилль. – Хотя и приблизительно. Допустят ли нас на «Терру»? Там собраны результаты уникальных исследований за десять лет работы.

– Нет, не допустят. Но вам вернут ваше личное имущество.

– Спасибо, – сказал Черчилль. – Понимаете ли вы, что, кроме нескольких книг, ни у кого из нас нет личного имущества? На что нам жить, пока мы найдем работу? Да и работу нам вряд ли удастся получить в вашем довольно примитивном обществе.

– Честно говоря, не знаю, – ответил Том Табак. – В конце концов, жизнь вам сохранили. Были ведь и другие предложения.

Он сунул два пальца в рот и свистнул. Появился человек с портфелем.

– Мне пора, джентльмены. Служебные обязанности. Но чтобы вы по незнанию не нарушали законов сей благословенной нации, а также чтобы устранить искушение совершить кражу, этот человек просветит вас насчет наших законов и одолжит вам на неделю денег на пропитание. Их вы вернете, когда найдете работу – если найдете. Да благословит вас Колумбия.

Через час всех восьмерых вывели из дома и оставили перед его входом.

Весьма далекие от ликования, они чувствовали себя несколько ошеломленными и абсолютно беспомощными.

Черчилль посмотрел на остальных и, хоть и разделял их чувства, все же сказал:

– Бога ради, возьмите себя в руки! Что с вами такое? Мы выбирались из худших передряг. Помните, как на Вольфе-69-це мы плыли на плоту через болото юрского периода? Когда на нас напали эти воздушные шароиды, и мы потеряли оружие и безоружными добирались до корабля? Тогда было хуже, но вы не впадали в уныние. Что стряслось? Или вы уже не те бравые ребята, что были раньше?

– Боюсь, что нет, – ответил Штейнборг. – Не то чтобы мы утратили присутствие духа. Просто мы ожидали иного. Когда садишься на неисследованную планету, ожидаешь самых страшных неожиданностей, иногда даже предвкушаешь их! А здесь, на родной планете, мы, ну, ждали слишком многого, к тому же оказались беспомощны перед лицом столь беспощадной реальности. Оружия у нас нет, и если мы попадем в переплет, даже не сможем проложить себе дорогу пулями и пробиться к кораблю.

– И потому ты собираешься стоять здесь и ждать, пока все как-то само собой образуется? Да господа бога ради! Ребята, вы были солью Земли, выбранными из десятков тысяч кандидатов за интеллект, за находчивость, за физическую подготовку. А теперь вы высадились среди туземцев, у которых в голове меньше знаний, чем у вас в мизинце! Вы должны быть богами – а ведете себя как мыши.

– Не тарахти, – ответил Лин. – Мы еще не оклемались. Мы не знаем, что делать, и именно это нас пугает.

– Ну а я не собираюсь торчать здесь, пока меня не подберет какая-нибудь добрая душа! – заявил Черчилль. – Я буду действовать – и немедленно!

– А что конкретно ты собираешься делать? – спросил Ястжембски.

– Я пройдусь по Вашингтону, поосмотрюсь, пока не найду чего-нибудь, что подтолкнет меня к действию. Если вы, ребята, хотите пойти со мной – то вперед! Если хотите выбрать свой путь – что ж, можно. Я согласен быть лидером, но не пастухом.

– Ты не понял, – сказал Ястжембски. – Шестеро из нас вообще не с этого континента. Я бы вернулся в Святую Сибирь. Гбью-хан хочет домой в Дагомею. Чандра – в Индию. Аль-Масуини – в Мекку, а Лин – в Шанхай. Но это, похоже, ни одному из нас не светит. Штейнборг хотел бы отправиться в Бразилию, но там его не ждет ничего, кроме пустыни, джунглей и дико завывающих дикарей. И потому…

– …и потому вам следует остаться здесь и поступить, как предложил Табак – вписаться в местное общество. Вот это я и собираюсь сделать. Кто со мной?

Черчилль не стал задерживаться для продолжения спора. Он двинулся по улице, ни разу не оглянувшись. Завернув за угол, он, однако, остановился перед группой играющих в мяч голых детей – мальчиков и девочек.

Прождав, быть может, пять минут, он вздохнул. За ним явно никто не пошел.

Он ошибся. Как раз когда он собрался идти дальше, его кто-то окликнул:

– Черчилль, погоди минутку.

Это был Сарвант.

– Где остальные? – спросил Черчилль.

– Азиаты решили добираться каждый по отдельности к себе на родину. Когда я ушел, они все еще обсуждали, украсть им лодку и переплыть Атлантику или украсть оленей и ехать к Берингову проливу, а оттуда – на лодке в Сибирь.

– Я бы сказал, что у них самые мужественные в мире сердца – или самые твердые в мире лбы. Неужто они всерьез рассчитывают на успех? Или что там окажется лучше, чем здесь?

– Они не знают, что найдут там, но настроены отчаянно.

– Я бы вернулся и пожелал им удачи, – сказал Черчилль, – но не хочу начинать их отговаривать. Они смелые люди. Я знал это, когда обозвал их мышами, но тогда я просто хотел как-то поднять их дух. Боюсь, у меня слишком хорошо получилось.

– Я дал им свое благословение, хотя большинство из них – агностики. Однако боюсь, что они сложат кости на этом континенте.

– А ты? Попытаешься добраться до Аризоны?

– Я видел ее сверху, пока мы кружили вокруг Земли, и могу сказать, что там нет не только организованного правительства, но и людей-то почти нет. Мог бы направиться в Юту, но и там не лучше. И даже Соленое Озеро высохло. Возвращаться мне некуда. Да и неважно. Здесь работы хватит на всю жизнь.

– Какой работы? Проповедей? – Черчилль недоверчиво глянул на Сарванта, как будто впервые разглядев его истинную сущность.

Нефи Сарвант был низеньким, темноволосым и костлявым, лет около сорока. Подбородок на его забавном лице выдавался вперед настолько, что казался загнутым кверху. Рот с тонкими губами походил на щель. Странно большой нос свешивался вниз, словно стремясь достать до подбородка. Товарищи по команде говорили, что в профиль он – точь-в-точь щелкунчик.

Но большие, выразительные карие глаза горели внутренним огнем, как это часто случалось во время полета, когда он воспевал достоинства своей церкви как единственно истинной на Земле. Он принадлежал к секте, называвшей себя Последние Устои, – ядру строго ортодоксального течения, противостоявшего давлению субурбанизации, которому подверглись остальные церкви по мере того, как частная жизнь горожан все больше переносилась в пригороды. Когда-то их считали странными; потом же христиане, придерживающиеся этого направления, отличались от прочих христиан лишь тем, что по-прежнему посещали свою церковь, хотя пламя духовного подвига поугасло.

Но не в той группе, к которой принадлежал Сарвант. Последние Устои отказывались перенимать так называемые недостатки своих соседей. Они собирались в церкви Четвертого Июля в штате Аризона и оттуда рассылали миссионеров в равнодушный или любопытствующий мир.

Сарвант был включен в экипаж в качестве крупнейшего специалиста в своей области теологии, но приняли его лишь после клятвенного обещания не заниматься проповедничеством. Он никогда не делал явных попыток обратить других в свою веру, только предлагал Книгу своей церкви, прося лишь прочитать ее. И спорил с другими, доказывая аутентичность Книги.

– Разумеется, проповедь! – ответил он. – Эта страна открыта Евангелию, как во времена высадки Колумба. Говорю тебе, Ред, когда я увидел опустошение северо-запада, отчаяние наполнило меня. Казалось, что церковь моя исчезла с лица Земли. И если бы это было так, то церковь моя была бы ложной, ибо она должна была пребыть в веках! Но я молился, и мне открылась истина. Она в том, что я еще жив! И через меня вновь возрастет моя церковь – возрастет и преумножится, как никогда раньше, и эти языческие умы, однажды убежденные Истиной, станут Первыми Учениками ее. И Книга распространится, подобно пожару. Среди христиан мы, Последние Устои, не имели успеха, поскольку те думали, что каждый принадлежит к Истинной Церкви, но для них она была лишь чуть больше, чем просто клубом. Она не была путем истины и жизни – единственным путем! Она…

– Я тебя понял, – перебил Черчилль. – Только одно хочу сказать: меня к своим возвышенным стремлениям не приплетай! И без того достаточно туго придется. Ладно, пойдем.

– Куда?

– Куда-нибудь, где мы сможем обменять эти обезьяньи костюмы на туземную одежду.

Они стояли на улице под названием Коунч. Она шла с севера на юг, и Черчилль решил двинуться на юг, сообразив, что так они придут к порту. А там, если мир не очень сильно изменился, будет не одна лавчонка, где они смогут обменять свои шмотки, да еще, быть может, с прибылью. В этом районе на улице Коунч стояли дома зажиточных горожан и правительственные здания. Особняки, сложенные из кирпича или мрамора, чуть отступили в глубину ухоженных дворов. Эти одноэтажные здания тянулись вдоль всей улицы, и от большинства из них под прямым углом отходили два крыла. Перед каждым покрашенным в свой цвет и построенным на свой лад домом красовался тотемный шест, тоже, как правило, сделанный из резного камня; дерево шло на постройки, фургоны, оружие и топливо.

Правительственные здания, сложенные из кирпича и мрамора, соседствовали с обычными. Стены их были украшены резьбой и окружены открытой колоннадой. На каждой из куполообразных крыш стояло по статуе.

Черчилль и Сарвант прошли по асфальтовой мостовой (тротуаров тут не было) десять кварталов. Иногда им приходилось отступать к стене, давая дорогу всадникам на резво скачущих оленях, или повозкам. Всадники в богатой одежде явно считали, что пешеход должен вовремя убираться с дороги. Кучера повозок были, скорее всего, курьерами.

Богатый район кончился внезапно – теперь дома стояли сплошной стеной, прерываемой иногда небольшими проездами. Явно правительственные здания прошлых веков, проданные в частное владение и переоборудованные под лавки или доходные дома. Перед домами играли голые дети.

Черчилль нашел подходящую лавку и вошел в нее; Сарвант держался позади. Внутри небольшая комната была завалена одеждой всех форм и расцветок. Лавку с заросшим грязью окном и не менее грязным цементным полом наполняла вонь собачьих экскрементов. Два пса неопределимой породы подскочили к пришедшим и стали тыкаться в них носами, выпрашивая подачку.

Владельцем оказался толстый лысый коротышка с двойным подбородком и немыслимого размера медными кольцами в ушах. Он походил на любого торговца той же породы – насельника любого столетия, если не считать некоторого сходства с оленем в чертах лица – дани времени.

– Мы хотим продать свою одежду, – сказал Черчилль.

– А она хоть что-то стоит?

– Как одежда – немного, – ответил Черчилль. – Но в качестве диковины ей цены нет! Мы – люди со звездолета.

Глаза лавочника полезли на лоб:

– Братья героя-Солнце!

Смысл этого высказывания был Черчиллю не вполне ясен. Том Табак лишь однажды упомянул, что капитан Стэгг стал героем-Солнцем.

– Я уверен, что каждый предмет нашей одежды вы сможете продать за кругленькую сумму. Эти вещи летали к звездам, так далеко, что путь туда пешком без еды и отдыха занял бы половину вечности! Эта одежда хранит на себе свет чужих солнц и пахнет далекими мирами. А на ботинках – почва, по которой ходят чудовища гораздо больше этого дома, от шага которых содрогается, как при землетрясении, сама планета.

Лавочника чудовища не впечатлили:

– А герой-Солнце касался этой одежды?

– Много раз. А эту куртку он однажды надевал.

– А-ах!

Но тут лавочник понял, что выдал себя. Он опустил веки и сделал скорбное лицо:

– Все это хорошо, но я человек бедный. У моряков, что заглядывают ко мне, денег немного. Когда они доберутся сюда мимо всех окрестных таверн, они уже рады продать хоть за грош собственные жалкие шмотки!

– Может быть. Но я уверен, ты знаешь тех, кто может продать этот товар людям побогаче.

Лавочник вынул из кармана килта несколько монет:

– Могу дать за все четыре колумбии.

Черчилль повернулся к Сарванту, подмигнул ему и пошел к выходу, но лавочник загородил ему дорогу:

– Ладно, пять.

Черчилль показал на килт и сандалии:

– Сколько это стоит? То есть сколько ты за них берешь?

– Три рыбы.

Черчилль посчитал. Колумбия примерно равнялась пяти долларам его времени. Рыба равнялась четверти доллара.

– Ты не хуже меня знаешь, что надеешься нажить на нас тысячу процентов прибыли. Двадцать колумбий.

Лавочник отчаянным жестом воздел руки горе.

– Пошли отсюда, – сказал Черчилль. – Я мог бы пройти по улице Миллионеров от дома к дому и предлагать им свои вещи. Только времени нет. Так мы договорились? В последний раз спрашиваю.

– Вы вырываете кусок хлеба изо рта моих голодных детей… Ладно, согласен.

Через десять минут звездолетчики вышли из лавки, одетые в килты, сандалии и шляпы с мягкими полями. На широких поясах у них висели длинные стальные ножи в ножнах, на плече – сумки с водонепроницаемыми пончо, а в карманах у каждого звенело по восемь колумбий.

– Следующая остановка – причалы, – сказал Черчилль. – Мне случалось подрабатывать капитаном яхт для толстосумов на летних каникулах.

– Что ты умеешь водить суда, я знаю, – ответил Сарвант. – Я не забыл, что это ты командовал яхтой, которую мы украли, сбежав из тюрьмы на Виксе.

– А я забыл, – сказал Черчилль. – Я хочу попытать счастья и получить работу. Потом начнем разведывать обстановку. Может быть, сможем узнать, что случилось со Стэггом и Калторпом.

– Ред, – сказал Сарвант, – здесь кроется нечто большее, чем поиски работы. Почему именно лодки? Я знаю, что ты принимаешь решения не наобум.

– Ну ладно, ладно, тебя не проведешь. Если я раздобуду подходящий корабль, мы возьмем ребят Ястжембского и поплывем в Азию через Европу.

– Очень рад это слышать, – ответил Сарвант. – А то я думал, что ты просто ушел в тень и умыл руки. Но как же ты их найдешь?

– Шутишь? – рассмеялся Черчилль. – Всего-то и делов – спросить в ближайшем храме.

– Храме?

– Ну конечно! Ведь здешнее правительство не собирается спускать с нас глаз. Да, кстати, за нами увязался хвост от самой тюрьмы.