Текст книги "Любовники. Плоть"

I

Звездолет все кружил и кружил вокруг Земли.

На границе атмосферы и космоса он скользил и скользил от Северного полюса к Южному.

И наконец капитан Питер Стэгг отвернулся от экрана:

– Земля здорово поменялась за те восемьсот лет, что нас тут не было. Кто что думает насчет того, что мы здесь видим?

Доктор Калторп поскреб длинную белую бороду и повернул рычажок под обзорным экраном. Поля, реки и леса расступились, приближаясь, и открыли их взгляду город, протянувшийся по двум берегам реки – Потомака, по всей видимости. Город был приблизительно квадратной формы, и увеличитель показывал его не хуже, чем с расстояния пятисот футов.

– Что я по этому поводу думаю? – переспросил Калторп. – Ваши догадки ничем не хуже моих. Я, как старейший антрополог планеты, должен был бы провести анализ представленных данных – и даже объяснить, откуда взялось то, что мы видим. Но я не в состоянии этого сделать. Я даже не могу с уверенностью сказать, что это Вашингтон! Если это он, то его перестроили без всякого видимого плана. Я этого не знаю, и вы тоже не знаете. Так почему бы нам не сесть и не посмотреть?

– У нас нет особого выбора, – ответил Питер Стэгг. – Горючего почти не осталось.

Он с силой двинул кулаком по ладони:

– Ладно, мы сели, а дальше что? Я на всей Земле не заметил ни одного здания, что хоть немного было бы похоже на корпус реактора. И ничего похожего на знакомые нам машины. Где вся техника? Лошадиная тяга, вот и вся их техника – только лошадей у них как раз и нет. Лошади, видимо, вымерли, но они нашли замену. Что-то вроде безрогих оленей.

– Если быть точным, то у оленей не рога, а панты, – поправил его Калторп. – Я бы сказал, что современные американцы разводят оленей или лосей, или тех и других, не только вместо лошадей, но и в качестве крупного рогатого скота. Если вы заметили, то эти олени сильно различаются. Что покрупнее – тягловые, вьючные и мясные животные, а каких-то вывели явно вместо скаковых лошадей. Миллионы голов!

Он помедлил, потом продолжил:

– Вы знаете, я обеспокоен. Даже видимое отсутствие радиоактивного топлива не так меня тревожит, как…

– Как что?

– Как то, как нас там примут. Большая часть Земли стала бесплодной пустыней, и ее лицо изрезано эрозией – бритвой Господа Бога. Посмотрите на то место, где были добрые старые Соединенные Штаты Америки. На побережье Тихого океана – цепь вулканов, отрыгивающих огонь и пыль. Да и вообще все Тихоокеанское побережье – обе Америки, Азия, Австралия, острова – очаги вулканической деятельности. Выделяющаяся двуокись углерода и пыль радикально изменили земной климат. Тают шапки Арктики и Антарктики. Океан поднялся на шесть футов и продолжает подниматься дальше. В Пенсильвании растут пальмы. Когда-то окультуренные пустыни юго-запада Америки как будто солнцем сожжены. Средний Запад – пыльная котловина…

– Какое это имеет отношение к тому, как нас примут? – перебил Питер Стэгг.

– Самое прямое. Среднее Атлантическое побережье, кажется, на пути возрождения. И потому я рекомендовал бы приземлиться именно там. Однако технология и социальные институты, судя по всему, имеют все признаки сельскохозяйственного государства. Вы сами видели, как они там трудятся, подобно пчелам в улье. Сажают деревья, копают оросительные каналы, строят дамбы и дороги. Почти все работы, о смысле которых мы могли догадаться, направлены на рекультивацию почвы. А церемонии, которые мы отсюда видели, – несомненно, обряды плодородия. Отсутствие развитой техники может иметь двоякий смысл. Первый: вся известная нам наука забыта. Второй: есть предубеждение против науки и ее адептов – поскольку наука, справедливо или нет, обвиняется в холокосте, спалившем Землю.

– И что?

– Значит, эти люди могли забыть, что Земля посылала звездолет на исследование межзвездного пространства и поиск неосвоенных планет. Они могут принять нас за дьяволов или чудовищ – тем более что мы представляем науку, которую их, быть может, учили ненавидеть как эманацию зла. Как вы понимаете, я строю гипотезы не на чистом воображении. По изображениям и статуям на храмах и карнавальным маскам можно с уверенностью судить о ненависти к прошлому. Если мы к ним придем из прошлого, они могут нас отвергнуть. И притом… сурово!

Стэгг заходил взад и вперед по рубке:

– Прошло восемьсот лет, как оставили мы родную планету. А был ли в том смысл? Наше поколение, друзья и враги, жены и возлюбленные, дети, внуки и правнуки легли в землю и стали травой. А трава стала пылью. И пыль десяти миллиардов наших современников носит вокруг Земли ветер. И Бог один лишь знает, скольких еще миллиардов. У меня была девушка, с которой мы расстались, так и не вступив в брак, потому что я предпочел эту великую авантюру…

– Зато ты жив, – перебил Калторп. – И тебе восемьсот тридцать два года по земному счету.

– И всего тридцать два биологических года. Как объяснить этим простым людям, что мы спали, как замороженная рыба, пока корабль летел к звездам? Знают ли они хоть что-то об анабиозе? Вряд ли. Так как же им понять, что мы выходили из анабиоза только для исследования новых планет земного типа? Что мы их открыли десять – и одна вполне пригодна для колонизации?

– Пока ты тут разглагольствуешь, мы могли бы уже дважды облететь вокруг Земли, – сказал Калторп. – Вылез бы ты из своей мыльницы и посадил нас на Землю, и посмотрим, наконец, что нас там ждет. А ты, быть может, найдешь женщину, которая заменит тебе ту, давнюю любовь.

– Женщины! – возопил Стэгг, выходя из апатии.

– Что? – спросил Калторп, удивленный неожиданным напором в голосе капитана.

– Бабы! Мы восемь сотен лет не видели ни одной самой завалящей, захудалой и занюханной бабы! За это время я съел тысячу девяносто пять успокоительных пилюль – это призового быка может превратить в вола! Но их действие кончилось! И сколько бы пилюль я ни сожрал, подайте мне бабу! Я бы сейчас трахнул собственную слепую и беззубую прабабушку! Понимаю Уолта Уитмена, который хвастал, что, мол, извергает будущую республику. Да во мне сейчас десять республик!

– Рад видеть, что ты бросил лирически ностальгировать и стал самим собой, – заметил Калторп. – Но подожди рыть землю копытом. Тебе скоро придется иметь дело с целой толпой женщин. Как я понял из наблюдений, сейчас они на Земле главенствуют, а насколько я тебя знаю – с главенством женщины ты никогда не сможешь примириться.

Стэгг ударил себя кулаком в грудь, как горилла:

– Не завидую бабе, которая против меня попрет!

И тут же рассмеялся и сказал:

– Честно говоря, я слегка побаиваюсь. Я так давно не общался с женщинами, что мог и забыть, как с ними следует поступать.

– Ты просто помни, что женщины не меняются. Что в каменном веке, что в веке торжествующего атома – «знатная леди и Джуди О’Грэди во всем остальном равны».

Стэгг снова заржал и хлопнул Калторпа по тощей спине. Потом отдал приказ готовиться к посадке. Во время спуска он спросил:

– Так как ты думаешь, есть у нас шанс на достойный прием?

Калторп пожал плечами:

– Может быть, нас повесят. Может быть, сделают королями.

Через две недели после своего триумфального въезда в Вашингтон Стэгг был коронован.

II

– Питер, ты король с головы до пят, – сказал Калторп. – Да здравствует Его Величество Петр Шестой!

Несмотря на прозвучавшую в голосе иронию, он имел в виду именно то, что сказал.

Стэгг был здоровяк ростом в шесть футов шесть дюймов и вес имел двести тридцать пять фунтов, обхват груди сорок восемь дюймов, тридцать два дюйма в талии и тридцать шесть дюймов в бедрах. На голове длинные волнистые волосы золотистого цвета. Лицо его было красиво, как красива голова орла.

И сейчас он больше всего напоминал орла в клетке – ходил по комнате взад-вперед, сложив за спиной руки, как орел крылья, склонив набок голову и глядя сосредоточенным взглядом жестких голубых глаз. Время от времени он смотрел, прищурившись, на Калторпа.

Антрополог свернулся в большом кресле с золотыми накладками, прикладываясь время от времени к длинному разукрашенному камнями сигарному чубуку. Он, как и Стэгг, навеки лишился волос на лице. На следующий после приземления день их отвели в баню и сделали массаж. Слуги их побрили: просто наложили на лицо какой-то крем и потом стерли его полотенцем. Они оба решили, что этот способ бритья будет легок и приятен, но потом узнали, что навсегда лишились возможности отрастить бакенбарды, если бы им того захотелось.

Калторп холил свою бороду, но не возражал, чтобы его побрили, поскольку туземцы ясно дали понять, что борода есть мерзость и вонь в ноздрях Великой Белой Матери. Теперь же ему было жаль: не только лишился своего патриаршего обличия, но и выставил на всеобщее обозрение безвольный подбородок.

Стэгг вдруг остановился перед зеркалом, покрывающим целую стену огромной комнаты, пристально всматриваясь в свой новый облик и в корону на голове. Она была золотая, с четырнадцатью остриями, каждое увенчано крупным бриллиантом. Он посмотрел на пышный воротник вокруг шеи, на обнаженную грудь с изображением пылающего солнца. С неудовольствием он осмотрел широкий пояс ягуаровой шкуры, алый килт, огромный фаллический символ, пришитый к нему спереди, блестящие ботинки до колен из белой кожи. Он увидел Царя Дисийского во всем величии его и заворчал. Сорвав с себя корону, он запустил ее через всю комнату. Ударившись о дальнюю стену, корона подкатилась почти к его ногам.

– Итак, я коронован правителем Дисии! – выкрикнул он. – Царем Дочерей Колумбии. Как это на их дегенеративном американском – Кен-а дот ах К’лумпаха. Только что же это за царствование? У меня нет никакой власти или привилегий, положенных царю. Вот уже две недели, как я правлю этой землей, где верховодят бабы, и в мою честь устроили кучу празднеств. Мне поют хвалу – в буквальном смысле, – куда бы я ни пошел с этой моей одногрудой Почетной Стражей. Меня посвятили в тотемное братство Лося, и позволь мне повторить – это самые странные обряды, о которых мне доводилось хотя бы слышать. Меня выбрали Великим Лосем Года…

– Естественно, что с именем Стэгг ты попал к Лосям, – перебил Калторп. – Еще хорошо, что они не узнали твоего второго имени – Лео. Им бы пришлось ломать голову, куда тебя отнести – к Лосям или к Львам. Вот только…

Стэгг продолжал злиться:

– Мне сказали, что я – Отец Моей Страны. Если так, почему они мне не дадут шанса стать отцом взаправду? Ни одной женщине не разрешается остаться со мной наедине! Когда я стал возражать, эта милая сучка, Главная Жрица, заявила мне, что я не должен допускать дискриминацию в пользу одной женщины. Я есмь отец, любовник и сын каждой жены дисийской!

Калторп все мрачнел и мрачнел. Поднявшись из кресла, он подошел к большому створчатому окну Белого Дома. Туземцы считали, что королевские апартаменты названы так в честь Великой Белой Матери. У Калторпа были более точные сведения, но хватало ума не озвучивать их. Он жестом подозвал Стэгга и предложил ему выглянуть наружу.

Стэгг так и сделал, но громко фыркнул и состроил гримасу.

Калторп показывал через окно на улицу. Там несколько человек грузили большую бочку в фургон через задний борт.

– Их в древности называли золотарями, – сказал Калторп. – Приезжают каждый день и собирают удобрения для полей. В этом мире каждый чих – для величия нации и утучнения почвы.

– И ты думаешь, что мы к этому привыкнем, – ответил Стэгг. – Но запах с каждым днем все сильнее.

– Что ж, этот запах для Вашингтона не нов. Хотя в старые времена было меньше человечьего и больше коровьего дерьма.

Стэгг усмехнулся:

– Можно ли было подумать, что Америка, страна домов с двумя ванными комнатами, вернется к строениям, источающим подобный аромат? Только строения без дверей. И притом не потому, что они не знают водопровода. Вода у нас в квартирах есть.

– Все, что исходит из земли, должно вернуться в землю. Они не грешат против Природы, спуская в океан по трубам миллионы тонн фосфатов и других химикалий, когда земля так нуждается в них. Они не похожи на нас – слепых и глупых идиотов, убивавших землю во имя санитарии.

– Ты меня для этой лекции и позвал к окну?

– Именно для нее. Я хотел объяснить корни этой культуры. Или хотя бы попытаться. У меня есть фора, поскольку я большую часть времени посвятил изучению их языка.

Так вот, язык у них английский. Только он гораздо дальше отстоит от нашей ветви, чем она – от англосаксонского. Он выродился в лингвистическом смысле, но быстрее, чем ожидалось. Может быть, из-за изоляции малых групп после Опустошения. И еще потому, что народные массы неграмотны. Грамотность – почти исключительная привилегия служителей культа и дирадахов.

– Дирадахов?

– Аристократов. Я думаю, это слово восходит к «диир-рай-дер» – олений всадник. Ездить на оленях – привилегия избранных. Аналог испанского «кабальеро» или французского «шевалье». И то и другое означает «конник». Я тебе хотел показать еще несколько вещей, но давай опять посмотрим на эту фреску.

Они прошли в конец длинной комнаты и посмотрели на огромную яркую фреску.

– На этой картине, – стал объяснять Калторп, – изображен величайший из мифов Дисии. Как видишь, – он показал на фигуру Великой Белой Матери, наклонившейся, как башня, над миниатюрными горами и долинами и еще более миниатюрными людьми, – она весьма разгневана и помогает Солнцу, ее сыну, сжечь создания земные. Она сворачивает голубой плащ, обернутый ею когда-то вокруг Земли для защиты от сыновней ярости.

Человек, в слепоте, жадности и надменности своей, осквернил данную Богиней землю. Его города-термитники изливали грязь свою в реки и моря, превратив их в сточные канавы. Он отравил воздух смертоносным дымом. Я полагаю, что это не только промышленный дым, но и атомные грибы, хотя дисийцы, конечно, об атомных бомбах не знают.

И тогда Колумбия, не в силах более терпеть отравляющего землю и отвернувшегося от ее почитания человека, сорвала свой плащ, оберегавший Землю, и позволила Солнцу направить стрелы свои на всякую дышащую тварь.

Стэгг ответил:

– Я вижу, как падают люди и животные по всей Земле. На улицах, в полях, на морях и в воздухе. Испепеляется трава, и сохнут деревья. Лишь укрытые от стрел Солнца выживают.

– Так, да не совсем, – возразил Калторп. – Они не сожжены солнцем, но им нечего есть. Звери выходят ночью и пожирают падаль и друг друга. Человек, истребив консервы, ест животных. А потом человек ест человека.

К счастью, лучи смерти бушевали недолго – меньше недели. Потом Богиня сжалилась и вернула на место свой плащ.

– Но что же это было такое – Опустошение?

– Могу лишь предполагать. Помнишь ли ты, как перед самым нашим отлетом с Земли правительство поручило одной исследовательской фирме создать систему для передачи энергии по всей планете? В глубь земли должен был быть погружен на достаточную глубину щуп, отбирающий тепло у ядра. Тепло преобразовывалось в электроэнергию, а та должна была передаваться по всей Земле через ионосферу.

Предполагалось, что любая электрическая система на планете сможет черпать оттуда. Например, Манхэттен мог бы брать из ионосферы всю энергию, необходимую для освещения, отопления, всех приемников и телевизоров и всего электрического транспорта.

Думаю, что идея была реализована где-то через двадцать пять лет после нашего отлета. И думаю, что оправдались опасения некоторых ученых, например Кардона, что таковая передача частично разрушит озоновый слой.

– О господи! – воскликнул Стэгг. – Если разрушить озоновый слой…

– То коротковолновая часть ультрафиолетового спектра, более им не поглощаемая, обрушится на все живое, на что светит солнце. Животные – в том числе и люди – умерли от солнечных ожогов. Растения, кажется, оказались устойчивей. Но даже и при этом опустошение было настолько велико, что оставило по всей Земле виденные нами пустыни.

И, как будто этого было мало, Природа – или, если хочешь, Богиня – еще раз ударила по человеку, когда он попытался подняться. Нарушение озонового равновесия длилось очень недолго. Его быстро восстановили естественные процессы. Но еще через двадцать пять лет, когда люди стали соединяться в небольшие группы – население должно было уменьшиться с десяти миллиардов до, примерно, миллиона, – начались извержения вулканов по всему миру! Может быть, это было откликом на сверхглубокое бурение – поскольку Земля реагирует на грубое вмешательство медленно, но верно.

Затонула большая часть Японии. Исчез Кракатау. Взорвались Гавайи. Сицилия раскололась пополам. Манхэттен ушел на несколько метров под воду, затем вынырнул снова. Тихий океан окружила кайма извергающихся вулканов. Средиземноморье превратилось в маленький злобный ад. Приливные волны захлестывали сушу, останавливаемые только горами. Горы сотрясались, и сбежавшие от ярости волн нашли вечный покой под лавинами.

Результат – человек отброшен к каменному веку, атмосфера насыщена пылью и углекислым газом, отчего в Нью-Йорк пришел субтропический климат и теперь можно наблюдать великолепные закаты… ну, и начали таять ледяные шапки.

Стэгг перебил друга:

– Тогда неудивительно, что нет преемственности между обществом переживших Опустошение и нашим. Но при всем при том они могли бы вновь открыть порох.

– Почему?

– Ну как почему? Потому что черный порох сделать очень просто – это же очевидно!

– Разумеется, – ответил Калторп, – так просто и так очевидно, что человечество всего лишь за полмиллиона лет научилось смешивать уголь, серу и селитру в нужных для получения взрывчатого вещества пропорциях. Вот так. Этот двойной катаклизм мы и будем считать Опустошением! Исчезли почти все книги. Был период, более ста лет, когда горстка выживших цеплялась за жизнь так, что не имела времени учить молодежь. Что имеем в итоге: глубочайшее невежество, почти полное забвение истории. Для этих людей мир был создан заново в 2100 году от Р. X., или в 1 году П. О. по их счету времени. П. О. – После Опустошения. Так гласят их мифы.

Вот тебе пример. Выращивание хлопка. Когда мы улетали с Земли, хлопок больше не выращивали, поскольку одежду из растительных волокон сменили всяческие пластики. Ты знаешь, что хлопкопрядильные фабрики открыли всего двести лет назад? Никогда не исчезали кукуруза и табак, но триста лет тому назад люди одевались в звериные шкуры или ходили голыми.

Калторп подвел Стэгга обратно к открытым створкам окна:

– Я отклонился от темы, хотя временем мы не ограничены. Посмотри, Пит. Ты видишь Вашингтон, или, как они теперь говорят, Важдин, но в нем нет ничего знакомого нам. Вашингтон дважды был сровнен с землей, и теперешний город возвели на развалинах. Его попытались сделать подобным прежней столице. Но намерения строителей были обусловлены духом времени – они строили под диктовку мифов и священных поверий.

Он показал на Капитолий. В некоторых отношениях он походил на то здание, что они помнили. Но вместо одного купола было два, и каждый был увенчан красной башней.

– Подобие грудей Великой Белой Матери, – сказал Калторп. Он показал на памятник Вашингтону, теперь стоящий в сотне ярдов влево от Капитолия. Он был триста футов высотой – башня из бетона и стали, раскрашенная, как майский шест, красными, белыми и синими полосами, а наверху – красное закругление. – Вполне очевидно, что это такое, да? Согласно мифу, это принадлежит Отцу Своей Страны. Под ней, как считается, похоронен сам Вашингтон. Я слышал это вчера вечером в благоговейном изложении самого Джона Ячменное Зерно.

Через раскрытые створки окна Стэгг и Калторп вышли наружу, на крышу портика. Портик окружал второй этаж по периметру, но Калторп лишь зашел за угол и облокотился на перила. Они были сделаны в виде широких полос, держащихся на головах миниатюрных кариатид. Калторп показал вдаль – поверх мясистых орхидей, росших во дворе Белого Дома:

– Видишь белое здание с огромной женской статуей? Это Колумбия, Великая Белая Мать, взирает с высоты на свой народ и опекает его. Для нас она лишь персонаж языческой религии. Но для ее народа – наших потомков – вполне реальная жизненная сила, ведущая нацию к ее судьбе. И ведущая безжалостно! Всякий, кто встанет у нее на пути, будет раздавлен – так или иначе.

– Я видел Храм, когда мы прибыли в Вашингтон, – ответил Стэгг. – Мы его миновали на пути к Белому Дому. Помнишь, как Сарвант сгорал от стыда, когда увидел скульптуры на стенах?

– А ты что о них думаешь?

Стэгг покраснел и буркнул:

– Я-то думал, меня ничем не смутить, но эти статуи! Мерзость, свинское скотство и порнография! Да еще установлены в священном месте.

– Ничего подобного, – качнул головой Калторп. – Ты же присутствовал на двух службах. Службах, проходивших с большим достоинством и – не боюсь этого слова – красотой. Государственной религией является культ плодородия, а эти фигуры представляют различные мифы. Они рассказывают историю с очевидной моралью – однажды человек почти разрушил Землю из-за своей немыслимой гордыни. Он, со своей наукой и невежеством, нарушил равновесие Природы. И теперь, когда оно восстановлено, человек должен смиренно работать с Природой рука об руку – а Природа, по их верованиям, есть живая Богиня, и дочери ее – подруги героев. Если ты заметил, изображенные на стене богини и герои своим поведением подчеркивают важность почитания Природы и плодородия.

– Да? Некоторые из них изображены в таких позах, что явно никого и ничего не собираются оплодотворять.

– Колумбия – еще и богиня эротической любви, – улыбнулся Калторп.

– У меня такое чувство, – задумчиво произнес Стэгг, – будто бы ты мне что-то хочешь сказать, а вместо того все ходишь вокруг да около. И еще у меня предчувствие, что твои слова мне не понравятся.

В этот момент до них вдруг донеслось какое-то лязганье из той комнаты, откуда они только что вышли. Они поспешили обратно.

Их встретил трубный аккорд и рокот барабанов. В комнату вступил отряд священников-музыкантов из ближнего Университета Джорджтауна. Это были жирные, хорошо откормленные юнцы, когда-то кастрировавшие себя в честь Богини – и при этом обеспечившие себе теплое и пользующееся всеобщим уважением место на всю оставшуюся жизнь. Они были одеты как женщины – в блузы с высоким воротом и длинными рукавами и в юбки, доходящие до лодыжек. За ними шел человек, называемый Джон Ячменное Зерно. Настоящего имени его Стэгг не знал, а «Джон Ячменное Зерно» – это явно был его титул. Какова была должность Джона Ячменное Зерно в правительстве Дисии, Стэгг тоже не знал. Жил этот человек на третьем этаже Белого Дома и имел какое-то серьезное отношение к управлению страной. Возможно, его обязанности были сходны с обязанностями премьер-министра Великобритании.

Герои-Солнца, в качестве монархов упомянутой страны, были скорее представительными фигурами, олицетворением закона и обычая, нежели фактическими правителями. По крайней мере, так казалось Стэггу, которому оставалось только гадать о значении всех странных явлений, пролетевших перед ним пестрой чередой за время его заключения.

Джон Ячменное Зерно был очень высоким и тощим мужчиной лет тридцати пяти. Свои длинные волосы он красил в зеленый цвет и носил зеленые очки. Длинный крючковатый нос и лицо густо покрывала красная сетка разбухших вен. Он был одет в высокую зеленую шляпу с тульей, на шее висело ожерелье из колосьев, а ниже не было ничего до зеленого килта, с пояса которого свисали лохмотья плотной ткани в форме кукурузных листьев. Сандалии были желтыми.

В правой руке он держал официальный символ своей должности – бутыль в форме белой молнии.

– Привет тебе, человек и легенда! – обратился он к Стэггу. – Приветствие герою-Солнцу! Приветствие необузданному, яростно фыркающему самцу тотема Лося! Приветствие Отцу Своей Страны и Сыну и Любовнику Великой Белой Матери!

Он сделал длинный глоток из своей бутыли и протянул ее Стэггу.

– Вот это кстати, – сказал капитан, припав к горлышку бутыли. Через минуту, после кашля, судорожных вдохов и утирания выступивших слез, он вернул «молнию» обратно.

Ячменное Зерно ликовал:

– Великолепное представление, Благородный Лось! Сама Колумбия осенила тебя своим благословением, и ты смог причаститься белой молнии! Воистину ты божественен! Даже я, ничтожный смертный, был поражен, впервые отведав белой молнии. И все же должен сознаться, – когда будучи еще юношей, я занял эту должность, я также мог ощутить присутствие Богини в бутыли и испытал те же чувства, что и ты. Но даже к божественности привыкает человек, да простит Она мне эти слова! Поведал ли я тебе, как впервые Колумбия сделала молнию жидкой и посадила ее в бутыль? И что первый мужчина, которому она дала ее, был не кто иной, как сам Вашингтон? И как неблагодарно поступил он и тем навлек на себя гнев Богини?

Поведал, а? Ну, тогда к делу. Я – всего лишь предтеча Главной Жрицы, несущий к тебе ее мудрое слово. Завтра рождение Сына Великой Белой Матери. И ты, дитя Колумбии, завтра будешь рожден. И да сбудется то, что уже было.

Он глотнул еще раз, поклонился Стэггу, чуть не упал при этом, но сумел устоять на ногах и вышел, пошатываясь.

Стэгг вернул его:

– Минутку! Я хочу знать, что стало с моим экипажем.

Ячменное Зерно заморгал:

– Я говорил тебе – им предоставили дом в кампусе Джорджтаунского Университета.

– Я хочу знать, где они сейчас – в эту минуту!

– С ними обращаются хорошо, и они могут получить все, что захотят – кроме свободы. Ее они получат послезавтра.

– Почему?

– Потому, что тогда отпустят и тебя. Конечно, ты их больше не увидишь, ибо ты будешь на Великом Пути.

– Что это такое – Великий Путь?

– Вскоре тебе это откроется.

Ячменное Зерно повернулся, чтобы уйти, но Стэгг задержал его еще одним вопросом:

– Скажи, почему держат в клетке ту девушку? У которой написано: «Маскотка, захваченная в набеге на Кейсиленд».

– Откроется и это, герой-Солнце. Сейчас же, кажется мне, не пристало человеку твоего положения снисходить до каких-то там суетных вопросов. Все объяснит в свое время Великая Белая Мать.

Ячменное Зерно вышел, и Стэгг спросил Калторпа:

– Что за чушь? Почему он увиливает?..

– Хотел бы я знать, – поморщившись, ответил антрополог. – В конце концов, мои возможности задавать кому-либо вопросы тоже ограничены. Вот только…

– Только что? – сдвинул брови Стэгг. Калторп был серьезен, а значит, то, что он собирался сказать, было важно.

– Завтра зимнее солнцестояние. Середина зимы – когда солнце в Северном полушарии греет слабее всего и доходит до самой южной точки. По нашему календарю это двадцать первое – двадцать второе декабря. Насколько я помню, в доисторические да и в исторические времена это было очень важным событием. С ним связывали самые разные церемонии, например… ох ты ж!

Последние слова прозвучали не как восклицание внезапно вспомнившего что-то человека – скорее как отчаянный вопль.

Стэгг встревожился еще больше. Не успел он спросить, что случилось, как прозвучал новый аккорд оркестра. Музыканты и служители повернулись к дверям и пали на колени, хором воскликнув:

– Главная Жрица, живая плоть Виргинии, дочери Колумбии! Святая дева! Дева красоты! О Виргиния, отдающая дикому лосю – безумному, дикому самцу, не знающему пощады – свою священную нежную складку! Благословенная и обреченная Виргиния!

В зал гордо вошла высокая девушка восемнадцати лет. Она была красива, несмотря на высокую переносицу и чересчур белое лицо – но полные губы ее были красны как кровь. Голубые глаза смотрели неотрывно и немигающе, точь-в-точь кошка. До бедер спадали волнистые волосы цвета мёда. Это была Виргиния, выпускница факультета жриц-оракулов Вассарского колледжа, воплощение дочери Колумбии.

– Привет вам, смертные, – произнесла она высоким чистым голосом. Потом перевела взгляд на Стэгга и сказала:

– Привет тебе, бессмертный.

– Привет, Виргиния, – ответил он. Кровь быстрее заструилась по телу, отдаваясь болью в груди и в паху. Каждый раз при виде ее его охватывало почти неодолимое желание. Он знал, что, если его оставят с ней наедине, он овладеет ею, невзирая на послед– ствия.

Виргиния ничем не показывала, что знает о буре чувств, распирающих его грудь. Она смотрела на него взглядом не знающей сомнений львицы.

Как и все маскотки, Виргиния была одета в платье до щиколоток, с высоким воротом, но ее платье было покрыто крупным жемчугом. Треугольный вырез обнажал большую, но упругую грудь. Каждый сосок был очерчен двумя кругами синей и белой краски.

– Завтра, бессмертный, ты станешь и Сыном, и Любовником Матери. Тебе необходимо к этому приготовиться.

– Что же я должен для этого сделать? – спросил Стэгг. – И зачем?

Он взглянул на нее, и едва не захлебнулся болью, отдавшейся во всем его теле.

Она махнула рукой. Немедленно появился ожидавший за углом Джон Ячменное Зерно. Он тащил две бутыли – с белой молнией и с чем-то темным. Евнух-жрец подставил ему чашу. Наполнив ее темной жидкостью, Джон подал ее жрице.

– Лишь ты, Отец Своей Страны, имеешь право это пить, – сказала она, протягивая чашу Стэггу. – Это самая лучшая «драмастикса».

Стэгг принял чашу, подозревая какой-то подвох, но не желая показаться трусом:

– Мастика? Болгарская плодовая водка? Ну что ж, сойдет! Никто никогда не скажет, что Питер Стэгг не смог перепить лучших из своих потомков! Ааххх!

Затрубили фанфары, ударили барабаны, завопили и забили в ладоши служители.

Лишь тогда он услышал, что кричит ему Калторп:

– Капитан, нет! Не мастика, а Стикс! Она сказала: «Драма Стикса!» Теперь понятно?

Стэгг попытался осознать сказанное, но было поздно. Комната кружилась все быстрее и быстрее, огромной летучей мышью налетела тьма.

И под грохот фанфар он упал ничком, головой к двери.