Текст книги "Наместница Ра"

– О нет, Птаххотеп, отец мой Амон, владыка Двух горизонтов, никогда бы не назвал Гором дитя, у которого нет еще мудрости жизни. Жрецы подстроили это, насколько я знаю. Ведь я сама однажды использовала кивающую статую для своих целей.

– Госпожа, не кощунствуй! – Начальник войск пришел в негодование. – Одни лишь боги вершат наши судьбы!

– Боги? – Горькая улыбка мелькнула на губах Хатшепсут. – Знаешь ли ты Сененмута, Величайшего из великих царства?

– Слишком хорошо, Мааткара.

– Если бы в тот день, когда он поразил стрелой мою служанку, я не подкупила жрецов Оракула, Сененмута признали бы виновным и казнили, ибо не было у него свидетелей, которые могли подтвердить, что стрела предназначалась не мне. Так что устами Оракула провозгласили мою волю и Сененмут остался вне всяких подозрений.

Начальник войск впал в раздумье, а Хатшепсут пожалела, что сказала лишнее. Должно быть, на нее повлияла атмосфера, царившая у чуждых вод восточного моря, вдали от родных берегов Нила.

– Забудь все, что я сейчас сказала.

Птаххотеп задумчиво кивнул и устремил свой взор к ночным небесам, которые Мут, богиня небесных светил, поддерживала, упираясь ногами и руками в оба горизонта. Царица тоже смотрела на бесчисленные звезды, висевшие на небе подобно белым каплям, и как бы между прочим заметила:

– А вы не слишком-то большие друзья, ты и Величайший из великих, а?

Не отрывая взгляда от светил, начальник войск ответил:

– Что тут удивительного? Мало того что он силой взял жену мою Рую, так он еще сделал ей сына.

– Амсета? – машинально переспросила Хатшепсут.

Птаххотеп молча кивнул.

Постепенно до царицы начал доходить весь смысл сказанного. Ядовитая стрела поразила ее в самое сердце. И не тот факт, что Сененмут спал с Руей, уязвил ее, нет. Сененмут вложил в тело Руи сына, а ей подарил только дочь! Ей, которая ничего на свете так не желала, как наследника-Гора на трон!

– Амсет – сын Сененмута?

– Не веришь, госпожа? – Начальник войск неправильно истолковал ее вопрос. – Посмотри как-нибудь на обоих, и у тебя не останется никаких сомнений. Семь лет Руя скрывала от меня это, но однажды я заставил ее признаться.

– Поэтому ты и отверг ее?

– Да.

– Оставь меня, – коротко приказала Хатшепсут.

Птаххотеп, низко склонившись, отошел.

А Мааткара смотрела невидящим взором на горящие факелы, торчащие перед ней в песке, и едва не задыхалась от боли и гнева. Невидимые щупальца сдавили ей горло, в легких не хватало воздуха, и она яростно затрясла головой, чтобы освободиться от жуткой хватки. Казалось, она заглянула в лицо смерти: все вокруг помрачилось, чувства больше не поддавались ее воле, разум помутился. Нет, такого позора она не вынесет! Люди примутся злословить, будут показывать на нее пальцем, насмехаться и засомневаются, что бог Амон ей отец. Иные, наверное, пожалеют ее, посочувствуют. Посочувствуют кому – фараону?!

«Сененмут!» – беззвучно шептала Хатшепсут в смертном ужасе, и ужас этот все больше приобретал черты управителя ее дома. «Сененмут!» – стучало у нее в мозгу, и она со всей силой обрушилась на голову мужчине, которому прежде отдавала себя. А Сененмут угрожающе выставил перед ней свой обелиск, и, как она ни отбивалась, как ни извивалась, избежать его было невозможно. Беспощадно, подобно копью воина, вонзил в нее дико сопящий Сененмут свой обелиск и провернул его так, будто собирался разорвать ее плоть. Она закричала от боли, но чем сильнее вырывалась, тем больше подминал он ее под себя, беспомощную, беззащитную, брал грубой силой, причиняя дикие страдания, вызывая отвращение и стыд. Царица заплакала навзрыд, как дитя, тело ее содрогалось подобно цветкам тамариска перед храмом в Карнаке, а со звезд долетел злобный хохот ее супруга Тутмоса.

Голос царя коротышек Пареху вернул Хатшепсут к действительности.

– Вот, госпожа, я привел тебе Валаминью на ночь, – радостно сообщил он и подвел чернокожую девушку, ростом на две головы выше себя. Заметив недоумение в глазах фараона, он, прицокнув, добавил: – Она не отсюда, она из страны Куш. В стране Пунт такие прекрасные не растут.

Он поставил Валаминью перед Мааткарой подобно драгоценной статуе из черного дерева, кивнул и исчез, не дожидаясь ответа.

Еще не оправившись от кошмарного видения, Хатшепсут уставилась на девушку, которая, чуть помедлив, грациозно склонила голову набок и пропела бархатистым голосом:

– Валаминья.

Как же прекрасна была Валаминья! Ни одна тряпочка не прикрывала ее гармоничное тело. Единственное, что было надето на Валаминье, – матово сияющая жемчужная цепочка вокруг талии. Длинные точеные руки и ноги, упругие, как плоды граната, груди, пупок, будто выжженный палочкой для добывания огня, – весь ее облик был подобен богине Хатхор, шествующей по стенам храма в Карнаке.

Хотя Хатшепсут и облачалась как мужчина, хотя носила подвязанную бороду и не признавала собственную грудь, до сих пор она не проявляла склонности к женщинам. И вот теперь, после того жуткого видения, под звездным небом юга, на берегу Леопардовой реки она испытала непреодолимое влечение к этому волшебному созданию. Ей страстно захотелось целовать и осыпать ласками прекрасную деву подобно робкому любовнику, впервые восходящему на ложе возлюбленной.

Куда делась ее страсть, с которой она отдавалась мужчине, соблазняя его и даже навязывая себя в похотливом желании почувствовать в своем лоне его обелиск? Все унеслось подобно клину журавлей. Сененмут, в котором сейчас соединились все мужчины, обманул ее! Вложил в другую предназначенное ей семя! А может, дело не в этом? Может, сама она не настоящая женщина? Может, Гор, мужская сущность, в ней сильнее?

Жесткость и решительность, которые были присущи Мааткаре в обращении с людьми, внезапно улетучились, и она несмело протянула черной девушке руку, левую – ту, что от сердца. Валаминья коснулась ее ладони длинными тонкими пальцами, словно нежно пощекотала.

И вот черная ладонь лежит в белой подобно тому, как черная жемчужина лежит в розовой плоти моллюска в раковине, и обе женщины чувствуют пульсирующую теплоту другой. Хатшепсут испытала невероятное чувство: ни от одной мужской руки не исходило столько нежности, столько искренней симпатии и благосклонности. Бережно, будто пальцы Валаминьи были из хрупкого стекла, Хатшепсут притянула девушку к себе – не для того, чтобы обладать ею, а чтобы быть к ней ближе.

О, сладостный напиток богини Хатхор, каким должно быть это блестящее виссонное тело на ощупь? Мягким, как воск, гладким, как алебастр, теплым, как шерсть кошки? А Валаминья, чувствует ли она то же самое? Стало ли и у нее влажно между ног? Жаждет ли она руки Хатшепсут на том самом месте? О, Валаминья!

Хатшепсут, все еще восседающая на золотом троне, раздвинула ноги, и прекрасная чернокожая дева, как само собой разумеющееся, шагнула в запретную зону, опустилась на колени, положила руки на бедра царицы и прижалась головой к ее животу. В тот же миг ураганное дыхание бога Шу, казалось, подняло царицу в воздух – так взметнулась в Хатшепсут страсть любить и быть любимой. И она прошептала:

– Валаминья…

– Да, – тихонько отозвалась чернокожая девушка, не отнимая головы от живота царицы.

– Я люблю тебя, Валаминья. Люблю теплоту твоей гладкой виссонной кожи. Люблю твои маленькие упругие груди, которые чувствую меж своих колен. Люблю твои тонкие пальцы и длинные ноги. Я люблю в тебе все, Валаминья. Ты понимаешь меня?

Валаминья молчала. Хатшепсут ожидала худшего. А вдруг Валаминья скажет такое, что все волшебство исчезнет? Вдруг скажет: «Приказывай, фараон, что я должна делать!» Но после невыносимо долгой паузы Валаминья, глядя прямо в глаза царице, ответила:

– За всю мою жизнь я еще ни разу не любила мужчину, царица египетская, поэтому хорошо понимаю тебя. У нас в стране Куш любовь между женщинами дело обычное. Наши мужчины любят только войну и дальние дали.

Хатшепсут нежно погладила девушку по спине, так чтобы та почувствовала прикосновение каждого пальца, и по ее собственному телу разлилось редкостное блаженство. Она спросила:

– О Великая Эннеада богов, как ты попала сюда из далекой страны Куш?

Валаминья, наслаждаясь ласками, словно мурлыкающая кошечка, ответила:

– Царь Пареху купил меня у моего отца.

Хатшепсут изумленно посмотрела на девушку.

– О нет, это не то, что ты думаешь! – Валаминья улыбнулась. – Повелитель никогда не касался меня. Ему достаточно смотреть на меня жадным взглядом, остальное он получает у своей толстой жены. Мне нигде не было так хорошо, как здесь, в стране Пунт!

И пока обе ласкали друг друга взорами, пока миловались, не дотрагиваясь, Хатшепсут сказала, тихо, но решительно:

– Ты должна уехать со мной, Валаминья. Будешь жить в царстве, обласканном богами, где текут реки молока и меда, а люди ликуют при виде фараона.

Прекрасная черная дева смущенно опустила взор.

– Пареху, царь страны Пунт, заплатил за меня три корзины золота, которые обеспечили моим близким безбедную жизнь. Пареху никогда не отпустит меня!

Слова Валаминьи разгневали царицу, глаза ее сверкнули, как клинок в лучах солнца.

– Я – Мааткара, фараон! – воскликнула она столь яростно, что Валаминья сжалась в комочек. – Племена девяти луков трепещут под моими сандалиями, и Пареху будет целовать мне ноги, если я прикажу! Либо он подарит тебя мне, либо я начну войну, которая сотрет Пунт с лица земли!

– Да.

Чувства чернокожей красавицы колебались между страхом перед жесткостью царицы и гордостью за ту решимость, с которой Хатшепсут готова была сражаться за нее.

– Как ты прекрасна! – мягко произнесла Хатшепсут, словно извиняясь за вспышку ярости, и бережно, как писец разглаживает драгоценный папирус, провела ладонью по руке девушки. – Ты родилась в далекой стране, откуда тебе знать о могуществе фараона египетского царства. Фараон – это закон. Я – закон. Фараон – это власть. Я – власть. Фараон – это бог. Я – бог. Понимаешь меня, Валаминья?

Валаминья не понимала, да и не хотела понимать, но горячо закивала. Не фараон, не царица, не повелительница восхищали ее в Хатшепсут, а женщина, от которой исходило столько нежности. Но разве Пареху откажется от нее добровольно?

Губы Валаминьи задрожали. Трепетала ли она перед грозящим столкновением или от возбуждения – девушка и сама не знала. Она просто отдалась на волю случая подобно листу, несомому водами Великой реки, и в восторженном упоении обвила руками стан фараона.

Корабли шли вниз по Нилу, поисковые группы прочесывали берега Великой реки от Фив до дельты, но нигде не было и следа Тутмоса или его друга Амсета. Сененмут, Величайший из великих, назначил награду тому, кто найдет мальчиков: до конца дней еду и питье со стола фараона. Глашатаи разнесли эту весть по всем городам и деревням, по всему течению Великой реки, чтобы каждый принял участие в поисках.

А юный Тутмос между тем нашел приют у пастухов. Он не хотел возвращаться в Фивы, а собирался, чуть передохнув, продолжить путешествие в Бубастис, чтобы найти свою мать. Он жил в крытой тростником хижине пастухов, которые не отваживались перечить фиванскому царевичу.

Как-то вечером Тутмос, подойдя к хижине, чтобы укладываться на ночлег, услышал разговор, который пастухи вели о нем, и остановился как вкопанный.

– Они ищут его по всему Нилу, – говорил первый. – Не пропускают ни куста, ни камня. Если найдут его здесь, то визирь поставит нас перед судьей, потому что мы не исполнили его приказ.

– Но мальчик – фараон! – возразил второй. – А фараон – сам закон.

– Он только сын фараона. Каждый ребенок знает, что не он правит, а царица Мааткара Хатшепсут. Она фараон!

– О, великие боги Гелиополя, что же нам делать?

– Глашатаи обещают за него еду и питье с царского стола до конца дней…

Тутмос не стал дослушивать, он вбежал в хижину, бросился на колени перед пастухами, сидевшими у очага, и взмолился:

– Прошу вас, не выдавайте меня! Не выдавайте Тутмоса, сына Ра, господина Фив! Да, сейчас Мааткара прибрала к своим рукам всю власть, но настанет день, и я, сын великого Тутмоса, – да живет он вечно! – взойду на трон правителя Обеих стран. Тогда я не забуду вас и отблагодарю подобно сыну, воздающему долг своим родителям!

Пастухи нерешительно переглянулись. Старший поднял Тутмоса и сказал:

– Господин, твое слово для нас закон, ибо бог говорит твоими устами, а не устами знатнейших царства, которые соперничают за благосклонность фараона. Чего ты требуешь от нас?

– Я ничего не требую, – кротко возразил Тутмос. – Я прошу одного из вас сопроводить меня к дельте, где моя мать Исида служит в храме Бубастиса. И никто вас не накажет, ибо лишь только я найду мать, мы станем вместе бороться за мое право на трон. – Помолчав, он добавил: – Боги будут на нашей стороне.

Ни слова не проронили пастухи, но легко сговорились друг с другом глазами, как обычно общаются мужчины пустыни. Старший, по имени Ании, поднялся от очага и пал перед Тутмосом ниц.

– О, сын Гора, – смиренно изрек он, – прими меня как своего слугу. Куда бы ты ни направил свои стопы, я буду верен тебе. – И он воздел руки открытыми ладонями к Тутмосу.

Утром следующего дня оба выступили в путь на север. Путешествовать на грузовой барке они поостереглись: риск, что Тутмоса узнают, был слишком велик. Так что Ании выбрал дорогу по берегу Великой реки. Тутмоса облачили в пастушьи лохмотья, и если бы кто-нибудь попался им на пути, то принял бы их за пастухов, странствующих в поисках работы. Таких, как они, было множество.

Они вышли во время Перет, когда посевы уже закончились и на скотных рынках крупные землевладельцы и богатые крестьяне искали рабочую силу на теплое время года. Там всегда стояла сутолока, люди во все горло торговались, заключали сделки, нанимали и нанимались, из уст в уста передавали новости и слухи, то открыто, то тишком. И естественно, странствующие пастухи судачили в основном об исчезнувшем наследном царевиче и обещанную за него награду.

В столице нома священных сикоморов плодородные земли по обеим сторонам Великой реки простирались дальше, чем где бы то ни было, поэтому спрос на пастухов тут был больше и они стекались сюда со всех концов царства. На шестой день пути, когда запасов почти не осталось, Ании сказал, что, если они не хотят голодать, им придется хотя бы на несколько дней наняться на работу. Тутмос согласился.

И вот они сидели в пыли, выставляя себя напоказ подобно торговцам не особо ходовым товаром. Вонь от сотен телят, овец и коз перехватывала дыхание. Высоко стоящее солнце дубило кожу. Ании искоса поглядывал на Тутмоса, которому приходилось переносить такое унижение, но мальчик только улыбался ему. Конечно, до сей поры юный фараон жил в окружении хроник своих предков, мудрых свитков и священных писаний, а не посреди скота, однако наследный принц ничуть не стыдился предлагать себя на поденную работу. Наоборот, он даже испытывал гордость, что живет одной жизнью с беднейшими из бедных.

Золотой амулет с картушем его имени был зашит им в складки схенти, но он все равно боялся, что кто-нибудь в номе сикоморов узнает его, поэтому и сидел, опустив голову на сложенные руки, чтобы не встречаться взглядом с крестьянами и пастухами.

– Не бойся. – Ании положил руку мальчику на плечо. – Здесь тебе ничего не грозит. Ни один человек в этих местах не знает, как выглядит сын фараона Тутмоса, да живет он вечно. Фивы ведь далеко.

Тутмос согласно кивнул.

И тут к ним подошел важный человек, в руках он держал посох, удостоверяющий статус деревенского старосты, а голову его облегал видный кожаный шлем. Слуга шел за ним следом.

– Как твое имя? – спросил староста, ткнув в старика посохом.

– Отец назвал меня Ании, как звали и его самого.

– А этого? – Староста указал на Тутмоса.

– И его зовут Ании, как и меня, его отца.

– Вы ищете работу?

– Да, господин, на несколько недель, пока не придет время работать на нашем собственном поле у излучины Великой реки.

– Умеешь обходиться с рогатым скотом, старик?

– Да, господин.

– А сын твой может пасти коз?

– Да, господин, – опередил Ании с ответом Тутмоса.

– Хорошо. Получите справедливую плату. Мой слуга отведет вас в деревню.

Ании и Тутмос потрусили за слугой к берегу, где их ждала барка для переправы.

Подобно гнезду ибиса лежало владение деревенского старосты в изумрудной зелени плодородных земель. Около дома господина выстроились в ряд невзрачные хижины для слуг и работников, что являлось признаком благосостояния хозяина. Сопровождающий провел пастуха с его «сыном» к месту их ночлега. В предрассветные сумерки им уже предстояло выгонять стада на пастбища.

Ании и Тутмос с жадностью съели лепешки, которые им предложили, ибо были очень голодны. Вечером у костра старик давал юному фараону наставления, как держать себя с другими пастухами. К концу следующего дня они договорились снова сойтись у костра и обсудить дальнейший план.

Их негромкое перешептывание тонуло в шуме и гаме остальных работников. Казалось, грубоватых пастухов интересовало одно: высокая награда, которую Величайший из великих назначил тому, кто найдет юного фараона и его друга Амсета. Подумать только, еда и питье с царского стола до конца жизни!

Услышав имя друга, Тутмос расплакался, ибо с новой силой загоревал об Амсете, нашедшем свою смерть в водах Нила.

– Эй, по дому скучаешь, да? – обратился к нему один из пастухов и дружески толкнул мальчика в бок.

Тутмос поспешно отер слезы, Ании же кивнул сотоварищу.

– В первый раз, понимаешь ли, так далеко от дома!

Тутмос долго лежал на циновке, не смыкая глаз. Но не гомон пастухов мешал ему заснуть, а тяжкие думы. По учению жрецов, посвящавших его в мудрость жизни, Амсет был обречен на вечное забвение, ибо не умастили его Сах семью священными маслами, оберегающими от тления, и теперь тело его съедят красные рыбы Нила. И никто не отверзнет ему уста крюком Мина, а его Ка и Ба никогда не соединятся с богами в обители вечного блаженства…

С этими печальными мыслями Тутмос наконец заснул, и снилось ему, что крокодил бога Сухоса поймал Амсета своей зубастой пастью и вынес на белый песок отмели, а богини Исида и Нефтида нашли мертвое тело. Одна коснулась анкхом, «ключом жизни», его уст, а другая намазала елеем его грудь, и тогда сломанные кости срослись, а истерзанная плоть воссоединилась – и Амсет был спасен от тьмы и забвения. Умиротворение вернулось в сердце Тутмоса, и он забылся подобно богу луны Хонсу, когда по утрам тот уходит на покой.

Пробудился он от сотнеголового мычания и блеяния голодных животных, от гогота, кряканья и хлопанья крыльев. Ании положил руку ему на плечо и громко, чтобы слышали все, позвал:

– Вставай, сын мой, Ра Хорахте зажег новый день, работа ждет нас!

Главный надсмотрщик хлевов, такой же важный, как хозяин, определил Тутмосу стадо коз в два с половиной десятка голов и отвел ему пастбище на берегу Великой реки, отмеченное красно-зелеными колышками. Когда тень от них вырастет до их двойной длины, должен он будет пригнать коз обратно, где в хлевах будут ждать дояры. На долю Ании с его стадом рогатого скота выпал участок в близлежащей горной долине.

Тутмос сидел на лугу, и взгляд его уносился через темную зелень долины к светло-зеленым водам Нила. Как могла спокойная гладь реки обернуться диким зверем? Как мог животворящий многогрудый Хапи, бог Нила, уничтожить юную жизнь? И миллионов лет не хватит, чтобы забылось это.

Послушный тому, что было ему велено, Тутмос не давал козам разбредаться, а когда пришел час, погнал свое стадо к дому деревенского старосты. Уже издали заприметил он одиноко бредущую женщину с хворостиной в руке, которая гнала перед собой одного-единственного гуся. В каждом поместье был такой священный гусь, любимец бога Амона, который, как утверждалось в поверьях, приносит в дом счастье и удачу. Обычно за священным гусем ходил раб или сын раба.

Пастушка направлялась в сторону птичника того же старосты. Тутмос окликнул ее, мол, пусть обождет, вместе идти веселее. Но, заслышав окрик Тутмоса, женщина бросилась бежать, все чаще подхлестывая гуся, будто боялась встречи с козопасом.

– Эй, постой! – крикнул пораженный Тутмос. – Эй, пастушка, не убегай!

Но та мчалась не разбирая дороги, и тогда Тутмос, кинувшись вслед за беглянкой, быстро нагнал ее.

– Почему ты испугалась меня? – спросил он, положив руку на плечо женщины.

Он хотел добавить, что зовут его Ании и он тоже пастух, но до этого дело не дошло, ибо пастушка, словно затравленная на пустынных землях в верховьях Нила антилопа, извернулась, пытаясь освободиться от руки преследователя, и при этом дернула головой так, что Тутмос увидел ее профиль. Мальчика как будто сразило ударом молнии Амона во время Восходов.

– Мать, – дрожащим голосом прошептал он. – Мать, это ты?

Пастушка, которой наконец удалось вырваться, хлестнула хворостиной ни в чем не повинного гуся и зло прошипела:

– Отстань от меня, незнакомец, убирайся!

Тутмос забежал вперед, схватил женщину за руки и умоляюще заглянул ей в глаза.

– Мать, это я, Тутмос, твой сын Тутмос!

Пастушка смотрела сквозь мальчика и упорно пыталась высвободиться.

– Оставь меня, чужак!

– Но это же я, Тутмос, твой сын! – начал он сызнова. – Неужели ты не узнаешь меня?

– Я пасу гуся Амона, отстань от меня!

– Ты – моя мать Исида, а не пастушка!

– Исида? Нет, я пасу гуся Амона.

Тутмос разжал пальцы, и женщина со всех ног помчалась прочь. Мальчику только и оставалось, что бежать за ней.

Неподалеку от хозяйского двора им навстречу вышел главный пастух деревенского старосты.

– Покарай тебя Сет колючим взглядом своих красных глаз! Как посмел ты бросить стадо! – крикнул он еще издали, и Тутмос остановился, чтобы оглянуться на оставленных коз.

Пробормотав слова извинения, он указал на пастушку гуся Амона и уже хотел объяснить, что эта женщина – Исида, его мать, а сам он – юный фараон Тутмос, которого разыскивают по всему царству, как вдруг главный пастух подступил к нему и шепнул, так чтобы не услышала пастушка:

– Оставь несчастную женщину в покое! У нее помутился рассудок, и мысль ее блуждает в темноте.

– Помутился рассудок? – ахнул Тутмос, чувствуя, как его сердце сжала когтистая лапа.

– Да. Мы нашли ее едва живую на краю пустыни. Она была привязана к спине осла. Одному лишь Амону, царю всех богов, известно, сколько времени она провела так.

– Привязана к спине осла? – Тутмос не верил собственным ушам.

– Да. Так поступают с неверными женами. Ко всему прочему она потеряла память. Бедняжка не знает, откуда она, кто такая и что с ней случилось, но все, что ей поручают, выполняет исправно. Оставь ее в покое и иди, займись своими козами.

В этот момент Ра, который зажигает свет в глазах людей, опустил пелену перед взором юного Тутмоса, он потерял сознание и упал, где стоял.

– О, Хнум баранорогий, помоги ему! – воскликнул главный пастух, хватаясь за голову, а потом поднял мальчика с земли и отнес на циновку в его хижине.

Голоса пастухов стали просачиваться в сознание Тутмоса – он медленно приходил в себя. Открыв глаза, мальчик увидел озабоченное лицо Ании, склонившегося над ним.

– Исида! Моя мать! – с трудом шевеля губами, проговорил Тутмос.

Старый Ании кивнул, жестом успокоил его, а потом принялся гнать из хижины прочих пастухов, которые взволнованно галдели, обсуждая событие.

– Мальчик зовет мать. Что тут непонятного? Он впервые так далеко от дома, вот и скучает!

Пастухи угомонились и один за другим вышли из хижины. Как только они остались вдвоем, Тутмос сел и тихонько сказал:

– Ании, я встретил мать мою, Исиду. Она здесь пасет священного гуся Амона!

Ании обомлел, будто нечаянно услышал что-то несусветное.

– Предположим, что ты в своем уме, тогда повтори, что сказал!

– Ты все правильно расслышал, Ании. Моя мать Исида на здешнем дворе исполняет обязанности пастушки гуся Амона. Вот только…

– Только что?

– Она лишилась рассудка. Она не узнает меня. Меня, своего сына Тутмоса!

Ании вплотную приблизил свое лицо к Тутмосу и испытующе заглянул ему в глаза.

– Ра набросил пелену на твои глаза… – начал он.

Но Тутмос горячо возразил:

– Поверь мне, Ании, я в своем уме! Просто от ужаса я ненадолго потерял сознание.

Старик наконец поверил ему.

– Господин, – покачав головой, сказал он, – что ты мог такого натворить, что боги послали тебе столько несчастий? Говори, что будем делать дальше.

– Мне надо еще раз встретиться с матерью. Звук моего голоса заставит ее все вспомнить, рассудок вернется к ней подобно тому, как Ка возвращается к богам. И тогда я принесу львиноголовому Уто, который носит корону Нижнего Египта, в жертву тысячу быков. Она должна признать во мне того, кого рожала в муках!

Ании поднялся.

– Куда ты? – забеспокоился Тутмос.

– Пойду разыщу деревенского старосту и сообщу ему, что под его кровом живут юный фараон и царица-мать.

– Умоляю тебя, ради Великой Эннеады богов! – остановил его Тутмос. – Можешь делать все, что угодно, но только не это! Мааткара хотела убить мою мать. Она ненавидит Исиду, как Сет ненавидит Осириса. И так же, как Сет, владыка пустыни, разделался с плодоносным Осирисом, бросив его в Нил, фараонша бросила мою мать на спине осла в пустыне, чтобы она умерла в мучениях. Но Мут с золотым коршуном на главе, мать солнца, пришла ей на помощь.

– Страшные испытания выпали на долю царицы-матери, – глухо отозвался Ании. – Просто чудо, что она осталась в живых.

Тутмос опустился на колени, положил согнутые в локтях руки параллельно друг другу и прижался лбом к пыльному полу.

– О, отец мой Амон, – начал он молиться, – ты, который с чудесной мудростью вершишь судьбы людей, велик ты и непостижим в твоих деяниях…

– Но ведь ты фараон, избранный, чтобы править Обеими землями, – размышлял вслух Ании. – Ты не можешь оставаться здесь и пасти коз деревенского старосты. Не такова была воля богов.

– Если волею богов мать фараона лишалась разума, то что им до Тутмоса, фараона, который будет гонять стада на пастбище, вместо того чтобы править своим народом!

– Господин, – Ании воздел руки, – в твоих жилах течет кровь Ра, и никто не может оспорить твое право на трон, разве только те, кто заодно с Сетом, господином всякого зла. Но подобно тому, как Осирис победил красноглазого Сета, добро должно победить зло, правда – неправедность, а Тутмос – Хатшепсут.

Тутмос взял руку старца, загрубевшую и сморщенную, и поцеловал ее. Это повергло Ании в ужас. Он в панике отдернул руку, будто коснулся раскаленной головешки.

– Это неправильно, господин. Ты – око Гора, ты будешь жить миллионы лет, а я всего лишь песчинка в пустыне, одна из бесчисленного множества, которую буря взметнет в вихре или погонит в море, где она исчезнет навсегда, и никто этого не заметит. Я старый человек, а ты, целуя мне руку, шутишь со мной скверную шутку!

– О нет, Ании, – возразил Тутмос, – я не смеюсь над тобой. Ты ко мне добр по-отечески. Даже не зная моего имени, ты позаботился обо мне как о сыне. И если Ра, правящему миром, будет угодно возвысить меня на трон Обеих стран, будь уверен, Ании, я не забуду тебя.

Речи Тутмоса до слез тронули старика. Но прежде чем он нашелся, что ответить, его отвлек невообразимый шум, который донесся со двора. Внезапно в хижину вошел деревенский староста в сопровождении главного пастуха. Старик и мальчик поспешили подняться. Не вымолвив ни слова, главный пастух сунул Тутмосу под нос амулет с именем фараона. Тутмос, изумленный, огорошенный, онемевший, не сводя глаз с амулета, ощупывал свой схенти. В том месте, куда он зашил пектораль, было пусто. Нет сомнений, главный пастух нашел ее и забрал, пока он лежал без чувств. О, Амон, Мут и Хонсу, помогите!

После бесконечно долгой паузы деревенский староста грубо спросил:

– Откуда у тебя знак фараона?

Главный пастух чуть не тыкал амулетом в лицо Тутмосу. А тот обратил растерянный взор к Ании, но старец молчал, крепко сжав губы. Тогда мальчик собрался с духом и ответил как можно тверже:

– Амулет принадлежит мне. Ибо я – Тутмос, сын Гора, ваш фараон…

Когда месяц под вой шакалов и крики священных павианов дважды повернул свой тонкий серп, настало время царице-фараону покинуть страну Пунт. Хатшепсут отдала Нехси приказ оснащать корабли. Радостные жители страны вышли из чащоб, неся с собой богатые дары: бревна и поленья драгоценных пород дерева, слоновую кость, корзины с душистыми смолами, саженцы мирровых деревьев с земляными комьями на корнях, уложенные в сети. Нильская флотилия уже глубоко осела в воде, и Нехси пришлось поставить ограничения, чтобы не перегружать барки, ибо обратное путешествие дважды придется на время Восходов, когда океан вздымается высокими волнами.

Хатшепсут была бы рада оставить все, только не Валаминью, подругу детских игр царя-недомерка. Однако Пареху так привязался к прекрасной деве, что взамен нее предлагал Мааткаре все сокровища своего царства и целое войско чернокожих рабынь, но царица настаивала на одном-единственном подарке. Глаза ее пылали гневом, и с несгибаемой волей она дала понять Пареху: если он не уступит девушку, то Птаххотеп устроит побоище и Валаминью все равно силой увезут в египетское царство.

На глаза царя карликов навернулись слезы, он понял безвыходность своего положения.

– Воля твоя, царица египетская, крепка, как черное эбеновое дерево. Я, правитель малого народа, не в силах противостоять тебе. Что ж, бери Валаминью, мою черную жемчужину. Только напоследок выполни одно мое желание.

– И какое же?

– Оставь мне Валаминью еще на один день и одну ночь…

На лбу Хатшепсут набухла синяя жила, толстая, как червь, ибо восприняла она просьбу Пареху как неслыханную наглость. Однако наброситься на коротышку царица не успела – Валаминья накрыла ладонью ее руку и примирительно пропела:

– Позволь. Ты ничего не теряешь.

В бархатистом голосе Валаминьи слышалось столько доверия и нежности, что Хатшепсут, не раздумывая, уступила.

– В стране Нила нет обычая исполнять последнюю волю осужденного, – все же не преминула заметить она, – с той поры, как отцеубийца, приговоренный к вечному заточению за высокими стенами, испросил сладких фиников. Он ел и плевал косточки в стену, из косточек выросла пальма, и через немногие годы преступник сбежал, вскарабкавшись по ней. Но ты, Пареху, не совершил преступления, я даже могу понять твое желание. Что ж, да будет так!

Царь карликов поцеловал Хатшепсут руки и удалился со своей черной жемчужиной.

Между тем погрузка на суда египтян заканчивалась. Мартышки визжали в плетеных клетках, из больших корзин раздавалось тявканье крошечных собачек, леопарды лежали со связанными лапами, по снастям прыгали павианы.

– Животных надо оставить, – упорствовал Нехси. – В восточном океане в месяце мехир буйствуют ураганы. Чем тяжелее нагружены наши корабли, тем больше возрастает опасность.