Текст книги "Любовники. Плоть"

XII

Лицо Нефи Сарванта в точности отражало его характер. В профиль оно походило на щелкунчик для орехов или на изогнутые губки клещей. И это соответствовало действительности: раз во что-нибудь вцепившись, Нефи Сарвант хватку не разжимал.

Оставив дом Витроу, он поклялся, что ноги его никогда не будет там, где творится такое беззаконие. И еще он поклялся отдать, если потребуется, жизнь, но принести Истину язычникам-идолопоклонникам.

Он прошел пешком пять километров до Дома Потерянных Душ и провел там ночь, забывшись тревожным сном. Вскоре после рассвета он покинул дом. Было довольно рано, но улицы уже кишмя кишели фургонами с грузом, моряками, купцами, детьми, розничными торговками. Он робко заглянул в ресторан-другой – но они показались ему слишком грязными – и решил позавтракать фруктами с уличного лотка. Поговорив с торговцем фруктами насчет работы, он узнал о вакансии уборщика в храме богини Готии. Купец знал об этом, потому что накануне оттуда уволили брата его жены.

– Они немного платят, зато дают стол и квартиру. И есть еще другие преимущества, если ты отец многих детей, – сказал купец. Он подмигнул Сарванту: – Брата моей жены выгнали за то, что он за этими самыми преимуществами совсем забыл о метле и тряпке.

Что это значит, Сарвант не спросил. Узнав, как найти храм, он ушел.

Такая работа, если он ее получит, даст прекрасную возможность познакомиться с дисийской религией. И станет первоклассным полем боя за души новообращенных. Да, задача опасная, но какой миссионер, достойный своего призвания, не хотел бы для себя такой судьбы?

Скоро Сарвант заблудился, бродя по улицам и улочкам. Он вдруг оказался в богатых кварталах, и спросить дорогу было не у кого, кроме людей, разъезжавших в экипажах и верхом на оленях. И они явно не собирались прерывать свои важные занятия ради беседы с покрытым пылью пешеходом – человеком низшего класса.

Он решил вернуться в портовый район и зашагал в ту сторону, где, предположительно, был порт. Не пройдя и квартала, он увидел женщину, вышедшую из большого дома. Она была странно одета – в скрывающее ее с головы до ног платье с капюшоном. Сначала он принял ее за служанку: он уже знал, что аристократы не ходят пешком там, где имеется возможность прокатиться с ветерком. Приблизившись, он заметил, что ткань платья слишком дорогая, чтобы принадлежать служанке.

Несколько кварталов он шел за ней, пока наконец не решился оскорбить ее, заговорив:

– Леди, не сочтите за грубость, могу ли я задать вам вопрос?

Она обернулась, окинув его высокомерным взглядом. Это была высокая женщина лет двадцати двух, с лицом, которое могло быть красивым, если бы чуть убавить резкости. Большие глаза были ярко-синими, а волосы, выбивавшиеся из-под капюшона, темно-русыми.

Сарвант повторил вопрос, и женщина утвердительно наклонила голову. Тогда он спросил у нее дорогу к храму Готии.

С гневным видом она спросила:

– Ты насмехаешься надо мной?

– Нет-нет, – ответил Сарвант. – Как можно! Я просто не понимаю…

– Возможно, не понимаешь. Ты говоришь как иностранец. Конечно, у тебя не было намерения меня оскорбить. Люди моего народа зарубили бы тебя на месте – даже если я не стою оскорбления.

– Поверьте мне, у меня не было такого намерения! Если я обидел вас, приношу свои извинения.

Она улыбнулась:

– Извинения приняты, незнакомец. А теперь скажи, что ведет тебя в храм Готии? У тебя есть жена, столь же презренная и проклятая, как я?

– Она давно умерла, – ответил Сарвант. – И я не понимаю, почему вы называете себя презренной и проклятой. Нет, я просто ищу работу уборщика в храме. Видите ли, я один из тех, кто вернулся на Землю…

И он рассказал свою историю, хотя и очень кратко.

– Благодарю вас за то, что вы говорите со мной как с равной, – сказала она, – хотя трудно представить себе дирадаха в роли уборщика. Истинный дирадах предпочел бы умереть с голоду. И я не вижу на вашей одежде изображения тотема. Не принадлежа к одному из великих тотемов, вам никогда не получить достойной работы. Нет ли у вас покровителя, который поддержал бы вас при вступлении?

– Тотемы – суеверие и идолопоклонничество! – сверкнул глазами Сарвант. – Я никогда не вступлю ни в одно братство!

– Ну, ты и в самом деле странный! – вскинула она брови. – Даже не знаю, что ты за птица. Как брат героя-Солнца, ты явно дирадах. Но ты и выглядишь не так и поступаешь не так. Мой тебе совет – веди себя как дирадах, чтобы люди знали, как с тобой обращаться.

– Благодарю вас, – ответил он. – Но я тот, кто я есть. Не могли бы вы теперь подсказать мне, как попасть к храму?

– Иди за мной, – сказала она и пошла вперед.

Сарвант озадаченно последовал за ней. Он хотел прояснить смысл нескольких замечаний женщины, но что-то в ее поведении остерегало от вопросов.

Храм Готии граничил как с богатыми кварталами, так и с припортовым районом. Это было солидное здание из напряженного железобетона, построенное в виде огромной полуоткрытой раковины и расписанное красными и белыми полосами. К нижней створке раковины вели широкие ступени из гранитных блоков, а внутри было прохладно и разливался неясный свет. Верхняя створка раковины опиралась на каменные фигуры – изображения богини Готии – величавой женщины с грустным задумчивым лицом и зияющей щелью на месте живота.

Внутри щели находилась большая каменная наседка, сидящая на яйцах.

У основания каждой кариатиды сидели женщины. Каждая была одета в такое же платье, как на проводнице Сарванта. Лохмотья здесь соседствовали с дорогими одеждами. Богатые и бедные сидели бок-о-бок.

Женщина без раздумий подошла к группе, сидевшей на цементном полу в полумраке. Вокруг кариатиды их собралось двенадцать, и они явно ожидали высокую блондинку, поскольку оставили для нее место.

Сарвант подошел к бледнолицему жрецу, стоявшему позади за гигантскими каменными башмаками, и попросил работы подметальщика. К его удивлению, оказалось, что он говорит с главным официальным лицом храма – Сарвант ожидал, что главенство принадлежит жрицам.

Епископ Анди заинтересовался акцентом Сарванта и задал ему вопросы, на которые он уже привык отвечать. Сарвант говорил правду, но вздохнул с облегчением, когда жрец не спросил его, почитает ли он Колумбию. Епископ отправил Сарванта к жрецу рангом пониже, который объяснил ему, в чем будут состоять его обязанности, сколько ему будут платить, где и когда он будет есть и спать. В заключение он спросил:

– Много ли ты зачал детей?

– Семерых, – ответил Сарвант, не потрудившись добавить, что все они давно мертвы и обратились в прах. Может быть, сам жрец был одним из потомков Сарванта. Может быть, каждый под этой крышей мог бы назвать его своим пращуром в тридцать каком-то поколении.

– Семерых? Превосходно! – воскликнул жрец. – Тогда у тебя будут те же привилегии, что у любого мужчины с проверенной фертильностью. Ты пройдешь тот же тест, что и другие, потому что в деле такой важности мы не можем полагаться лишь на честное слово человека. Предупреждаю: не злоупотребляй своими привилегиями! Твой предшественник был уволен за пренебрежение к метле.

Сарвант стал подметать изнутри храма, начав работу с дальней от входа стороны. Он уже дошел до колонны, где сидела блондинка, когда заметил мужчину, говорившего с ее соседкой. Он не слышал беседы, но женщина поднялась и распахнула платье. Под ним ничего не было.

Увиденное явно понравилось мужчине, потому что он кивнул. Женщина взяла его за руку и повела к одной из кабинок в задней половине храма. Они вошли, и женщина задернула занавеску над входом.

Сарвант лишился дара речи. Лишь через пару минут он смог снова взяться за веник. Теперь он заметил, что повсюду в храме свершается одно и то же действо.

Первым побуждением было бросить веник, бежать из этого проклятого здания и больше никогда здесь не показываться. Но он сказал себе, что, куда бы он ни пошел в Дисии, он встретит зло. С тем же успехом можно остаться в этом месте и посмотреть, можно ли сделать хоть что-нибудь для служения Истине.

И тут он стал свидетелем такому, от чего его чуть не стошнило. К изящной блондинке подошел здоровенный моряк и заговорил с ней. Она поднялась и распахнула платье, и через минуту они оба были в кабинке.

Сарванта затрясло от ярости. Он уже был достаточно шокирован, когда это делали другие, но она, она!

Он заставил себя остановиться и подумать.

Почему ее поведение возмутило его больше, чем такое же поведение других женщин? Потому что – следовало признать – она его привлекла. Несомненно, она вызвала в нем чувства, которые не вызывала ни одна женщина с того дня, как он встретился со своей женой.

Он поднял щетку, пошел в контору низшего жреца и потребовал ответа, что здесь происходит.

Жрец был очень удивлен:

– Ты настолько новичок в нашей религии, что не знаешь, что Готия – покровительница бесплодных женщин?

– Нет, я не знал этого, – ответил Сарвант дрожащим от ярости голосом. – А какое это имеет отношение к… ко всей этой… – Он умолк, поскольку в дисийском языке не было известных ему слов для обозначения проституции или продажной любви. Помолчав, он сказал: – Зачем эти женщины предлагают себя незнакомцам? Неужто это и есть поклонение Готии?

– А что же еще? – спросил жрец. – Это несчастные женщины, проклятые бесплодным чревом. Сюда они приходят после того, как в течение года старались забеременеть от собственного мужа, и мы устраиваем им обследование. У некоторых мы находим болезни, поддающиеся излечению, но не у этих. Для этих мы не можем сделать ничего.

И там, где бессильна наука, наступает черед веры. Эти несчастные приходят сюда каждый день – кроме святых праздников, когда они посещают божественные церемонии в других местах – и молят Готию послать им мужчину, чье семя оживит их мертвое чрево. Если за год они не будут благословлены ребенком, они обычно вступают в орден, где могут служить своей богине и своему народу.

– А что с Арвой Линкон? – спросил Сарвант, назвав имя блондинки. – Немыслимо, чтобы женщина такой красоты и славнейшей аристократической фамилии должна была ложиться с каждым встречным.

– Та, та, та, мой дорогой! Отнюдь не с каждым. Ты, может быть, не заметил, что все входящие сюда мужчины сначала идут к боковому входу. Там мои добрые братья проверяют, способны ли эти люди дать здоровое семя. Человек, страдающий от болезни, или по какой-то другой причине не подходящий для отцовства, отвергается. А красавец он или урод, мы не обращаем внимания: важны только семя и чрево. Личные вкусы также не должны учитываться в столь важном деле. Кстати, почему бы тебе не пройти осмотр? Нехорошо быть эгоистом и отдавать все свое семя одной-единственной женщине. Твои обязанности перед Готией не меньше, чем перед любой ипостасью Великой Белой Матери.

– Я должен идти подметать, – буркнул Сарвант и торопливо удалился.

Он закончил с полом в главном притворе, но далось это ему непросто: он не мог заставить себя не посматривать время от времени на Арву Линкон. В полдень она ушла и больше в тот день не возвращалась.

Ночью он опять плохо спал. Ему снилась Арва, входящая в кабинку с этими мужчинами – всего десять, он их сосчитал. Он помнил, что должен ненавидеть грех, а грешника любить, но из этих десяти грешников он люто ненавидел каждого.

Когда настало утро, он поклялся, что не будет ненавидеть тех, кто придет к ней сегодня. Но, произнося клятву, он уже знал, что выполнить ее не сможет.

В этот день он насчитал семерых. Когда уходил седьмой, ему пришлось сбежать в свою комнату от непреодолимого искушения последовать за ним и сомкнуть руки у него на горле.

На третью ночь он молился о наставлении.

Уйти из храма, поискать другую работу? Оставшись, он тем самым косвенно утверждает эту мерзость и даже – служит ей. Более того, он может взвалить на свою совесть ужасный грех убийства и призвать кровь человеческую на руки свои. Этого он не хотел. Нет, хотел! Но этого ведь нельзя хотеть, нельзя!

А уйти – значит, не сделать ни малейшей попытки уничтожить зло, удрать, как трус. Хуже того, тогда Арва никогда не поймет, что участием в этой пародии на религиозный ритуал она наносит пощечину самому Господу Богу. Выбраться из храма ему хотелось больше, чем хотелось чего-либо за всю жизнь – больше даже, чем оказаться на «Терре» и нести Слово невежественным язычникам других планет.

За все эти восемьсот лет он не обратил ни единой души. Но он пытался. Он делал все что мог, и не его вина, если уши их были глухи к Слову, а глаза слепы к сиянию Истины.

На следующий день он подождал, пока Арва в полдень вышла из храма. Тогда он прислонил щетку к стенке и вышел за ней в солнечный, гудящий, грохочущий день дисийской улицы.

– Леди Арва! – позвал он. – Я должен поговорить с вами.

Она остановилась. Лицо ее скрывал капюшон, но ему показалось, что она глубоко стыдится и страдает. Или так ему показалось, потому что он этого хотел?

– Могу я пойти рядом с вами? – спросил он.

– Зачем? – удивилась она.

– Потому что иначе я с ума сойду.

– Не знаю, – смутилась она. – Ты, правда, брат героя-Солнца, так что наша совместная прогулка не нанесет ущерба моему достоинству. С другой стороны, у тебя нет тотема, и ты делаешь работу нижайших из презренных.

– Да кто ты такая, чтобы говорить мне о низости! – зарычал он. – Ты, принимающая всех, кто приходит!

Она широко раскрыла глаза:

– В чем я не права? И как смеешь ты так говорить с носящей имя Линкон?

– Ты… ты шлюха! – выкрикнул он английское слово, хотя и знал, что она его не поймет.

– Что это значит? – спросила она.

– Проститутка! Женщина, продающая себя за деньги!

– Никогда не слыхала ни о чем подобном, – сказала она. – Что это за страна, из которой ты явился, где сосуд Святой Матери может так себя позорить?

Он постарался успокоиться и заговорил тихим, дрожащим голосом:

– Арва Линкон, я просто хотел с тобой поговорить. Я должен сказать тебе нечто важное – самое важное, что ты можешь услышать за всю свою жизнь. Да, единственно важное.

– Не знаю. По-моему, ты слегка не в себе.

– Клянусь, что у меня и в мыслях нет намерения причинить тебе вред!

– Клянешься священным именем Колумбии?

– Нет, этого я сделать не могу. Но я клянусь моим Богом, что никогда не причиню тебе вреда.

– Богом! Ты почитатель бога кейсилендеров?

– Нет, не их! Моего! Истинного Бога!

– Теперь я знаю, что ты безумен! Иначе ты не стал бы говорить о боге в этой стране, особенно со мной. Я не стану слушать мерзких богохульств, изрыгаемых твоим гнусным ртом.

Она пошла прочь.

Сарвант сделал шаг вслед за ней. Потом, осознав, что упустил время, и что он ведет себя не так, как желал бы, повернул обратно. Сжав кулаки, скрипя зубами от ярости, он шел, спотыкаясь, шел как слепой, и даже несколько раз с кем-то столкнулся. Ему вслед неслись проклятия, но он ничего не замечал.

Он вошел обратно в храм и поднял веник.

Этой ночью он снова не спал. Тысячу раз он представлял себе, как мягко и мудро будет говорить, чтобы Арва его услышала. Он покажет ей ложность ее веры так, что она не сможет не понять. И она станет его первой обращенной.

И они рука об руку очистят эту страну, как очистили первые христиане Древний Рим.

Но на следующий день Арва в храм не явилась. Он пришел в отчаяние. Может быть, теперь он не увидит ее никогда?

Потом до него дошло, что это именно то, чего он добивался. Может быть, он достиг большего, чем надеялся?

Но как увидеть ее снова?

На следующее утро Арва, все еще одетая в платье бесплодной женщины, вошла в храм. Когда он поздоровался, она отвела глаза и промолчала. Помолившись у подножия кариатиды, где она обычно садилась, она прошла в глубь храма и о чем-то серьезно заговорила с епископом.

Сарванта охватил страх, что речь идет о нем. Разумно ли было ожидать, что она промолчит? В конце концов, в ее глазах кощунством было уже то, что он находился в этом священном – для нее – месте.

Арва заняла свое место у подножия кариатиды.

Епископ жестом подозвал Сарванта.

Он положил веник и нетвердыми шагами приблизился. Было ли ему предначертано остаться здесь, сейчас, чтобы посадить одно зерно веры, которое прорастет после его ухода? И если он сдастся, Слово будет потеряно навеки, ибо он последний в своей секте.

– Сын мой, – произнес епископ, – до сих пор лишь иерархия знала, что ты пока еще не верующий. Ты должен помнить, что тебе, как брату героя-Солнца, дали огромную привилегию. Будь ты кем-нибудь другим, тебя бы давно уже повесили. Но тебе дали месяц на то, чтобы убедиться в ложности твоих путей и испытать правду. Твой месяц еще не окончен, но я должен предупредить: держи язык за зубами и не пытайся распространять здесь ложные верования. Иначе срок будет сокращен. Я обеспокоен, поскольку я считал, что твоя просьба о работе была выражением желания принести жертву Матери Всех Нас.

– Вам сказала Арва?

– Да пребудет благословение с этой истинно набожной, да. Итак, обещаешь ли ты мне, что позавчерашний инцидент не повторится?

– Обещаю, – ответил Сарвант. Епископ не просил его прекратить проповедовать. Но отныне он будет кроток, как голубь, и мудр, как змий.

Через пять минут он забыл о своем решении.

Он увидел высокого и красивого мужчину в дорогой одежде, идущего к Арве. Она улыбнулась ему, поднялась и пошла с ним в кабинку.

Все дело было в улыбке.

Раньше она не улыбалась. Ее лицо было лишено выражения, словно вырезанная из мрамора маска. Сейчас, увидев эту улыбку, Сарвант ощутил, как что-то темное подступило изнутри. Оно поднялось из чресл, заревело в груди, вырвалось из горла, перекрыв дыхание. Заполнило череп – и взорвалось. Перед ним была черная тьма, и все звуки исчезли.

Он не помнил, как долго он пробыл в таком состоянии, но, придя частично в себя, обнаружил, что стоит в кабинете жреца-врача.

– Повернись, я сделаю массаж простаты и возьму материал, – донеслись слова жреца.

Сарвант автоматически повиновался. Пока жрец рассматривал стекло под микроскопом, Сарвант стоял неподвижно, как льдина. Снаружи; внутри же бушевало пламя. Его заполнила яростная радость, неведомая прежде. Он знал, что собирается сделать, но ему было наплевать. Он сметет любое существо или Существо, которое осмелится встать у него на дороге.

Через несколько минут он вышел из кабинета, ни минуты не колеблясь, широким шагом подошел к Арве, только что вышедшей из кабинки и собирающейся снова сесть у кариатиды.

– Я хочу, чтобы ты пошла со мной! – сказал он, не понижая голоса.

– Куда? – спросила она, но, увидев выражение его лица, поняла.

– А что ты мне тогда говорил? – спросила она презрительно.

– Это было тогда.

Он схватил ее за руку и потянул к кабинке. Она не сопротивлялась, но когда они оказались внутри и он задернул полог, она сказала:

– Теперь я знаю! Ты решил принести жертву Богине!

Сбросив платье, она экстатически улыбнулась, но глядела не на него, а вверх:

– Великая Богиня, благодарю Тебя, что мне позволено было стать средством обращения в истинную веру этого человека!

– Нет! – хрипло выкрикнул Сарвант. – Не говори так! Я не верю в твоего идола. Я просто – помоги же мне, Боже! – я просто тебя хочу! Я не могу глядеть, когда ты идешь в эту будку с каждым, кто попросит. Арва, я люблю тебя!

Секунду она с ужасом смотрела на него. Потом схватила свое платье и выставила, прикрываясь, перед собой:

– И ты подумал, что я позволю тебе поганить меня своим прикосновением? Язычник! В этих священных стенах!

Она двинулась к выходу. Он прыгнул на нее, поворачивая ее к себе. Она открыла рот, чтобы крикнуть, и он сунул туда скомканный подол платья. Закрутив одежду вокруг ее головы, он толкнул женщину назад так, что она упала на кровать, а он оказался сверху.

Она вырывалась из его хватки и извивалась, но его пальцы крепко вцепились в плоть. Она попыталась сжать колени. Он подпрыгнул, как большая рыба, пробивающая водную гладь, тяжело ударив ее по бедрам, и расцепил замок ее ног.

Она хотела податься назад, как змея, пытающаяся уползти на спине, но уперлась головой в стену. И вдруг прекратила бороться.

Сарвант застонал, обхватив руками ее спину, прижавшись лицом к ее лицу через платье. Он хотел коснуться губами ее губ, но платье-кляп было сложено вдвое, и он ничего не почувствовал сквозь его толщу.

Последняя искра разума говорила ему, что он всегда ненавидел насилие и особенно насилие над женщиной, и вот он насилует женщину, которую любит. И хуже всего, куда хуже, она по своей воле отдавалась сотне мужчин за последние десять дней, мужчинам, для которых она ничего не значила, которые просто выплевывали в нее свою похоть. А ему она противится, как христианская мученица-девственница Древнего Рима, отданная на милость язычника-императора. В этом не было смысла, ни в чем не было.

И он внезапно закричал от разряда, копившегося восемьсот лет.

Он не знал, что кричит. Он не осознавал ничего, что делалось вокруг. Когда вбежали жрец и епископ и плачущая, всхлипывающая Арва рассказала, что случилось, он все еще ничего не понимал. Пока в храм не ворвались разъяренные мужчины с улицы и не появился кто-то с веревкой, он ничего не понимал.

Потом было поздно.

Поздно пытаться рассказать, чем он был одержим. Поздно, даже если бы они могли знать, о чем он говорит. Поздно, даже если бы его не избили до потери сознания и не выбили зубы, и губы не распухли бы так, что он ничего не мог сказать, только мычать.

Епископ пытался вмешаться, но его отшвырнули в сторону и вынесли Сарванта на улицу. Там его потащили за ноги, и голова стучала по мостовой всю дорогу до площади, где стояли виселицы. Они были построены в виде кожистой старой богини Альбы, Обрывающей Дыхание Человека. Ее железные руки, окрашенные в мертвенно-белый цвет, хищно простирались далеко вперед, как будто хотели вцепиться в каждого проходящего.

Веревку перебросили через одну из ее рук и завязали на запястье. Из какого-то дома мужчины принесли стол и поставили его под свисающей веревкой. Сарванта подняли на стол и связали за спиной руки. Пока двое держали, третий надел на его шею петлю.

Наступила секунда молчания, когда стихли крики разгневанных мужчин, и они прекратили попытки наложить на него руки и разорвать плоть святотатца.

Сарвант взглянул на них. Он плохо видел, глаза распухли, их заливало кровью из ран. Он что-то промычал.

– Что ты сказал? – спросил один из державших.

Сарвант не мог повторить. Он думал, что всегда хотел быть мучеником. Это желание было страшным грехом – грехом гордыни. Но он желал мученичества! И всегда в воображении шел к своему концу с достоинством и храбростью, рожденной уверенностью, что ученики его продолжат святое дело и в конце концов восторжествуют.

Этому не бывать. Он будет повешен, как распоследний преступник. Не за проповедь Слова – за изнасилование.

Ни одного обращенного. Он умрет не оплаканным, умрет безымянным. Тело бросят свиньям. Но тело – это не важно; умрет его имя и деяния его, и от этой мысли хотелось ему возопить к небесам. Пусть кто-то, хоть одна душа, продолжит…

Он думал: ни одна новая религия не преуспеет, пока не ослабеет старая. А эти люди – верят. Верят без тени сомнения, за которое могло бы зацепиться новое убеждение. Они веруют с такой силой, которой не было у людей его времени.

Он снова попытался выговорить хоть слово. Теперь он стоял на столе один, покачиваясь, но решив, что не выкажет ни капли страха.

– Слишком рано, – сказал он на языке, которого все равно не поняли бы, даже если бы он мог говорить ясно. – Слишком рано вернулся я на Землю. Мне нужно было подождать еще восемь сотен лет, когда люди начнут терять веру и сомневаться во всем. Слишком рано!

У него из-под ног выдернули стол.