Текст книги "История похода в Россию. Мемуары генерал-адьютанта"

Глава IV

Эта панарская катастрофа была тем постыднее, что ее легко было предвидеть и еще легче избежать, так как можно было обойти этот холм сбоку. Но все-таки наши повозки задержали казаков.

Пока они были заняты своей добычей, Ней, во главе нескольких сотен французов и баварцев, осуществлял отход. Поскольку это было его последнее усилие, то мы должны описать его метод отступления, который он применял в течение тридцати семи дней и тридцати семи ночей, или с тех пор как покинул Вязьму 3 ноября.

Каждый день, в пять часов вечера, он занимал позицию, останавливал русских, давал своим солдатам возможность поесть и немного отдохнуть и возобновлял движение в 10 часов. В течение всей ночи он гнал перед собой массу отставших с помощью криков, просьб и ударов. С рассветом, или около 7 часов, он останавливался, вновь занимал позицию, давал солдатам отдохнуть до 10 часов с оружием в руках и сохраняя бдительность; после этого появлялся враг, и он вынужден был сражаться до вечера, стараясь при этом оставить за собой как можно больше пространства сзади. Это зависело вначале от общего порядка движения, а затем от обстоятельств.

В течение длительного времени этот арьергард состоял не более чем из двух тысяч, позднее из одной тысячи, затем из пятисот солдат и, наконец, из шестидесяти бойцов. При этом Бертье не менял своих инструкций. Они всегда были адресованы командиру корпуса численностью тридцать пять тысяч человек; в них он хладнокровно называл все позиции, которые следовало занять и оборонять до следующего дня, при этом упоминая дивизии и полки, которые более не существовали.

На одном из бивуаков Ней и Вреде обнаружили, что все их солдаты дезертировали, оставив оружие у костров.

К счастью, крепкий мороз, окончательно лишивший наших солдат мужества, оглушил и неприятеля. Ней с трудом догнал свою колонну, которая теперь представляла собой лишь группу беглецов; несколько казаков гнали их перед собой, не пытаясь, однако, взять в плен или убить, – то ли из сострадания, то ли потому, что масштаб наших невзгод ужаснул даже русских, или пресытившись трофеями, или просто потому, что они не поняли в темноте, что имеют дело с невооруженными людьми.

Зима, эта ужасная союзница русских, дорого потребовала за свою помощь. Беспорядок у них равнялся нашему. Мы видели пленников, которые несколько раз вырывались из их рук и скрывались из виду. Сначала они шли среди тащившейся колонны врагов, и их не замечали. Тогда, улучив удобный момент, они осмеливались напасть на некоторых отдельно шедших русских солдат, отнимали у них провизию, мундиры, даже оружие – и переряжались во всё это. Потом они смешивались со своими победителями – такова была дезорганизация, отупение, в которое впала русская армия; эти пленники шли целый месяц посреди нее, и их не узнали. Сто двадцать тысяч человек у Кутузова сократились до тридцати пяти тысяч!

Из 50 тысяч русских у Витгенштейна осталось едва 15 тысяч. Вильсон уверяет, что из подкрепления в 10 тысяч человек, вышедшего из центра России со всеми предосторожностями, какие там умеют принимать против зимы, в Вильну пришли только семьсот человек!

Мы прошли Ковно, последний город Российской империи. Наконец 13 декабря, пройдя под ужасным ярмом сорок шесть дней, мы увидели по ту сторону Немана дружественную землю!

Теперь Неман – только длинная масса льдин, спаянных друг с другом суровой зимой. На месте трех французских мостов, принесенных за пятьсот лье и переброшенных с такой смелой быстротой, стоит только один русский. Вместо четырехсот тысяч солдат, с такой радостью и гордостью устремившихся в землю русских, из этой бледной и обледенелой пустыни выходит только тысяча вооруженных пехотинцев и кавалеристов, девять пушек и двадцать тысяч несчастных, в рубищах, с опущенными головами, с потухшими глазами, землистыми и багровыми лицами, длинными и взъерошенными от холода бородами; одни молча боролись за узкий проход по мосту, который, несмотря на их малое количество, был недостаточен для поспешного бегства; другие бежали там и сям по льдинам, громоздившимся на реке, с трудом перебираясь с одной на другую. И это вся Великая армия!

Два короля, один принц, восемь маршалов с несколькими офицерами, пешие генералы, шедшие без всякого порядка и свиты, наконец, несколько сот человек еще вооруженной Старой гвардии составляли остатки ее: они одни ее представляли!..

Или, вернее, она вся еще дышала в маршале Нее. Товарищи! Союзники! Враги! Обращаюсь к вашему свидетельству: воздадим памяти несчастного героя тот почет, которого он заслуживает; фактов достаточно. Все бежали; и даже Мюрат, проходя через Ковно, как и через Вильну, давал, а потом брал назад приказ собраться в Тильзите и, наконец, остановился на Гумбиннене. А Ней вошел в Ковно один со своими адъютантами, потому что все вокруг него отступили или пали. С Вязьмы это был четвертый арьергард, которым он руководил и который таял в его руках. В четвертый раз он остался один перед неприятелем и, всё еще непоколебимый, искал себе пятый арьергард.

Этот маршал нашел в Ковно отряд артиллерии, триста немцев, составлявших местный гарнизон, и генерала Маршана с четырьмястами солдатами; он взял командование над ними. Сначала он обошел город, чтобы ознакомиться с позицией и увеличить свои силы, но нашел только раненых, которые, плача, пробовали следовать за ними.

Четырнадцатого на рассвете началась атака русских.

В то время как одна из их колонн внезапно появилась на Виленской дороге, другая перешла Неман по льду выше города, вступила на прусскую землю и, гордясь тем, что первой перешла русскую границу, пошла на ковенский мост, чтобы закрыть Нею этот выход и отрезать всякое отступление.

Первые выстрелы в Ковно раздались у Виленских ворот. Ней поспешил туда, он хотел прогнать пушки Платова своими, но нашел свои орудия уже заклепанными, артиллеристы же бежали! Взбешенный, он с шашкой в руке бросился на командовавшего ими офицера и убил бы его, если бы не его адъютант, который отклонил удар и помог этому несчастному бежать.

Тогда Ней призвал свою пехоту; но из двух славных батальонов, составлявших ее, только один взялся за оружие: это были триста немцев гарнизона. Он разместил их, ободрил и, когда неприятель приблизился, хотел уже приказать открыть огонь, как вдруг русское ядро, уничтожив палисад, раздробило бедро их командиру. Этот офицер упал и, не колеблясь, чувствуя, что смерть неизбежна, хладнокровно взял пистолет и прямо перед войском прострелил себе голову. При виде такого отчаяния солдаты его пришли в ужас и смятение, все бросили оружие и обратились в беспорядочное бегство!

Ней, которого все покинули, не оставил своего поста. После бесполезных попыток остановить этих беглецов он подобрал их еще заряженное оружие, превратился в солдата и выступил против тысяч русских. Его отвага остановила их; она заставила покраснеть нескольких артиллеристов, которые последовали примеру своего маршала, и дала время адъютанту Эйме и Жерару собрать тридцать солдат, вывезти вперед два-три легких орудия, а генералам Ледрю и Маршану – собрать оставшийся у них батальон.

Но в этот момент началась вторая атака русских, за Неманом, около ковенского моста; было полтретьего.

Ней послал Ледрю и Маршана с четырьмястами солдатами отнять и сохранить этот мост. Сам же он, не отступая ни на шаг, не беспокоясь более о том, что творится сзади него, продержался во главе тридцати человек до ночи около ворот, ведущих в Вильну. Тогда он прошел через Ковно и Неман, продолжая сражаться, отступая, а не убегая, идя позади всех, до последнего момента поддерживая честь нашего оружия, и в пятый раз за сорок дней и сорок ночей жертвуя своей жизнью и свободой, чтобы спасти еще несколько французов! Он, наконец, последним из Великой армии вышел из гибельной России, показав миру ничтожество Счастья перед великой Отвагой, доказав, что Героя всё ведет к славе, даже самые великие поражения!

Было восемь часов вечера, когда он достиг берега союзников. Тогда, видя, что катастрофа завершилась, так как Маршан оттеснен к самому мосту, а Вильковишская дорога, по которой следовал Мюрат, вся покрыта неприятелем, он кинулся вправо, углубился в леса и исчез!

Глава V

Когда Мюрат достиг Гумбиннена, он очень удивился, найдя там Нея и узнав, что с самого Ковно армия шла без арьергарда. К счастью, преследование русских, как только они сошли со своей территории, замедлилось. Они, казалось, на прусской границе колебались, не зная, вступают ли они на землю союзников или врагов. Мюрат воспользовался этой нерешительностью, чтобы отдохнуть несколько дней в Гумбиннене и направить остатки корпусов в различные города по течению Вислы.

Во время этой дислокации армии он собрал ее командиров. Не знаю, какой злой гений помогал ему на этом совете. Хотелось бы верить, что его несдержанность была вызвана тяжелой обязанностью оправдывать перед этими воинами свое стремительное бегство, досадой на императора, который возложил на него такую ответственность, или, может быть, стыдом появиться побежденным среди тех народов, над которыми мы одержали столько побед. Но так как его слова носили явно оскорбительный характер, а его поступки не противоречили им, и так как они, наконец, были первыми признаками его измены, то история не может замалчивать их.

Этот воин, взошедший на трон по единственному праву победы, возвращался побежденным! С первых же шагов по завоеванной земле Мюрат чувствовал, как она вся трепещет под ним и корона колеблется на его голове. Тысячу раз за этот поход он подвергался опасностям; но он, король, не боявшийся умереть, как простой солдат, не мог перенести мысли, что ему придется жить без короны. И вот, посреди военачальников, руководство которыми вручил ему его император, Мюрат, чтобы оправдаться, начал обвинять его в честолюбии, которым страдал и сам!

– Нельзя служить безумцу! – кричал он. – Из-за него мы не можем спастись; ни один европейский принц не верит больше ни его словам, ни его договорам! Если бы я принял предложение англичан, то был бы таким же великим королем, как австрийский император или прусский король!

Возглас Даву остановил его.

– Король прусский, император австрийский, – грубо прервал он, – короли милостию Божиею, их создало время и привычка народов; а ты – ты король только милостью Наполеона и из-за французской крови! Ты можешь остаться королем только благодаря Наполеону и храня верность Франции; тебя ослепляет черная неблагодарность!

И тут же он объявил ему, что донесет на него императору; другие военачальники молчали. Они извиняли королю его резкость, вызванную скорбью, и приписывали необузданному гневу те выражения, которые ненависть и подозрительность Даву слишком буквально поняли.

Мюрат был смущен: он чувствовал себя виноватым. Так была затушена первая искорка измены, которая позже погубила Францию!

Вскоре нам пришлось переживать унижение в Кёнигсберге. Великая армия, которая в течение двадцати лет проходила с триумфом по всем столицам Европы, теперь предстала перед населением города изувеченной и безоружной. Местные жители толпами собирались по пути нашего следования, чтобы поглазеть на наши раны и оценить масштаб наших несчастий; мы шли под тяжестью своих бед, видя их отвратительную радость.

Тень Великой армии, почти свергнутой с пьедестала, всё же была внушительной. Армия не утратила свой величественный дух; побежденная стихиями, она сохраняла, в присутствии людей, свою победную и величавую осанку.

Немцы оставались покорными, но их холодная наружность скрывала ненависть. Они должны были облегчать наши страдания, но при этом будто ждали сигнала.

Зима, до тех пор сопровождавшая армию, вдруг ушла. Внезапное повышение температуры на двадцать градусов оказалось для нас роковым. Большое число солдат и генералов не выдержали этой перемены. Эбле, гордость армии, пал ее жертвой. Ларибуазьер, главнокомандующий артиллерией, последовал за ним. Каждый день и каждый час мы получали удручающие сообщения о новых смертях.

Посреди общей скорби произошли два события, обратившие все печали в отчаяние: неожиданный бунт и письмо от Макдональда. Восстание было подавлено, но письмо содержало сведения, имевшие решающее значение.

Глава VI

Император доверил свой левый фланг, так же как и правый и всё свое отступление, пруссакам и австрийцам. Было отмечено, что в то же время он рассредоточил поляков по всей армии; многие думали, что было бы предпочтительно сконцентрировать в одной точке усердие последних и разделить при этом ненависть первых. Но нам везде нужны были местные в качестве переводчиков, разведчиков и проводников, и мы чувствовали ценность их воинственного пыла там, где следовало атаковать. Что касается пруссаков и австрийцев, то они, вероятно, не позволили бы их распределить. На левом фланге Макдональд с семью тысячами баварцев, вестфальцев и поляков, смешанных с двадцатью двумя тысячами пруссаков, должен был отвечать за последних, равно как и за русских.

Во время наступления, на первых порах, там нечего было делать, кроме как оттеснить русские посты и захватить склады. Затем было несколько стычек между рекой Аа и Ригой. Пруссаки, после горячего дела, отобрали Экау у русского генерала Девиза, после чего стороны не вели боевых действий в течение двадцати дней. Макдональд использовал это время для захвата Динабурга и доставки тяжелой артиллерии в Митаву, что было необходимо для осады Риги.

Получив известие о его приближении, 23 августа главнокомандующий в Риге построил свои войска в три колонны. Две слабые колонны должны были предпринять ложные атаки: первая – вдоль берега Балтийского моря, вторая – прямо на Митаву; третья, сильнейшая, под командованием Девиза, должна была вновь отобрать Экау, оттеснить пруссаков до Аа, пересечь реку, а затем захватить или разрушить артиллерийский парк.

Поначалу всё развивалось успешно, но Граверт при поддержке Клейста отбросил Девиза и преследовал русских до Экау, где последние были совершенно разбиты. Девиз в беспорядке отступил до Двины, которую перешел вброд, потеряв множество солдат пленными.

Макдональд был доволен. Говорили, что в Смоленске Наполеон думал произвести Йорка в маршалы Империи, также как он способствовал назначению Шварценберга фельдмаршалом.

На обоих флангах проявлялись признаки несогласия; у австрийцев наблюдалось брожение среди офицеров, но их генерал был твердым сторонником союза с нами; он даже известил нас об их плохом поведении и указывал на средство борьбы с их пагубным влиянием: распределить своих офицеров среди союзных войск.

На левом крыле дело обстояло иначе: прусская армия шла вперед, в то время как ее генерал устраивал заговоры против нас. Таким образом, на правом крыле оперировал военачальник, который вел за собой своих солдат вопреки им самим, а на левом фланге военные толкали вперед командующего чуть ли не вопреки его воле.

Что касается последних, то офицеры, солдаты и сам Граверт, старый преданный воин, не участвовавший в политике, воевали честно. Они сражались как львы во всех случаях, когда их командующий давал им возможность делать это; они горели желанием смыть позор 1806 года и вновь заслужить уважение французов, победить в присутствии тех, кто победил их, и доказать, что в этом поражении виновато правительство, а они заслуживали лучшей участи.

Йорк смотрел дальше. Он принадлежал к «Союзу Доблести», основным положением которого была ненависть к французам, а целью – полное их изгнание из Германии. Но Наполеон всё еще был победоносным, и пруссак боялся скомпрометировать себя. Кроме того, справедливость, мягкость и военная репутация Макдональда позволили ему заслужить любовь прусских военных. Они говорили, что «никогда не были так счастливы, как под командой этого француза». В самом деле, если они объединились с завоевателями и разделяли права завоевания с ними, то позволили себе поддаться соблазну быть на стороне победителя.

Всё способствовало этому. Их администрация управлялась интендантом и агентами, взятыми из их собственной армии. Они жили в изобилии. Но с этого пункта началась ссора между Макдональдом и Йорком.

Вначале поступили жалобы на администраторов от местных. Вскоре прибыл французский администратор и – то ли из соперничества, то ли по соображениям справедливости – обвинил прусского интенданта в истощении ресурсов страны огромными реквизициями скота. «Он послал их, – было сказано, – в Пруссию, которая была истощена нашим походом; тем самым он лишил армию продуктов, и скоро она будет испытывать их нехватку». Судя по его отчету, Йорк хорошо знал о деле. Макдональд поверил обвинениям, уволил обвиненного и доверил должность тому, кто обвинял; озлобленный Йорк с той поры думал только о реванше.

Затем Наполеон был в Москве. Пруссаки следили за развитием событий; они испытывали радость, предвкушая последствия этой опрометчивости; и, похоже, Йорк уступил соблазну извлечь из нее выгоду. Двадцать девятого сентября русский генерал узнал, что Йорк лишил Митаву прикрытия; он осмелел (потому что получил подкрепление – две дивизии из Финляндии) и решился дойти до этого города; он взял его и готов был развивать успех. Большой парк артиллерии следовало вывезти, однако Йорк оставил ее без защиты, он не двигался и совершил явную измену.

Говорили, что его начальник штаба при этом негодовал и заявил Йорку, что тот губит себя и пятнает честь прусского оружия; наконец, под влиянием этих протестов, Йорк позволил Клейсту начать движение. Следствием наступления был бой; число выведенных из строя солдат с обеих сторон не превысило четырех сотен. Когда дело закончилось, армии спокойно вернулись на свои квартиры.

Глава VII

Получив сообщение об этом, Макдональд встревожился и впал в сильный гнев; возможно, он слишком долго находился на большом расстоянии от пруссаков. Тревогу внушали неожиданные события в Митаве, опасность, которой подвергался его парк артиллерии, упрямое нежелание Йорка преследовать врага и полученные им конфиденциальные сообщения из прусской штаб-квартиры. Однако чем больше было оснований для подозрений, тем важнее было их скрывать. Прусская армия никак не участвовала в интригах своего командующего и воевала с готовностью; поскольку враг отступил, то внешне всё было хорошо, и Макдональд поступил бы мудро, если бы выразил удовлетворение.

Однако он сделал прямо противоположное. Он начал упрекать прусского генерала в тот момент, когда его солдаты, довольные одержанной победой, ждали похвал и наград. Они были обмануты в своих ожиданиях, а Йорк представил собственное унижение как унижение армии.

Мы находим в письмах Макдональда настоящие причины его недовольства. Он писал Йорку, стыдя его, что его аванпосты постоянно подвергаются нападению, а он ничем не отвечает; что, встретив врага, он лишь отражает атаки, но никогда не действует наступательно, хотя его офицеры и солдаты настроены самым лучшим образом. Последнее замечание верно, поскольку пыл этих немцев действительно был поразительным явлением, ведь они воевали за дело им чуждое и даже враждебное.

Они соперничали друг с другом и рвались в бой, чтобы заслужить уважение Великой армии и панегирики Наполеона. Их правители предпочитали орден Почетного легиона своим самым роскошным орденам. В то время гений Наполеона всё еще ослеплял и подчинял каждого. Он необычайно щедро награждал и страшным образом карал. Он будто был центром Вселенной и распределителем всех благ. Многие немцы разделяли чувства уважения к нему и восхищения его удивительной жизнью.

Но это восхищение было следствием победы, а наше роковое отступление уже началось; с севера до юга Европы были слышны русские призывы к мщению, которые повторяли крики испанцев. Они пересекались и звучали как эхо в центре Германии, всё еще порабощенной; эти два больших пожара, разгораясь на двух оконечностях Европы, постепенно продвигались к ее центру, где они казались рассветом нового дня; они будто соединялись с искрами благородной ненависти и фанатизма. Слухи о наших неудачах порождали общий и пока несмелый ропот.

Студенты немецких университетов, воспитанные на идеях независимости и исполненные духа древних установлений, даровавших им множество привилегий, жившие воспоминаниями о славе рыцарских времен, всегда были нашими врагами. Чуждые каким-либо политическим расчетам, они никогда не признавали нашей победы. Поскольку воспоминания о ней потускнели, похожий дух охватил политиков и даже военных. «Союз Доблести» придал этому бунту вид широкого заговора; некоторые начальники действительно строили заговоры, но при этом не было никакой секретности; это было спонтанное движение, общее и всеобъемлющее чувство.

Александр искусно подпитывал эти настроения, выпуская прокламации и обращения к немцам; он бережно обращался с их пленными. Он и Бернадотт были единственными монархами Европы, вставшими во главе этих людей. Другие были ограничены соображениями политики, долгом чести, но в итоге их опередили их подданные.

Зараза проникла даже в ряды Великой армии. Наполеон узнал об этом после перехода через Березину. Было замечено, что баварские, саксонские и австрийские генералы общаются между собой. Поведение Йорка вызывало всё больше опасений, он вовлек в заговор часть своих военных. Все враги Франции объединились, и Макдональд вынужден был отвечать на инсинуации адъютанта генерала Моро. Однако немцы слишком хорошо помнили о наших победах; требовалось время, чтобы они восстали против нас.

Пятнадцатого ноября Макдональд воспользовался тем, что русские слишком растянули свою линию слева, предпринял несколько ложных атак по всему фронту и напал на их центр, который он быстро прорвал. Левый фланг русских, Левиз и пять тысяч солдат, были отрезаны от путей отступления и отброшены к Двине. Левиз напрасно искал выход: враги были повсюду, и он потерял два батальона и эскадрон. Он наверняка был бы захвачен полностью, если бы его теснили более энергично, однако ему позволили перевести дух. Становилось всё холоднее, и средств спасения не оставалось; он решил переходить реку по тонкому льду. Он приказал стелить на лед солому, а на нее класть доски; по ним он перешел через Двину в двух местах между Фридрихштадтом и Линдау и вернулся в Ригу.

Через день после этого Макдональд узнал об отступлении Наполеона к Смоленску, но он не имел представления о дезорганизации армии. Спустя несколько дней ему стало известно о потере Минска. Макдональд был встревожен, однако 4 декабря он получил письмо от Маре, который преувеличивал значение победы при Березине, объявляя о захвате 9 тысяч русских пленных, 9 знамен и 12 пушек. Адмирал, согласно этому письму, теперь имел лишь 13 тысяч солдат.

Третьего декабря русские были отброшены пруссаками во время одной из своих вылазок из Риги. Йорк, из соображений благоразумия или порядочности, сдерживал себя. Макдональд помирился с ним. Девятнадцатого декабря, через двенадцать дней после отъезда Наполеона и через восемь дней после взятия Вильны Кутузовым, короче говоря, в тот день, когда Макдональд начал свое отступление, прусская армия всё еще была нам верна.