Текст книги "История похода в Россию. Мемуары генерал-адьютанта"

Глава IV

Пока он располагался таким образом, Евгений пытался собрать в Смоленске свои рассеявшиеся полки: он с трудом оторвал их от грабежа складов и смог созвать восемь тысяч человек лишь к вечеру 15 ноября. Он обещал им достать продовольствие в Литве, чтобы заставить их двинуться в путь. Ночь остановила принца в трех лье от Смоленска; уже половина его солдат расстроила свои ряды. На следующий день он продолжил путь с теми, кого не уложили около бивуака холод ночи и смерть.

Грохот орудий, слышавшийся накануне, прекратился; королевская колонна с трудом продвигалась вперед. Во главе вице-король и его главный штаб, погруженные в печальные мысли, предоставили лошадям полную свободу и незаметно отделились от войска, так как дорога была усеяна отставшими солдатами и вольными людьми, которых уже не старались призвать к порядку.

Так они подъехали на два лье к Красному; здесь их рассеянные взоры привлекло странное движение: толпа беспорядочно шедших людей неожиданно остановилась. Те, которые следовали за ними, подошли и присоединились к ним, другие, ушедшие было вперед, вернулись, образовалась толчея. Тогда изумленный Евгений осмотрелся: он заметил, что опередил на расстояние часа перехода свой полк, что вокруг него находятся около полутора тысяч человек всех чинов и наций, не знавших ни начальства, ни порядка, не имевших оружия, пригодного для битвы, и что ему предлагают сдаться.

Это предложение было отвергнуто при всеобщем негодовании. Но русский парламентер, он был один, настаивал: «Наполеон и его гвардия разбиты, – заявил он. – Вас окружают двадцать тысяч русских, но вы можете спастись, да еще на почетных условиях, и их вам предлагает Милорадович».

При этих словах из толпы выдвинулся Гюйон, один из тех генералов, у которых перемерли или разбежались все солдаты, и громко воскликнул: «Убирайтесь туда, откуда пришли, и скажите тому, кто вас послал, что если у него двадцать тысяч человек, то у нас их восемьдесят».

Изумленный русский удалился.

Достаточно было одной минуты, как холмы, расположенные влево от дороги, покрылись огнем и клубами дыма: гранаты и картечь посыпались на большую дорогу, и показались штыки грозно приближавшихся колонн.

Вице-король минуту колебался. Ему было противно покидать эту несчастную толпу; но, наконец, оставив здесь своего начальника штаба, он вернулся к своим дивизиям, чтобы повести их в бой и дать им возможность пройти сквозь преграды или же погибнуть; гордый своей короной и столькими победами, он не мог думать о сдаче.

Между тем Гильемино созвал к себе офицеров, которые в этой толпе смешались с солдатами. Несколько генералов, полковников и множество офицеров вышли из толпы и окружили его; они посовещались и, провозгласив Гильемино своим командиром, разделили людей на несколько взводов. Произошло всё это под сильным огнем.

Надо сказать, к вечной славе этих воинов, что полторы тысячи французов и итальянцев, один против десяти, располагавшие для обороны лишь решимостью и несколькими пригодными орудиями, не подпускали к себе неприятеля в течение целого часа.

Но Евгений и остатки его дивизий всё еще не показывались. Дальнейшее сопротивление становилось невозможным. Требования сложить оружие всё усиливались. Слышался отдаленный грохот пушек впереди и сзади: вся армия была атакована одновременно; от Смоленска до Красного шла одна непрерывная битва! Помощи неоткуда было ждать, нужно было самим искать ее, но где? В Красном – невозможно, оно слишком далеко и там идет сражение. Придется снова отступать; но русские под командой Милорадовича, требующие сложить оружие, стоят слишком близко, чтобы осмелиться повернуться к ним спиной. Лучше было сплотиться, вернуться к Смоленску, к вице-королю, соединиться с ним, а уже затем возвратиться всем вместе, опрокинуть Милорадовича и достичь, в конце концов, Красного.

На это предложение все ответили единодушным согласием. Тотчас же колонна сплотилась в одну массу и устремилась сквозь десятки тысяч неприятельских ружей и пушек. Сначала русские, изумленные, расступились и пропустили до самого своего центра эту горстку почти безоружных воинов, но затем, поняв, на что они решились, русские, движимые жалостью или изумлением, принялись кричать нашим, чтобы они остановились, уговаривая их сдаться. Им отвечали лишь твердой походкой, угрюмым молчанием и острием штыков. Тогда грянула в упор вся русская артиллерия, и половина солдат геройской колонны пали мертвыми или ранеными! Остальные продолжали двигаться, и ни один человек не отделился от общей массы, к которой не посмел приблизиться ни один русский! Немногие из этих несчастных снова увидели Евгения и его приближавшиеся дивизии. Только тогда они покинули ряды и побежали к своим братьям, которые, разомкнувшись, приняли их под свое покровительство.

В то время как половина русских сил была направлена на Гильемино и заставила его отступить, Милорадович, во главе другой половины, преградил путь принцу Евгению. Правый фланг русских упирался в лес, находившийся под прикрытием усеянных пушками высот; их левый фланг подходил к большой дороге, но робко и неохотно. Такая диспозиция указала Евгению, что ему надо делать. Королевская колонна, по мере своего приближения, развертывалась по правой стороне дороги, причем ее правый фланг выступал дальше левого. Таким образом, принц поставил наискось между собой и неприятелем большую дорогу, за которую происходила битва. Каждое из войск занимало эту дорогу своим левым флангом.

Русские, заняв такую наступательную позицию, защищались; одни лишь их ядра атаковали Евгения. Началась канонада, грозная с их стороны и почти ничтожная с нашей. Евгений, раздраженный их огнем, принял следующее решение: он вызвал 14-ю французскую дивизию, расположил ее по левую сторону большой дороги и указал ей на покрытые лесом высоты, на которые опирался неприятель и которые составляли его главную силу; это был самый важный пункт, центр операций, и чтобы покончить с остальным, нужно было отбить его. Евгений не надеялся на удачу, но этот маневр отвлек бы силы и внимание неприятеля, правая сторона дороги стала бы свободной, и тогда можно было воспользоваться ею.

Только триста солдат, образовавших три отряда, решились отправиться на этот приступ против неприятеля. Батарея Итальянской гвардии двинулась вперед, прикрывая их, но русские батареи тут же сбили ее, и она досталась неприятельской кавалерии.

Между тем триста французов, на которых сыпалась картечь, продвигались вперед; и они уже достигли неприятельской позиции, как вдруг с обеих сторон леса бросились галопом прямо на них кавалеристы и перебили их. Они все погибли, унося с собой то, что осталось от дисциплины и храбрости в их дивизии!

Тогда-то показался генерал Гильемино. От принца Евгения, располагавшего четырьмя тысячами обессилевших солдат, оставшихся от сорока двух тысяч, надо было ожидать, что он не растеряется и в таком критическом положении сохранит прежнюю отвагу; но до сих пор непонятно и удивительно для нас, почему русские, видевшие наше бедственное положение и так быстро добившиеся успеха, предоставили ночи оканчивать сражение. Победа была для них явлением столь новым, что, даже держа ее в руках, они не сумели воспользоваться ею: окончание сражения они отложили до следующего дня. Вице-король заметил, что большинство русских, привлеченных его маневром, перешло к левой стороне дороги, и ждал, что ночь, эта союзница слабейших, прекратит все их действия. Тогда, оставив на своей стороне костры, чтобы обмануть неприятеля, он отошел назад и тихо обошел по полям слева позиции Милорадовича, в то время как этот генерал, слишком уверенный в своем успехе, грезил о славе.

Во время этого опасного перехода была одна ужасная минута. В самый критический момент, когда эти люди, жалкие остатки стольких битв, тихо продвигались вдоль русской армии, сдерживая дыхание и шум своих шагов, когда все они зависели от одного взгляда или малейшего крика, вдруг луна, выйдя из-за тучи, осветила их движение. В то же время раздался русский голос, приказывающий им остановиться и спрашивающий, кто они такие. Они подумали, что погибли! Но Клицкий, один поляк, подбежал к этому русскому и тихо сказал ему на его родном языке: «Молчи, несчастный! Разве ты не видишь, что мы из Уваровского полка и идем по секретному предписанию?»

Обманутый русский умолк.

К флангам нашей колонны постоянно подъезжали казаки и возвращались к центру своего войска. Несколько раз их эскадроны приближались, чтобы открыть огонь, но они молчали – потому ли, что не были уверены в том, что видели, потому ли, что их продолжали обманывать, или из осторожности, так как наша колонна часто останавливалась и повертывалась лицом к неприятелю.

Наконец после двухчасового перехода мы вышли на большую дорогу; и принц Евгений был уже в Красном, когда 17 ноября Милорадович, спустившись со своих высот, чтобы захватить его, нашел на поле битвы одних лишь отставших французов, которых никакими силами нельзя было заставить накануне покинуть костры.

Глава V

Император, со своей стороны, в течение всего предыдущего дня ждал вице-короля. Шум сражения волновал его. Была сделана бесплодная попытка пробить себе путь назад, к нему; когда же наступила ночь, а Евгений всё не показывался, то беспокойство его приемного отца усилилось. Неужели и он, и Итальянская армия, и этот длинный день обманутых ожиданий – всё разом исчезло?! Наполеону оставалась только одна надежда: что вице-король, оттиснутый к Смоленску, соединится там с Даву и Неем и на следующий день все трое попытаются нанести решительный удар.

В тоске император созвал оставшихся при нем маршалов: Бертье, Бессьера, Мортье, Лефевра. Они спасены, они миновали опасность, Литва перед ними, им остается только продолжать отступление; но оставят ли они своих товарищей среди русской армии? Нет конечно; и они решили вернуться в Россию, чтобы спасти их или пасть вместе с ними!

Когда было принято это решение, Наполеон приступил к обсуждению диспозиции. Его не смущало, что вокруг него происходит большое движение, которое указывало, что Кутузов приближается, желая окружить и схватить его самого в Красном. Уже предыдущей ночью, с 15-го на 16-е, он узнал, что Ожаровский, во главе авангарда русской пехоты, опередил его и расположился в селе Малееве, позади его левого фланга.

Несчастье раздражало его, но не усмиряло; он позвал Раппа и крикнул: «Отправляйтесь немедленно!» Потом, позвав тотчас же своего адъютанта, он продолжал: «Нет, пусть Роге и его дивизия одни отправляются! А вы оставайтесь; я не хочу, чтобы вас убили здесь: вы мне будете нужны в Данциге!»

Рапп, отправившись, передал этот приказ Роге, удивляясь тому, что его командир, окруженный восьмьюдесятью тысячами солдат, с которыми ему предстояло сражаться на следующий день и располагая всего лишь девятью тысячами человек, слишком мало сомневается в своем спасении, если думает о том, что он будет делать в Данциге – городе, от которого его отделяла зима, две неприятельских армии и расстояние в сто восемьдесят лье.

Ночная атака на Ширково и Малеево удалась. Роге судил о расположении неприятеля по их огням: русские занимали два села, между которыми находилась плоская возвышенность, защищенная оврагом. Генерал разделил своих солдат на три колонны: правая и левая без шума и как можно ближе подошли к неприятелю; затем по сигналу, данному им самим из центра, они бросились на русских не стреляя, врукопашную.

Тотчас же в бой вступили оба крыла гвардии. В то время как русские, застигнутые врасплох, не знавшие, с какой стороны надо защищаться, бросились врассыпную, Роге со своей колонной врезался в их центр и произвел там переполох.

Неприятель, рассеявшись в беспорядке, успел только побросать в соседнее озеро большую часть артиллерии и поджечь свои прикрытия; но пламя это, вместо того чтобы защитить его, только осветило его поражение.

Эта стычка остановила движение русской армии на двадцать четыре часа; она дала императору возможность остаться в Красном, а принцу Евгению – соединиться с ним в следующую ночь. Наполеон встретил принца с большой радостью, но вскоре впал в еще большее беспокойство за Нея и Даву.

Вокруг нас лагерь русских представлял собой то же зрелище, что и в Винкове, Малоярославце и Вязьме. Каждый вечер вокруг генеральской палатки выставлялись на поклонение солдатам мощи русских святых, окруженные множеством свечей. В то время как солдаты, следуя своим обычаям, выражали благочестие крестным знамением и коленопреклонением, священники распаляли фанатизм этих воинов поучениями, которые показались бы смешными и дикими любому цивилизованному народу.

Однако, несмотря на великую силу этих средств, большую численность русской армии и нашу слабость, Кутузов, находившийся на расстоянии всего лишь двух лье от Милорадовича, оставался недвижимым, когда последний бил принца Евгения. В течение следующей ночи Беннигсен, подстрекаемый пылким Вильсоном, напрасно пытался призывать старика к деятельности. Обращая недостатки своего возраста в достоинства, Кутузов называл медлительность и осторожность здравым смыслом, гуманностью и благоразумием; если позволительно сравнивать малые вещи с великими, то его слава основывалась на принципе, прямо противоположном наполеоновскому: один был баловнем судьбы, другой ее творцом.

Кутузов хвастался тем, что он двигался только короткими маршами, позволяет солдатам отдыхать каждый третий день; он немедленно остановится, если они вдруг захотят хлеба или водки. Он утверждал, что на всем пути от Вязьмы он сопровождал французскую армию, как своих пленников, бил их, когда они хотели остановиться, и сгонял с большой дороги; бесполезно рисковать, когда имеешь дело с пленными; казаков, авангарда и артиллерии вполне достаточно, чтобы покончить с ними и надеть на них ярмо; Наполеон восхитительным образом помогал ему осуществить этот план. Почему он должен покупать у Судьбы то, что она великодушно давала ему? Разве Наполеону уже не отмерен срок? Этот метеор погаснет в болотах Березины, этот колосс будет низвергнут объединенными русскими армиями, Витгенштейном, Чичаговым и им; ему достаточно славы того, кто пригонит к Березине ослабевшего, безоружного и дышащего на ладан Наполеона.

Английский офицер, активный и энергичный, умолял фельдмаршала покинуть его штаб-квартиру только на несколько мгновений и подняться на высоты; оттуда он увидит, что последний час Наполеона уже наступил. Неужели он позволит ему покинуть пределы России, требующей отмщения за великую жертву? Нужно лишь нанести удар; пусть он только даст приказ, и одной атаки будет достаточно, чтобы за два часа облик Европы совершенно изменился!

Затем, недовольный невозмутимостью, с которой Кутузов слушал его, Вильсон в третий раз угрожал ему всеобщим возмущением: «При виде в беспорядке двигающейся колонны, состоящей из калек и умирающих, которая собирается от них уйти, казаки восклицают: “Какой стыд позволить этим скелетам сбежать из могилы!”» Но Кутузов, которого возраст делал безразличным ко всему, вдруг рассердился и велел англичанину замолчать.

Говорят, что какой-то шпион сообщил Кутузову, что Красное наполнено огромным количеством Императорской гвардии, и что старик побоялся скомпрометировать перед ней свою репутацию. Но вид нашего бедственного положения подбодрил Беннигсена; этот начальник Генерального штаба убедил Строганова, Голицына и Милорадовича, имевших в своем распоряжении более 50 тысяч русских с сотней орудий, напасть, несмотря на Кутузова, рано утром на 14 тысяч голодных, ослабевших и полузамерзших французов и итальянцев.

Наполеон понимал всю угрожавшую ему опасность. Он мог избегнуть ее: рассвет еще не показывался. Он свободно мог избежать гибельной битвы, немедленно отправившись с Евгением и своей гвардией в Оршу и Борисов; там он соединился бы с 30 тысячами французов Виктора и Удино, с Домбровским, Ренье, Шварценбергом, со всеми вспомогательными отрядами, а на следующий год мог снова появиться грозным властелином!

Но нет. Семнадцатого, до рассвета, он отдал необходимые приказания; он вооружился и пешком, во главе своей гвардии, начал поход. И пошел не к Польше, своей союзнице, не к Франции, где всё еще был родоначальником новой династии и императором Запада. Он воскликнул, выхватив шпагу: «Довольно быть императором, пора стать генералом!»

Он повернулся к восьмидесяти тысячам неприятеля, навлекая на себя все его силы, чтобы избавить от них Даву и Нея и вырвать этих двух военачальников из смертельных объятий России.

Когда рассвело, показались русские батальоны и батареи, заслонявшие горизонт с трех сторон. Наполеон с шестью тысячами гвардейцев храбро вступил в середину этого ужасного круга. В то же время Мортье, в нескольких шагах перед императором, развернул вдоль всей огромной русской армии свое войско, в котором оставалось пять тысяч человек.

Целью их было защитить правую сторону дороги, от Красного до большого оврага, по направлению к Стахову. Стрелковый батальон гвардии, расположившись в каре возле большой дороги, служил опорой левому флангу наших молодых солдат. Справа, на снежной равнине, окружавшей Красное, находились остатки гвардейской кавалерии, несколько орудий и тысяча двести всадников Латур-Мобура (со времени выхода из Смоленска холод убил или разогнал около пятисот его солдат) – они заменяли собой батальоны и батареи, которых не было во французской армии.

Артиллерия Мортье была подкреплена батареей, которой командовал Друо, один из тех доблестных людей, которые думают, что перед долгом всё должно преклоняться, и способны приносить самые героические жертвы!

В Красном остался Клапаред: он с несколькими солдатами охранял раненых, обоз и отступление. Принц Евгений продолжал отступать к Лядам. Сражение, бывшее накануне, и ночной переход нанесли окончательный удар его армии: дивизии еще были сплочены, но могли только умереть, а никак не сражаться!

Между тем Роге был призван из Малеева на поле битвы. Неприятель ввел свои колонны в это село и заходил всё дальше, стараясь окружить нас справа. Тогда началась битва. Но какая битва! Император не обнаружил ни внезапного вдохновения, ни неожиданного проявления своего гения; он не мог нанести ни одного из тех бесстрашных ударов, которые заставляли счастье служить ему и вырывали победу у ошеломленного и опрокинутого неприятеля; все движения русских были свободны, наши же стеснены, и этот гений атаки был вынужден защищаться!

Вот тут-то мы и увидели, что слава не простой звук, что это реальная и вдвойне могущественная сила, – благодаря той непреклонной гордости, которую она внушает своим любимцам, и той робости, которую она вызывает у тех, кто осмеливается атаковать ее. Русским надо было только двигаться вперед, даже без огня, – достаточно было их количества; они могли опрокинуть Наполеона и его слабое войско, но они не осмеливались напасть на него! Один вид завоевателя Египта и Запада наводил на них страх. Пирамиды, Маренго, Аустерлиц, Фридланд – эти победы, казалось, вставали между ним и всеми этими русскими; можно было подумать, что этот покорный и суеверный народ видел в славе нечто сверхъестественное: он не считал возможным для себя приблизиться к нашей армии и думал, что ее можно атаковать только издали, что против нашей гвардии, против этой живой крепости, против этой гранитной колонны, как ее окрестил Наполеон, люди бессильны и ее могут разрушить лишь пушки!

Они сделали широкие и глубокие бреши в рядах Роге и в гвардии, но они убивали, не побеждая. Эти молодые солдаты, из которых половина еще не была в сражении, умирали в течение трех часов, не отступая ни на один шаг, не сделав ни одного движения, чтобы укрыться от смерти, и не имея возможности самим нести смерть, так как пушки их были разбиты, а русские находились вне ружейного выстрела.

Но каждая минута усиливала неприятеля и ослабляла Наполеона. Пушечные выстрелы и донесения Клапареда говорили ему, что позади него и Красного Беннигсен захватывает дорогу на Ляды – путь его отступления. На западе, на юге, на востоке сверкали неприятельские огни; свободно можно было вздохнуть только с одной стороны, которая оставалась незанятой, – на севере, у Днепра; туда вела возвышенность, у подошвы которой находился император, занимавший большую дорогу. Вдруг оказалось, что весь пригорок занят пушками. Они расположились над самой головой Наполеона, готовые в одно мгновение разнести его. Его предупредили об этом. Он с минуту смотрел туда и сказал: «Хорошо, пусть один батальон моих стрелков захватит их!»

И тотчас, не думая больше об этих пушках, снова стал беспокоиться о Мортье и его опасном положении.

Тут наконец появился Даву в окружении казаков, которых он поспешно разгонял по пути. Завидев Красное, солдаты этого маршала покинули свои ряды и бросились через поля, чтобы обойти неприятеля справа. Даву и его генералы снова смогли выстроить их в ряды лишь в Красном.

Первый корпус был спасен, но тут мы узнали, что наш арьергард в Красном не может больше защищаться; что Ней, видимо, еще в Смоленске и надо отказаться от мысли дождаться его. Однако Наполеон колебался: он не мог решиться на такую огромную жертву.

В конце концов, когда всё погибало, он решился; он призвал Мортье и, сердечно пожимая ему руку, сказал: «Нельзя больше терять ни минуты. Неприятель окружает меня со всех сторон, Кутузов может дойти до Ляд, даже до Орши и последнего изгиба Днепра раньше меня; поэтому я немедленно отправляюсь с гвардией занять этот путь. Я оставляю вам Даву; постарайтесь продержаться в Красном до ночи, потом соединяйтесь со мной».

И с сердцем, исполненным скорби за Нея, охваченный отчаянием при мысли, что покидает его, он медленно удалился с поля битвы, прошел Красное и очистил себе путь в Ляды.

Мортье хотел исполнить приказ, но гвардейцы-голландцы потеряли в эту минуту треть своего состава и важную позицию, которую они защищали; неприятель тотчас же занял своей артиллерией отбитую у нас позицию. Роге хотел заставить ее замолчать, но направленный им против русской батареи полк был отбит. Другому же полку, 1-му стрелковому, удалось добраться до середины русских, и два кавалерийских полка неприятеля не испугали его. Он продолжал двигаться вперед, пока третий русский полк не уничтожил его: Роге смог спасти всего пятьдесят солдат и одиннадцать офицеров!

К счастью, несколько взводов, собранных Даву, и появление отставших солдат отвлекли внимание русских. Мортье воспользовался этим и приказал трем тысячам человек, оставшимся у него, отступать шаг за шагом перед пятьюдесятью тысячами неприятелей. «Солдаты, вы слышите! – закричал генерал Лаборд. – Маршал приказал идти обыкновенным шагом! Солдаты, шагом!»

И это храброе несчастное войско, унося с собой раненых, под градом пуль и картечи медленно отступало с этого залитого кровью поля, словно на маневрах!