Текст книги "Любовники. Плоть"

IX

– А почему ты, когда говоришь со мной, смотришь в сторону? – спросил Питер Стэгг.

– Потому, что мне трудно разделить вас двоих, – ответила Мэри Кейси.

– Кого – двоих?

– Питера, знакомого мне по утрам, и Питера, которого я вижу вечером. Прости, но ничего не могу с собой поделать. Закрываю глаза и пытаюсь думать о другом, но слух доносит до меня ужасные звуки! И хотя я знаю, что ты ничего не можешь с собой поделать, я проклинаю тебя. Прости. Я тоже ничего не могу поделать.

– Так зачем же ты позвала меня на разговор?

– Потому что я знаю, что поступаю не по правилам милосердия. Потому что знаю, что ты хотел бы выбраться из своей клетки из плоти не меньше, чем я – из своей клетки из стали. Потому что я надеюсь, что мы найдем способ удрать отсюда.

– Мы с Калторпом проработали уже несколько планов, но ни один из них не предотвратит моего возвращения назад. Как только рога начинают действовать, я бегу обратно к бабам.

– А если ты стиснешь зубы и соберешь воедино всю свою силу воли?

– Эти рога собьют с пути даже святого.

– Тогда это безнадежно, – унылым голосом сказала она.

– Не совсем. Я не собираюсь покорно пройти всю дорогу до Альбани. Где-то между Манхэттеном и Альбани я сбегу в леса. Лучше предпринять отчаянную попытку и погибнуть, чем смиренно идти, как бык на бойню.

Сменим тему. Расскажи о себе и своем народе. Невежество тяготит меня, связывает мне руки. Я слишком мало знаю, чтобы найти выход.

Мэри Кейси ответила:

– Я была бы рада! Мне нужно с кем-то говорить, даже с… Ой, прости.

Весь следующий час Стэгг стоял около клетки, а она, не поднимая глаз от пола, рассказывала ему о себе и Кейсиленде. Он время от времени задавал вопросы, поскольку она считала некоторые вещи само собой разумеющимися.

Кейсиленд располагался на территории, которая когда-то звалась Новой Англией. Он не был ни так густо населен, ни так богат, как Дисия. Его обитатели занимались земледелием, но их благосостояние больше зависело от свиноводства и оленьих стад, а еще – от моря. Даже во время войны с Дисией на юго-западе, карелами на севере и ирокуазами на северо-западе они продолжали торговать со своими врагами. У них было принято довольно странное установление – Военный Договор. По общему согласию, он ограничивал число воинов, посылаемых в военные экспедиции через границу в течение года, а также устанавливал и правила ведения войны. Дисийцы и ирокуазы этих правил придерживались, но карелы постоянно их нарушали.

– Так как же может при этом какая-нибудь сторона рассчитывать на победу? – изумленно спросил Стэгг.

– Никто и не рассчитывает. Я думаю, Военный Договор был принят нашими предками по одной причине: дать выход энергии воинственных мужчин и в то же время дать возможность мирному большинству пахать землю. Карелы нарушают договор потому, что живут согласно экономике военного времени.

Она продолжила пересказ основ истории своего народа. Были две легенды, объясняющие название Кейсиленд. Одна гласила, что после Опустошения организация, именовавшая себя Рыцарями Колумба, основала небольшой городок возле Бостона, который, подобно древнему Риму, разросся и поглотил соседей. Городок был назван первыми буквами наименования ордена на языке предков – Кей Си, и через некоторое время это стали понимать как имя легендарного предка – Кейси.

По другой считалось, что реальное семейство Кейси в стародавние времена основало город и назвало его своим именем. Это породило теперешнюю клановую систему, при которой каждый житель страны носил фамилию Кейси.

Была и третья версия, не слишком распространенная. Объединяя первые две, она утверждала, что человек по имени Кейси был главой Рыцарей Колумба.

– Наверное, врут все три, – предположил Стэгг.

Такое предположение Мэри не понравилось, но она умела широко смотреть на вещи. Она сказала, что это возможно.

– А что вы думаете насчет того, что говорят о вас дисийцы? Они говорят, что вы почитаете бога-отца по имени Колумб и что это имя вы украли у их богини Колумбии и обратили в мужчину и богиню, и ее имя. И правда ли, что у вашего бога два имени: Иегова и Колумб?

– Это ложь! – гневно ответила Мэри. – Эти невежды дисийцы перепутали имя нашего бога и Святого Колумба. Правда, что мы часто молимся Святому Колумбу о заступничестве перед Иеговой. Но мы ему не поклоняемся!

– А кто был Святой Колумб?

– Да ведь каждый ребенок знает, что он приплыл с востока, из-за океана, и высадился в Кейсиленде. Он обратил в истинную веру граждан нашего города и основал орден Рыцарей Колумба. Если бы не Святой Колумб, мы все остались бы язычниками.

Стэгг уже начинал чувствовать беспокойство, но хотел перед уходом успеть задать ей еще один вопрос.

– Мне известно, что «маскотка» – термин, обозначающий девственницу. Ты не знаешь, как это слово получило теперешний смысл?

– А оно всегда таким было, – ответила она. – Еще и на языке наших предков слово «маскот» означало «приносящий удачу», а маскотка действительно приносит счастье. Ты замечал, как дисийцы, перед тем как рискнуть, стараются притронуться к волосам не достигшей созревания маскотки? Это потому, что собственную удачу человек мог и растерять. И те, кто идут в военный набег, всегда берут с собой маскотку на счастье. Я как раз шла с отрядом против Покипсов, когда попала в плен к дисийцам. И то, что меня захватили при набеге на Кейсиленд – это ложь. Но не стоит ждать правды от тех, кто почитает Ма– терь Лжи.

Стэгг понял, что представления кейсилендеров так же запутаны и перемешаны, как у дисийцев. Спорить и пытаться отделить исторические факты от мифов было бы бессмысленно.

Большие артерии в основаниях его рогов начали призывно пульсировать, и сами рога – твердеть.

– Мне пора идти, – сказал он. – До завтра.

Он повернулся и пошел, с трудом удерживаясь от того, чтобы не перейти на бег.

Так проходили дни и ночи. По утрам была слабость и обсуждение планов побега. Днем – горы еды, реки алкоголя и разудалые, иногда весьма жестокие, скачки. Ночи… ночи были наполнены видениями стонущей белой плоти, пульсом, бившимся в унисон ударам глубоко спрятанного сердца самой земли, превращением из человека в природную силу. Безумный экстаз, тело, повинующееся лишь воле Принципа. Он был орудием, не имеющим выбора, подчиняющимся тому, чем был одержим.

Великий Путь вел из Вашингтона по Копью Колумбии – дороге, когда-то называвшейся шоссе № 1 США – через Балтимору, где переходил на дорогу, когда-то бывшую шоссе № 4, а теперь – Путем Марии. С Пути Марии он поворачивал в сторону за Вилмином (Вилмингтон, штат Делавэр) на бывший переезд Нью-Джерси. Эта дорога теперь носила имя одной из дочерей Колумбии – Ндзужи.

На неделю Стэгг остановился в Каепте (Кемден) и заметил, что в городе много солдат. Ему объяснили, что Фили (Филадельфия), лежащая на другом берегу реки Двей (Делавэр), – столица враждебного государства Пант-Эльфии (Пенсильвания).

От Кемдена солдаты проводили Стэгга на бывшее шоссе № 30, пока он не удалился на безопасное расстояние в глубь страны. Там они оставили его, и Стэгг со свитой продолжили путь до города Берлина.

После пышной встречи и оргий Стэгг проследовал по бывшему шоссе № 30 до Таланта (Атлантик-Сити).

Там он задержался на две недели. В этом столичном городе было тридцать тысяч жителей, а за счет окрестных селян, пришедших на празднества по случаю прибытия Стэгга, население выросло впятеро. Отсюда Стэгг направился по бывшей Гарден Стейт Парквэй, откуда свернул на бывшее шоссе № 72. Она вела к № 70, а та – к бывшему шоссе № 206. По этой дороге Стэгг прошел до Тринта (Трентон), где его вновь встречала большая толпа.

После Трентона он вновь вышел на Копье Колумбии – бывшее шоссе № 1. Пройдя обычным путем через относительно большие города Элизабет, Ньюарк и Джерси-Сити, он на пароме переправился на остров Манхэттен. Самую продолжительную остановку он сделал в районе Большого Нью-Йорка, потому что в Манхэттене проживало пятьдесят тысяч человек и окрестные города тоже были густонаселенными.

А кроме того, в это время начинался чемпионат мира.

Стэгг должен был не только вбросить первый бейсбольный мяч сезона, но в его обязанности входило присутствовать на каждой игре. Первый раз он понял, как сильно изменилась игра. Теперь она велась так, что редкостью был матч, в котором обе команды не понесли бы серьезных потерь ранеными, а часто – убитыми.

В первой половине чемпионата проходили игры между чемпионами лиг разных штатов. В финальной игре встретились «Манхэттенские гиганты» с «Вашингтонскими дьяволами». «Гиганты» победили, но потеряли столько игроков, что в следующих международных играх им пришлось взять в резерв игроков «Дьяволов».

Международная часть чемпионата состояла из игр между чемпионами Дисии, Пант-Эльфии, Кейсиленда, Ирокуазской Лиги, Флориды, Буффало и пиратов Карелии. Государство Буффало занимало территорию от города Буффало до береговой линии озер Онтарио и Эри.

Последняя игра чемпионата мира стала кровавой битвой между командами Дисии и Кейсиленда. У кейсилендеров частью формы были красные леггинсы, но к концу встречи все участники были окрашены красным с головы до ног. Страсти накалились до предела, – бесновались не только игроки, но и болельщики. Кейсилендерам отвели секцию стадиона, окруженную высокой изгородью и колючей проволокой. Возле них поставили силы полиции Манхэттена – для защиты, если того потребуют обстоятельства.

К несчастью, судья – карел, от которого ожидался нейтралитет, так как он одинаково ненавидел обе стороны, – принял решение, разрушительное по своим последствиям.

Шел девятый иннинг, и счет был 7:7. Отбивали «Гиганты». Один человек стоял на третьей базе, и, хотя был ранен в шею, у него хватило бы сил припустить к дому, если бы представился шанс. Двое выбыли из игры – в буквальном смысле слова. Один бедолага, покрытый брезентом, лежал там, где его настиг удар – между второй и третьей. Другой сидел в дагауте и стонал, а врач заливал ему клеем порезы на голове.

Человек с битой был лучшим хиттером Дисии, а ему противостоял лучший питчер Кейсиленда. Форма, в которой он выступал, претерпела совсем небольшие изменения с девятнадцатого столетия, а по щеке стекала струя табачной жвачки. Бэттер покачивал битой, и на ее боках играли солнечные блики – потому что верхняя часть была окована медными полосами. Он ждал команды судьи «Мяч в игру!» и, услыхав ее, не сразу ступил на пластину.

Вместо этого он повернулся и подождал, пока из дагаута к нему подбежала маскотка.

Это была симпатичная маленькая брюнетка, одетая в форму игрока. Единственным отклонением от вековой традиции был треугольный вырез на рубашке, обнажавший маленькие, но твердые груди.

Большой Билл Яблоня, бэттер, потерся костяшками пальцев о волосы маскотки, поцеловал ее в лоб и дал дружеского шлепка, когда она повернулась бежать обратно к дагауту. Он ступил в квадрат, нарисованный мелом на земле, и стал в древнюю позу бэттера, готового сразиться с питчером.

Лэнки Джон Вверх-По-Холму-И-Через-Реку Джордан Могучий Кейси сплюнул табачную жвачку и начал замах. В правой руке он держал соответствующий правилам мяч. Из него торчали четыре полудюймовых стальных шипа – по одному на каждом полюсе и два на экваторе. Джону Кейси приходилось держать мяч так, чтобы выступающие шипы не поранили руку при закрутке. Это ограничивало его по сравнению с питчерами древности. Зато он стоял на шесть метров ближе к бэттеру, а это более чем искупало неудобство в обращении с мячом.

Он подождал, пока к нему подошла маскотка кейсилендеров, и потер костяшки пальцев о ее голову. Потом он размахнулся и бросил.

Шипастый мяч прожужжал на полдюйма от лица Большого Билла Яблони. Тот моргнул, но не отклонился.

Рев толпы приветствовал его храбрость.

– Мяч первый! – крикнул судья.

Кейсилендские болельщики заулюлюкали. Оттуда, где они сидели, казалось, что мяч, пройдя рядом с головой Билла Яблони, пришелся точно по меловой линии квадрата. Поэтому бросок должен был быть засчитан как страйк.

По следующему Билл Яблоня ударил – и промахнулся.

– Страйк первый!

На третьей подаче Билл взмахнул битой и попал. Однако мяч полетел влево. Фол.

– Страйк второй!

На следующей подаче мяч полетел, шипя, в живот Билла Яблони. Он втянул живот и отскочил назад, как раз чтобы уйти с дороги, но не выйти из квадрата – это был бы страйк.

Следующая подача. Билл Яблоня промазал по мячу, и тот угодил ему в бок. Билл Яблоня упал на землю, в боку застрял шип.

Толпа застонала, а потом стало сравнительно тихо, когда судья начал отсчет.

Биллу Яблоне давалось десять секунд на то, чтобы встать и занять позицию бэттера, иначе был бы засчитан страйк.

Дисийская маскотка, высокая красивая девушка с исключительно длинными ногами и пышными рыжими волосами, спадающими ниже бедер, грудями твердыми и круглыми, как яблоки, побежала к нему. Перескочив сделанный специально для этого в загородке перелаз, она подбежала к Биллу Яблоне, упала на колени и наклонилась так, чтобы ее волосы упали ему на лицо. Считалось, что при этом от нее к нему переливается сила девственницы, маскотки, посвященной Великой Белой Матери в ипостаси Унфекк. Но этого явно было недостаточно. Он что-то сказал, и она поднялась, отстегнула клапан, закрывавший низ живота, и снова склонилась над ним. Толпа заревела: это значило, что Билл Яблоня ранен так серьезно, что нуждается в двойной дозе духовно-физической силы.

При счете «восемь» Билл Яблоня поднялся на ноги. Толпа приветствовала его радостными воплями. Даже кейсилендеры устроили овацию, воздав должное мужеству врага. Вырвав шип из бока, Билл Яблоня взял бинт из рук маскотки и залепил рану. Бинт прилип – его псевдоплоть сразу выпустила массу нитей с присосками, закрепившими его на ране.

Он кивнул судье, что может продолжать.

– Мяч в игру!

Теперь настала очередь Билла подавать. За ним была одна попытка сбить питчера наземь. Если она удастся, он может идти к первой базе.

Он замахнулся и метнул мяч. Джон Кейси стоял в нарисованном для таких случаев узком квадрате. Выйти оттуда – позор, а Билл Яблоня сможет пройти весь путь ко второй базе.

Кейсилендер крепко уперся ногами, но согнул колени, готовясь отклонить тело в любую сторону.

Подача обернулась технической ошибкой, хотя мяч краем вертящегося шипа порезал ему правое бедро.

Джон Кейси подхватил мяч и замахнулся.

Дисийские болельщики молча молились, скрестив пальцы или гладя по волосам ближайших маскоток. Кейсилендеры охрипли от крика. Пант-Эльфы, ирокуазы, флоридцы и буффальцы орали оскорбления той команде, которую больше ненавидели.

Дисиец на третьей базе вышел на край, готовый бежать к дому, если представится подходящий случай. Кейси заметил его, но не сделал угрожающего движения.

Первый бросок он послал точно над пластиной, стараясь вызвать Билла Яблоню на длинный отбив вместо хитрости и, быть может, добиться назначения второго мяча. Четыре мяча, и Билл Яблоня может идти на первую.

Большой бэттер дисийской команды ударил по мячу, но, как это часто бывает, удар пришелся по шипу. Мяч взлетел над дорожкой от дома к первой базе и упал посередине между ними.

Билл Яблоня запустил битой в питчера (его право) и рванулся к первой базе. На полпути ему в голову влепили мяч. И тут же с ним на полной скорости столкнулся первый бейсмен, бросившийся на перехват мяча. Билл свалился, но подскочил как резиновый, пробежал несколько шагов, вновь свалился и проехал в сторону первой на животе.

Однако бейсмен, не поднимаясь с земли, подобрал мяч и, замахнувшись в сторону Билла Яблони, сразу же вскочил и бросил мяч в дом. Мяч чвакнул в массивную толстую перчатку кэтчера как раз перед тем, как человек на третьей базе скользнул на пластину.

Судья удалил дисийского игрока, и никто с этим не спорил. Но первый бейсмен подошел к судье и громко сообщил, что задел Билла, когда тот убегал. Так что Билл Яблоня тоже оказался выбит из игры.

Билл отрицал, что его задели.

Первый бейсмен брался доказать свою правоту. Он зацепил дисийца сбоку лодыжки шипом от мяча.

Судья заставил Билла Яблоню спустить леггинс.

– У тебя тут свежая рана, она кровоточит, – сказал он. – Ты выбит.

– Я не выбит! – заорал Билл, брызгая табачной жвачкой судье в лицо. – У меня кровоточат два пореза на бедре, а это было в прошлом иннинге! Этот поклонник бога-Отца – наглый лжец!

– А откуда ему знать, что надо глядеть на твою правую ногу, если это не он тебя зацепил? – заорал судья в ответ. – Судья тут я, и я говорю, что ты выбит! Вон с поля! ОУТ! – громко повторил он по-дисийски.

Дисийские болельщики приняли это решение в штыки. Они заулюлюкали, и над толпой понеслось бессмертное «Судью на мыло!».

Карел побледнел, но с места не сдвинулся. К несчастью, его храбрость и упорство сослужили ему скверную службу, поскольку толпа ворвалась на стадион и повесила его за шею на ближайшей перекладине. Потом распалившиеся болельщики набросились на команду кейсилендеров. Они могли бы погибнуть под бешеными ударами, но в дело вмешалась манхэттенская полиция, успокоившая особо активных ударами мечей плашмя. Они даже успели обрезать веревку, на которой повесили карела, раньше, чем тот задохнулся.

Тем временем кейсилендские болельщики бросились на выручку своей команде. До игроков они не добрались, но схлестнулись с дисийскими фанами.

Какое-то время Стэгг наблюдал за схваткой. Сначала он подумал было прыгнуть в гущу свалки, рассыпая налево и направо удары чудовищных кулаков – в нем закипела жажда крови. Он уже поднялся было, чтобы прыгнуть в бушевавшую под ним толпу, но тут на него обрушилась волна женщин, тоже возбужденных дракой, но несколько по-другому.

X

Последнюю ночь Черчилль спал плохо. У него перед глазами стояло экзальтированное лицо Робин, когда она сказала, что надеется понести ребенка от героя-Солнца.

В первую очередь он ругал себя самого: не сообразил, что она окажется среди сотни девственниц, дебютировавших в ночь торжеств. Она была слишком красива, а ее отец – слишком влиятелен, чтобы ее обошли жребием.

Он извинял себя тем, что слишком мало знает о дисийской культуре. Его собственное отношение ко всему происходящему находилось под влиянием моральных ценностей его времени. Он относился к Робин как к девушке начала двадцать первого столетия.

Он клял себя за то, что влюбился в нее. Это было достойно двадцатилетнего юнца, а не тридцатидвухлетнего – нет, восьмисоттридцатидвухлетнего! – мужчины. Человека, пролетевшего тысячи миллионов миль межзвездных пространств и сделавшего звезды своим владением. Влюбиться в восемнадцатилетнюю девчонку, знавшую лишь маленький кусочек Земли в течение крошечной доли времени!

Но Черчилль был практичен, а факт оставался фактом: он хотел получить в жены Робин Витроу – по крайней мере, пока не был огорошен ее вчерашним заявлением.

Какое-то время он ненавидел Питера Стэгга. Черчилль всегда слегка завидовал капитану – ведь тот был не только высок и красив, но и занимал должность, которую, как чувствовал Черчилль, он сам вполне был бы способен занять. Ему нравился Стэгг, и он уважал его, но, будучи честным с самим собой, знал, что завидует капитану.

Осознавать, что Стэгг, как обычно, одержал очередную победу, было почти невыносимо. Вечно этот Стэгг оказывался первым!

Невыносимым – почти.

Ночь тянулась, и Черчилль встал с постели, закурил сигару и, расхаживая туда-сюда, отважно вызвал самого себя на откровенность.

В том, что случилось, не было вины ни Стэгга, ни Робин. И Робин абсолютно не была влюблена в Стэгга. Бедный же чертяка Стэгг был приговорен к короткой, но бурной жизни.

Непосредственные же факты, с которыми Черчиллю предстояло иметь дело, были таковы: он хочет жениться на женщине, возможно, беременной от другого. Ни ей, ни ее отцу этого нельзя поставить в вину. Имело значение лишь то, хочет ли он жениться на Робин и вырастить ее ребенка как своего.

В конце концов, он лег в постель и заставил себя заснуть с помощью упражнений из йоги.

Примерно через час после рассвета он проснулся и вышел из своей комнаты. Слуга сообщил ему, что Витроу поехал в город в свою контору, а Робин с матерью отправились в храм. Через два часа или раньше женщины должны были вернуться.

Черчилль спросил о Сарванте, но тот еще не появлялся.

Он позавтракал в компании детишек. Они просили рассказать что-нибудь о путешествии к звездам. Черчилль вспомнил эпизод на Вольфе, когда команда, удирая от люпинов на плоту через болото, напоролась на воздушных осьминогов. Эти огромные твари парили в воздухе на надутых легким газом пузырях, а добычу хватали длинными висячими нитями. Эти нити били жертву током – убивали или парализовали, – а потом мощные когтистые щупальца разрывали ее на части.

Дети сидели молча с широко раскрытыми глазами и жадно внимали истории, как если бы видели перед собой полубога. К концу завтрака он заметно помрачнел, особенно когда вспомнил, что жизнь ему спас, обрубив щупальце мерзкого гада, не кто иной, как Стэгг.

Когда он поднялся из-за стола, дети стали просить его рассказать что-нибудь еще. Его отпустили только после обещания продолжить историю днем.

Он приказал слугам передать Сарванту, чтобы тот его подождал, а Робин – что идет разыскивать своих товарищей по экипажу. Слуги настояли, чтобы он взял экипаж и упряжку. Ему не хотелось быть обязанным Витроу еще больше, но вдруг да он воспримет отказ как оскорбление? Черчилль поехал по Коунч-авеню, направляясь к стадиону, где стояла «Терра».

Найти нужного чиновника оказалось нелегко – кое в чем Вашингтон не менялся. За небольшую мзду тут и там он получил нужную информацию и наконец попал в офис человека, в чьем ведении находилась «Терра».

– Я бы хотел знать, где сейчас ее экипаж, – спросил он.

Чиновник извинился, вышел минут на пятнадцать, в течение которых искал информацию о бывших членах экипажа «Терры». Вернувшись, он сообщил, что все, кроме одного, сейчас в Доме Потерянных Душ. Это, по его словам, был пансион со столом и квартирой для иностранцев и путешественников, не способных найти гостиницы для членов братства, к которому они принадлежат.

– Если вы – брат героя-Солнце, да еще находитесь в пределах города, то могли бы остановиться в Холле Лося, – сообщил чиновник. – Но пока вас не посвятят в братство, вам придется искать себе любое общественное или частное жилье. Это не всегда просто.

Черчилль поблагодарил и вышел. Следуя указаниям чиновника, он поехал к Дому Потерянных Душ.

Там он нашел всех оставшихся товарищей. Как и он, они оделись в местную одежду. И точно так же продали свои костюмы.

Они обменялись накопившимися со вчерашнего дня новостями, и Черчилль спросил про Сарванта.

– Мы ничего о нем не слышали, – ответил за всех Гбью-хан. – И пока еще сами не знаем, что собираемся дальше делать.

– Если проявите терпение, – сказал Черчилль, – может быть, вам удастся отплыть домой.

Он описал им состояние мореходства в Дисии и шансы на захват судна. В заключение же сказал:

– Если у меня будет корабль, для каждого из вас там найдется койка. Но вы должны быть пригодны к тому, чтобы нанять вас матросами. А это значит, что вы должны быть посвящены в какое-нибудь братство мореплавателей и должны накопить определенный опыт. Поэтому для выполнения нашего плана потребуется время. Если вас это не устраивает, можете попробовать пробираться по суше.

Прообсуждав шансы в течение двух часов, они решили присоединиться к Черчиллю.

Тот встал из-за стола:

– Отлично. Пока что ваша главная квартира будет здесь. Где найти меня, вы знаете. Счастливо, ребята.

Черчилль пустил оленей бежать медленной расслабленной рысью. Он со страхом думал, что может ждать его в доме Витроу, и никак не мог принять какого-либо решения.

Наконец коляска подкатила к дому. Слуги распрягли оленей. Черчилль заставил себя войти внутрь. Там за столом сидели Робин с матерью, весело болтая, как пара счастливых сорок.

Робин вскочила со стула и подлетела к нему, сияя от радости:

– Ред, случилось! Я беременна ребенком героя-Солнца! И жрица сказала, что это мальчик!

Черчилль попытался улыбнуться, но не смог. Даже когда Робин схватила его в объятия и закружилась с ним по комнате, он не мог себя заставить улыбнуться.

– Выпейте холодного пива, – предложила ее мать. – У вас такой вид, будто вас расстроили плохие новости. Надеюсь, что это не так. Сегодня у нас день радости! Я – дочь героя-Солнца, и моя дочь – тоже, а теперь и мой внук будет сыном героя-Солнца. Трижды благословила наш дом Колумбия! Мы должны отблагодарить ее радостью и весельем.

Черчилль сел и залпом опрокинул в себя содержимое кружки.

– Я должен просить прощения. У моих людей не все гладко. Но это не имеет к вам никакого отношения. Что я хотел бы знать, так это что Робин собирается делать дальше?

Анджела Витроу поглядела на него взглядом, проникающим, казалось, в самую глубь его мыслей.

– Что ж, теперь она примет предложение какого-нибудь молодого счастливца, жаждущего стать ее мужем. Ей придется хлопотно, потому что, по крайней мере, десять претендентов настроены весьма серьезно.

– Ей нравится кто-нибудь из них в особенности? – спросил Черчилль незаинтересованным, как он надеялся, тоном.

– Мне она этого не говорила, – ответила мать Робин. – Но на вашем месте, мистер Черчилль, я бы спросила ее здесь и сейчас – пока другие женихи не набежали.

Черчилль был поражен, но как-то сумел сохранить невозмутимое выражение лица:

– Как вы угадали, что у меня на уме?

– Но ведь вы мужчина? И я знаю, что Робин к вам неравнодушна. Думаю, вы самый подходящий для нее муж.

– Спасибо, – промямлил он. Несколько секунд он сидел молча, барабаня пальцами по столу. Потом встал, подошел к Робин, игравшей в углу со своей любимой кошкой, и взял ее за плечи.

– Робин, пойдешь за меня замуж?

– Да! – завопила она, падая в его объятия.

Вот так это и вышло.

Приняв решение, Черчилль сказал себе, что у него нет оснований для неприязни к ребенку Стэгга или тому, как Робин его зачала. В конце концов, сказал он себе, если бы Робин была замужем за Стэггом и он умер, Черчиллю не на что было бы обижаться. А фактически ситуация была аналогичной. На протяжение одной ночи Робин была женой его бывшего капитана.

И хотя Стэгг пока еще жив, это не продлится долго.

Неприятным фактором была его попытка применить готовую систему ценностей к ситуации, к которой эта система никак не подходила. Конечно, Черчиллю хотелось бы, чтобы его невеста была девственна. Этого не случилось, вот и все.

Но, несмотря на все эти логические построения, его не покидало чувство, что его предали.

Однако времени на подобные размышления оставалось немного. Витроу был вызван из конторы домой. Он всхлипнул и обнял своего будущего зятя, а потом напился. Тем временем служанки увели Черчилля вымыться и постричься. Потом его промассировали и надушили. Выйдя из ванной, он обнаружил, что Анджела Витроу с несколькими подругами готовятся к вечернему торжеству.

Вскоре после ужина начали стекаться гости. К тому времени и Витроу, и жених его дочери успели хорошенько заглянуть в кружку. Гости не возражали. На самом деле они ожидали увидеть именно это и постарались догнать хозяев.

Много было смеха, разговоров и бахвальства. Случился лишь один неприятный инцидент: один из молодых людей, ухажеров Робин, поднял на смех иностранный акцент Черчилля и вызвал его на дуэль. На ножах, у подножия тотемного шеста. Пусть их обоих привяжут за пояс к шесту, и победитель получит Робин.

Черчилль дал мальчишке в челюсть, и его друзья со смехом и гиканьем отнесли бесчувственное тело в экипаж.

Около полуночи Робин оставила своих подруг и взяла Черчилля за руку:

– Пойдем в постель.

– Куда? Сейчас?

– В мою комнату, глупый. И, конечно же, сейчас!

– Робин, да ведь мы еще не женаты! Или я так напился, что не заметил?

– Нет, свадьба будет в храме в следующую субботу. А какое это имеет отношение к постели?

– Никакого, – ответил он, пожав плечами. – Другие времена, другие нравы. Веди, Макдуф!

Она хихикнула и спросила:

– Что ты там бормочешь?

– А что бы ты сделала, если бы я пошел на попятную перед свадьбой?

– Ты шутишь, конечно?

– Ну конечно! Робин, милая, я ведь совсем не знаю дисийских обычаев, и мне просто интересно.

– Я бы ничего не сделала. Но это было бы смертельное оскорбление моему отцу и брату. Им пришлось бы тебя убить.

– Я просто спросил.

Следующая неделя была забита событиями под завязку. Помимо обычных приготовлений к свадебной церемонии, Черчиллю предстояло решить, в какое братство вступить. Немыслимо было бы выдать Робин за человека без тотема.

– Я бы предложил, – говорил Витроу, – мой собственный тотем, Льва. Но лучше, если твое братство будет непосредственно связано с твоей работой и осенено покровительствующим духом того животного, с которым ты будешь иметь дело.

– Ты говоришь о братстве Рыбы или Дельфина?

– Как? Нет, что ты! Я имею в виду тотем Свиньи. Немудро было бы разводить свиней и иметь своим тотемом льва, который охотится на свиней.

Черчилль запротестовал:

– Да мне-то какое дело до свиней?

Тут пришел черед Витроу изумиться:

– Так ты с Робин не говорил? Неудивительно. У нее не нашлось времени на разговоры, хотя вы двое оставались наедине с полуночи до утра каждый день. Небось, только и делали, что миловались? Ах, если бы вернуть молодость! Итак, мой мальчик, дела обстоят следующим образом. Мне по наследству от отца достались кое-какие фермы, а он был не дурак по части зашибить денежку. И ты мне нужен в качестве управляющего этими фермами по нескольким причинам.

Во-первых, я не доверяю теперешнему управляющему. По-моему, он нечист на руку. Найди мне доказательства, и я его повешу.

Во-вторых, карелы совершают набеги на мои фермы, воруют лучших свиней из стада и симпатичных женщин. Они, правда, не сжигают дома и сараи и не оставляют работников голодать… Не дураки, чтобы резать дойную корову. Ты эти набеги прекратишь.

В-третьих, я так понял, что ты генетик. Значит, сможешь улучшить стадо.

В-четвертых, когда я упокоюсь на лоне Великой Белой Матери, фермы перейдут к тебе. Торговый флот унаследуют мои сыновья.

Черчилль поднялся:

– Мне надо поговорить с Робин.

– Поговори, сын. Но ты увидишь, что она во всем согласна со мной.

Витроу был прав. Робин не хотела, чтобы муж был морским капитаном. Она просто не вынесет столь частых расставаний!

Черчилль возразил, что она могла бы ходить в рейсы с ним.

Робин ответила, что это не так. Жены моряков не могут их сопровождать. Они мешаются под ногами, а главное – они приносят кораблю несчастье. Даже когда корабль берет в рейс платных пассажиров женского пола, жрецам приходится произносить усиленные благословения от дурного глаза.