Текст книги "История похода в Россию. Мемуары генерал-адьютанта"

Глава II

Эти три дня были днями славы. Витгенштейн получил отпор, Штейнгель был разбит, и десять тысяч русских вместе с шестью генералами были убиты или выведены из строя. Но Сен-Сир был ранен, наступление не получилось. Во вражеских корпусах царили уверенность, радость и изобилие, наши были опечалены и испытывали нужду. Необходимо было отступать, а армия нуждалась в командующем. Вреде хотел им стать, но французские генералы не хотели договариваться с этим военачальником, зная его характер и понимая, что невозможно жить с ним в гармонии. Среди этих раздоров Сен-Сир, хотя и раненый, должен был продолжать командовать двумя корпусами.

Он приказал отступать на Смоляны по всем дорогам, ведущим в это место. Сам он оставался в центре, регулируя движение различных колонн. Этот способ отступления был противоположным тому, что применял Наполеон.

Сен-Сир стремился найти больше провизии, двигался с большей свободой и более согласованно; короче говоря, он хотел избежать беспорядка, столь обычного при движении многочисленных колонн, когда пехота, артиллерия и обозы перемешиваются на дороге. Он полностью преуспел в этом. Десять тысяч французов, швейцарцев и хорватов, в то время как пятьдесят тысяч русских наступали им на пятки, медленно шли четырьмя колоннами, не позволяя сломать строй, и удерживали Витгенштейн и Штейнгеля на расстоянии.

Отступая таким образом к югу, он прикрывал справа дорогу из Орши на Борисов, по которой император возвращался из Москвы. Только одна, левая, колонна задержалась. Это был Вреде и полторы тысячи баварцев, усиленные бригадой французской кавалерии, которую он удерживал при себе, несмотря на приказы Сен-Сира. Он шел как ему вздумается; его уязвленная гордость больше не позволяла ему подчиняться приказам; но это стоило ему всего обоза. Впоследствии под предлогом того, что он лучше послужит общему делу, если будет прикрывать операционную линию от Вильны до Витебска, которую император оставил, он самовольно отделился от 2-го корпуса, отступил через Глубокое на Вилейку и стал бесполезным для армии.

Виктор с двадцатью пятью тысячами солдат поспешил из Смоленска и 31 октября соединился с Сен-Сиром перед Смолянами в тот самый момент, когда Витгенштейн, не зная об этом событии и уповая на свои превосходящие силы, пересек Лукомлю, опрометчиво вошел в теснину и атаковал наши аванпосты. Необходимы были согласованные действия двух французских корпусов, чтобы уничтожить его армию. Генералы и солдаты 2-го корпуса были охвачены энтузиазмом. В тот момент, когда они видели победу перед глазами и ждали сигнала к битве, Виктор приказал отступать.

Может быть, причиной этой осторожности, которую позже сочтут неуместной, было незнание страны или неверие в солдат, которых он пока не испытал в деле; мы не знаем этого. Возможно, он не считал оправданным риск битвы, проигрыш которой повлиял бы на Великую армию и ее предводителя.

Шестого ноября в Михалевке, в тот самый несчастный день, когда Наполеон узнал о заговоре Мале, он был проинформирован о соединении 2-го и 9-го корпусов и неудачном деле в Чашниках. Наполеон дал приказы Виктору немедленно отбросить Витгенштейна за Двину, поскольку от этого зависело спасение армии. Он не скрыл от маршала, что прибыл в Смоленск со смертельно усталой армией и почти без кавалерии.

Удачные дни прошли, и теперь поступали только ужасные вести. С одной стороны, Полоцк, Двина, Витебск были потеряны, а Витгенштейн находился на расстоянии четырехдневного перехода от Борисова.

С другой стороны, поражение Бараге-д’Илье и взятие в плен бригады Ожеро открыли Кутузову дорогу на Ельню, по которой Кутузов мог раньше нас прибыть в Красное, как он сделал это в Вязьме.

В то же время Шварценберг, находившийся на расстоянии ста лье перед нами, известил императора, что он удаляется к Варшаве. Австрийский император, казалось, отдал своего зятя на заклание русским.

Позади принц Евгений был побежден Вопью. Ломовые лошади, которые ожидали нас в Смоленске, были съедены солдатами, скот в Красном был захвачен, армия находилась в ужасном состоянии, в Париж вернулось время заговоров; одним словом, казалось, что всё сошлось воедино, чтобы низвергнуть Наполеона.

Ежедневные донесения о состоянии корпусов армии, которые он получал, напоминали списки умерших; он видел, что армия, с которой он завоевал Москву, уменьшилась со 180 до 25 тысяч солдат, способных сражаться. Наполеон сопротивлялся этой лавине неудач, был по-прежнему хладнокровен, не изменил своим привычкам, а форма его приказов оставалась прежней; читая их, вы могли предположить, что он всё еще командует несколькими армиями. Он даже не ускорял своего движения. Раздраженный осторожностью маршала Виктора, он повторил свои приказы атаковать Витгенштейна и тем самым отодвинуть опасность, угрожавшую его отступлению. Что касается Бараге-д’Илье, то император приказал привести его, лишил всех наград и отослал в Берлин, где тот умер от отчаяния в ожидании приговора.

Еще более удивительным было то, что Наполеон допускал, чтобы судьба отняла у него всё, вместо того чтобы пожертвовать частью ради спасения оставшегося. Без его приказов командиры корпусов сожгли багаж и разрушили артиллерию; он лишь позволил им этот сделать. Если он давал подобные распоряжения, то с огромным трудом; казалось, что он самый стойкий, что он выше всего и никоим образом не должен признавать своего поражения; может быть, своей непреклонностью Наполеон подавал пример несгибаемого мужества всем окружающим, или это проистекало из чувства, что он таким образом проявляет уважение к своим несчастьям, или это следствие гордости людей, которые долгое время были удачливыми, ускоряющей их падение.

Смоленск, который дважды становился роковым городом для армии Наполеона, для некоторых был местом отдыха. Во время передышки они спрашивали друг у друга, как это могло произойти, что в Москве обо всем забыли? Почему у них так много бесполезного багажа; почему так много солдат умерло от голода, холода и под тяжестью своих ранцев, нагруженных золотом вместо пищи и одежды? И главное, разве тридцатитрехдневного отдыха было недостаточно, чтобы подковать лошадей и облегчить движение артиллерии, что позволило бы идти уверенно и быстро?

Если бы это было сделано, мы бы не потеряли наших лучших людей в Вязьме, на Вопи, на Днепре и по всей дороге; тогда бы Кутузов, Витгенштейн и, возможно, Чичагов не имели бы времени, чтобы подготовить для нас эти роковые дни.

Почему, если не было на всё приказа самого Наполеона, эти меры предосторожности не были приняты другим начальством, всеми этими королями, князьями и маршалами? Разве не знали, что в России после осени наступает зима? Или, приученный к сметливости своих солдат, Наполеон слишком на нее положился? Не обманул ли его опыт кампании в Польше, зима которой была не суровее французской? Не обманули ли его октябрьские солнечные дни, удивившие самих русских? В каком дурмане пребывали армия и ее предводитель? На что рассчитывали? Предположим, что мысль о возможности заключения мира в Москве свернула всем головы, но ведь возвращаться домой нужно было в любом случае, а ничего не было подготовлено и для самого мирного возвращения.

Большинство объясняло это общее ослепление собственной беззаботностью, а также тем, что в армиях, как и в деспотических правительствах, один начальник должен думать за всех; одного его считают за всё ответственным, и несчастье, порождающее недоверие, заставляет всех осуждать его. Уже было замечено, что в сей значительной неудаче та сама забывчивость, немыслимая для активного гения, имевшего много свободного времени, была не просто ошибкой, а знаком грядущего падения королей!

Наполеон находился в Смоленске уже пять дней. Было известно, что Ней получил приказ явиться туда как можно позднее, а Евгений – оставаться двое суток в Духовщине. Следовательно, незачем поджидать остальную Итальянскую армию! Чем объяснить нашу бездеятельность в то время, когда голод, болезни, холод и три неприятельские армии идут на нас?

Пока мы стремились к сердцу русского великана, разве руки его не оставались свободными и протянутыми к Балтийскому и Черному морям? Неужели он их оставит в бездействии теперь, когда мы, не поразив его насмерть, сами поражены? Не настал ли тот роковой час, когда этот великан раздавит нас в своих грозных объятьях? Можно ли считать их парализованными, если противопоставить им на юге австрийцев и на севере – пруссаков? А поляки и даже французы, смешавшиеся с этими опасными союзниками, перестали быть полезны!

Но и не разбираясь глубоко в причинах охватившего всех беспокойства, разве императору не была известна радость русских, когда три месяца тому назад он так жестоко наткнулся на Смоленск, вместо того чтобы идти вправо, к Ельне, где он отрезал бы неприятеля от его столицы? Неужели теперь, когда война вернулась на то же самое место, русские, которые могут располагать большей свободой действия, чем мы, повторят нашу ошибку?

Разве они останутся позади нас, когда могут опередить и отрезать нам путь к отступлению?

Или Наполеон не мог предположить, что нападение Кутузова будет более смелое, чем нападение французов?

Разве условия всё те же? Не приходило ли всё на помощь русским при их отступлении, тогда как при нашем отступлении всё было против нас? Разве взятие в плен Ожеро и его бригады не было ясным доказательством этого? К чему было оставаться в этом сожженном, опустошенном Смоленске, а не захватить провиант и быстро выступить?

Несомненно, император думал, что, прожив в этом городе пять дней, он придаст бегству вид медленного и гордого отступления! Вот почему он приказал разрушить стены и башни Смоленска, не желая, как он сам говорил, чтобы они задерживали его; как будто можно было еще раз вступить в этот город в то время, когда неизвестно было, удастся ли даже выйти из него!

Можно ли поверить, что он хотел предоставить время артиллеристам на перековку лошадей? Как будто возможно добиться какой-нибудь работы от людей, истощенных голодом и переходами, – от этих несчастных, которым недоставало целого дня, чтобы отыскать себе пищу и приготовить ее, у которых кузницы были заброшены или испорчены, которым не хватило материала для такой большой работы!

Но, может быть, император хотел дать возможность отойти вперед мешавшей ему толпе солдат, ставших бесполезными, восстановить порядок в лучшей части войска и реорганизовать армию? Как будто возможно было восстановить какой-нибудь порядок среди разбежавшихся людей и сплотить их, когда нет ни квартир, ни продовольствия; разве можно думать о реорганизации корпусов, которые фактически не существуют?

Таковы были вокруг Наполеона разговоры его офицеров или, вернее, их тайные мысли, так как преданность ему они сохраняли еще целых два года, среди величайших несчастий и общего восстания всех народов.

Тем не менее император сделал одну попытку, которая была не совсем бесплодной: это был приказ всей оставшейся кавалерии соединиться под властью одного начальника; но от 37 тысяч кавалеристов, бывших при переправе через Неман, осталось всего лишь 1800 человек конных. Командование ими Наполеон поручил Латур-Мобуру. Никто не протестовал – по усталости или из уважения.

Что касается Латур-Мобура, то он принял эту честь и тяжелую обязанность без радости и без сожалений. Это был редкий человек: всегда готовый ко всему, спокойный и старательный, устойчивой нравственности, не старавшийся выдвинуться; простой и искренний в своих рапортах, он верил, что слава достигается делом, а не словами. Среди полнейшего беспорядка он двигался вперед в том же порядке и так же размеренно, как всегда; тем не менее, и это делает честь нашему веку, он достигнул той же высоты, что и другие, и одновременно с ними.

Слабая реорганизация, раздача части провианта, потеря всего остального, отдых для императора и его гвардии, уничтожение части артиллерии и обоза и, наконец, множество разосланных приказов – вот почти все результаты, которых мы добились за эту злосчастную остановку. Впрочем, на нашу долю выпали все предвиденные нами несчастья. Только на непродолжительное время удалось собрать несколько сот человек. Мины взрывали стены, и это вынудило уйти из города тех отставших солдат, которых нельзя было заставить двинуться дальше.

Здесь были брошены окончательно павшие духом солдаты, женщины и несколько тысяч больных и раненых; и только тогда, когда уничтожение Ожеро около Ельни показало нам, что Кутузов, преследовавший нас, не совсем занял большую дорогу, что из Вязьмы он через Ельню направляется прямо к Красному и нам придется пробивать себе дорогу сквозь русскую армию, – только тогда, 14 ноября, Великая армия, или, вернее, 36 тысяч строевых солдат тронулись в путь.

В гвардии в то время было только девять или десять тысяч пехоты и две тысячи кавалерии; у Даву, в 1-м корпусе, тысяч пять или шесть; у принца Евгения в Итальянской армии – пять тысяч; у Понятовского – восемьсот солдат; у Жюно и вестфальцев – семьсот; у Латур-Мобура, в оставшейся кавалерии, – полторы тысячи. Можно было рассчитывать еще на тысячу человек легкой кавалерии и на пятьсот пеших кавалеристов, которых удалось собрать.

Эта армия выходила из Москвы, насчитывая 100 тысяч строевых солдат; через двадцать пять дней она уменьшилась до 36 тысяч человек! Наша артиллерия уже потеряла 350 орудий, и тем не менее эти жалкие остатки были всё еще распределены между восьмью корпусами, которые и без того были обременены 60 тысячами бродячих солдат без всякого оружия и длинным обозом пушек и багажа.

Неизвестно, это ли нагромождение людей и экипажей или, что правдоподобнее, ошибочная самоуверенность заставила Наполеона назначить однодневный промежуток между выходом каждого маршала из города. Император, принц Евгений, Даву и Ней лишь по очереди покидали Смоленск. Ней должен был выйти только 16-го или 17-го. Ему отдан был приказ зарыть в землю пушки, уничтожить боевые припасы, заставить выступить вперед всех отставших и взорвать стены города.

Между тем на расстоянии нескольких лье нас поджидал Кутузов, и эти разрозненные остатки корпусов должны были по очереди браться за оружие!

Глава III

Четырнадцатого ноября, около пяти часов утра, императорская колонна выступила, наконец, из Смоленска. Шла она всё еще твердым шагом, но была мрачна и уныла, как ночь, как эта безмолвная и бесцветная природа, среди которой она находилась.

Это молчание нарушалось только ударами, сыпавшимися на лошадей, да краткими и гневными криками при встрече с оврагами, по обледенелым склонам которых сваливались в темноте друг на друга люди, лошади, орудия. В этот первый день было сделано пять лье; чтобы пройти их, нашей гвардейской артиллерии потребовалось двадцать два часа невероятных усилий.

Впрочем, эта первая колонна без значительных людских потерь достигла Катыни, которую миновал Жюно со своим Вестфальским корпусом, насчитывавшим всего семьсот человек. Один из авангардов дошел до Красного. Раненые и нестроевые солдаты были уже недалеко от Ляд. Катынь – в пяти лье от Смоленска; Красное – в пяти лье от Катыни; Ляды – в четырех лье от Красного. От Катыни до Красного, в двух лье справа от большой дороги, течет Днепр.

Около Катыни к большой дороге близко подходит другая дорога, из Ельни в Красное. В тот же день по ней к нам подошел Кутузов. У него было девяносто тысяч человек. Он шел сбоку от Наполеона и послал авангард, чтобы перерезать нам путь к отступлению. Потом Кутузов, во главе большей части своего войска, двинулся дальше и расположился позади авангарда, радуясь успеху своего маневра, который не удался бы при его медлительности, если бы не наша непредусмотрительность. Это была борьба военных ошибок, в которой наши ошибки были хуже, и мы думали, что все погибнем. Расположившись таким образом, русский главнокомандующий решил, что французская армия находится в его руках; но мы спаслись: Кутузов изменил самому себе в ту минуту, когда следовало действовать; этот старик выполнил плохо и лишь наполовину то, что так умно задумал.

Пока все эти массы располагались вокруг Наполеона, он, спокойный, в маленьком домике, единственно уцелевшем от деревни Катынь, казалось, или не знал, или не хотел знать обо всех этих передвижениях людей, орудий, лошадей, окружавших его со всех сторон; по крайней мере он даже не послал трем корпусам, оставшимся в Смоленске, приказания торопиться, а сам дожидался утра, чтобы отправиться дальше.

Его колонна продвигалась вперед без всякой предосторожности; перед ней шла толпа мародеров, спешивших дойти до Красного; как вдруг, в двух лье от города, показалась линия казаков. Наши солдаты остановились в изумлении: они не ожидали ничего подобного и сначала подумали, что враждебная судьба провела по снегу между ними и Европой эту длинную черную неподвижную линию, словно гибельную преграду на пути их надежд.

Некоторые, совершенно одурев и ничего не чувствуя, устремив взоры к далекой отчизне, машинально и упорно продолжали двигаться, не слушая ничьих предостережений; другие были готовы сдаться; третьи, их было большинство, сомкнули свои ряды; все разглядывали друг друга. Но вскоре подошли несколько офицеров, навели порядок среди наших солдат, и семи или восьми выставленным стрелкам удалось пробить это на вид грозное заграждение.

Французы с улыбкой смотрели на столь бесполезную и отважную демонстрацию русских, как вдруг с высот, находившихся слева, грянула неприятельская батарея. Ядра падали на дорогу. В это же время и с той же стороны показалось тридцать русских эскадронов; они направлялись на Вестфальский корпус, начальник которого, растерявшись, не принял никаких мер к защите.

И только один раненый офицер, незнакомый этим немцам и случайно находившийся тут, голосом, полным негодования, принялся командовать.

Они повиновались. Исчезла разница в чинах. Появился достойный человек, объединивший вокруг себя толпу; начальник корпуса тоже покорно подчинился, признав превосходство этого офицера над собой; когда опасность миновала, вестфальский генерал не искал случая, как это слишком часто бывает, чтобы отомстить ему.

Этот раненый офицер был Экзельман! Он был всем – генералом, офицером, солдатом-пехотинцем, даже артиллеристом: ухватившись за одно из брошенных орудий, он зарядил его, нацелил и еще раз пустил его в дело против неприятеля. Неприятель, видя, что голова этой колонны выступает в полном порядке, осмелился атаковать ее лишь своими ядрами; к ним отнеслись с презрением и скоро оставили далеко за собой. Когда же наступила очередь проходить сквозь огонь гренадерам Старой гвардии, они тесно сомкнулись вокруг Наполеона, как движущаяся крепость, гордые тем, что защищают его. Эту гордость выражала их походная музыка. В самые опасные минуты послышалась песня на известные слова: «Где же лучше, чем в семье родной?» Но император, не пропускавший ничего, прервал ее, воскликнув: «Пойте лучше “Постоим за спасение Империи!”».

Такие слова полнее выражали его беспокойные думы и всеобщее настроение.

Так как неприятельский огонь стал слишком назойлив, Наполеон велел заставить замолчать его и через два часа достиг Красного. Одного вида Себастиани и первых гренадеров, выступавших перед ним, было достаточно, чтобы выгнать оттуда неприятельскую пехоту. Император вошел сюда с тревогой, не зная, с кем он только что имел дело; его кавалерия была слишком слаба, чтобы очистить путь вокруг большой дороги. Он оставил Мортье и часть гвардии на расстоянии одного лье за собой, протянув, таким образом, издалека слишком слабую руку своей армии, и решил дождаться ее.

Шествие колонны под огнем не было кровавым, но колонна не могла победить местность, как людей. Русские с высоты своих холмов видели состояние нашей армии, ее недостатки, ее дезорганизованность – словом, всё, что обычно скрывается с такой тщательностью.

Казалось, что Милорадович с высоты своей позиции довольствовался издевательством над проходившим императором и его гвардией, наводившей так долго ужас на Европу. Он осмелился подобрать брошенные вещи лишь тогда, когда императорская колонна удалилась; тогда он сделался смелее, сомкнул ряды и, спустившись с высот, прочно расположился со своим двадцатитысячным войском на большой дороге; этим маневром он отрезал от императора Евгения, Даву и Нея и закрыл этим троим дорогу в Европу.