Текст книги "Наместница Ра"

Тети на вытянутой руке держал кобру железной хваткой, чуть пониже раздутой шеи, и без труда поднимал рептилию толщиной с руку все выше. Нгата повторила и это движение, и как бы маг ни раскачивал змею, взгляд рабыни по-прежнему был прикован к голове кобры.

– О нет! – упоенный собственной властью воскликнул целитель. – О нет, так легко Тети не проведешь! – Он ускорил раскачивание змеи, с восторгом наблюдая, как Нгата под воздействием гипноза становится слепым орудием в его руках. – Ты слышишь мой голос?

– Я слышу твой голос, – словно издалека последовал тихий ответ.

– Ты будешь мне повиноваться!

– Я буду тебе повиноваться.

– Ты отнесешь кровь Ра в храм, жрецам Амона. Там вынешь склянку из корзины и сломаешь печать.

– А потом? – внезапно спросила Нгата. – Что потом?

– Больше ты не станешь задавать вопросов, а исполнишь все, что я приказал. Моя воля постоянно с тобой и следит за каждым твоим шагом. А теперь иди!

Маг осторожно убрал змею от лица рабыни, и Нгата бросилась со всех ног выполнять поручение.

– Так легко Тети не проведешь! – крикнул он вслед рабыне, и весь дом, как и прежде, сотрясся от зловещего громогласного смеха.

В Долине Обезьян, к западу от Нила, Инени и Сененмут сидели на валуне и наблюдали за ходом работ у противоположной скалы. Корзины строительного мусора с методичной регулярностью высыпались из пролома, зияющего на срединной высоте.

Инени благосклонно кивал.

– Рано или поздно найдут гробницы Менеса и Джосера, Аменемхета и Сесостриса, но усыпальница главной царской жены Хатшепсут останется сокрытой на все времена. И все благодаря твоему искусству, Сененмут.

Юноша засмеялся.

– В том, чтобы на такой высоте пробить вход в гробницу, никакого искусства нет, тут скорее нужна дерзость. И это ты научил меня быть дерзким. Посвящая меня в тайны архитектуры, ты говорил, что камень надо любить, как женщину, и тогда он поддастся тебе. Ты был прав. Я люблю гранит с порогов Нила, люблю мрамор из Тира и песчаник в Долине Обезьян – и ни один камень не может противиться моей воле.

– Твоя воля сильна, как у быка.

– Она может передвигать горы подобно Хеопсу – да живет он вечно! – который возвел гору в пустыне выше, чем горная цепь на востоке.

– Хеопс был любимцем богов, он правил дольше, чем отец и дед Хатшепсут!

– Да будет угодно Осирису, и я построю царице гробницу глубже и прекраснее всего, что до сей поры было создано руками человека.

– Я нисколько не сомневаюсь в этом, Сененмут. Ты любишь царицу?

Сененмут молчал. Он не ожидал столь прямого вопроса учителя и теперь смущенно водил ногой по песку, будто искал нужные слова. Инени, не дождавшись ответа, продолжил:

– Я говорю не о той любви, какой каждый египтянин любит свою царицу, супругу Амона из Карнака. Ты любишь ее, как мужчина женщину.

Сененмут все еще не находил слов. Инени воздел руки и засмеялся:

– Я старый человек и служу уже третьему царю. Мне ты можешь довериться. Глаза у меня при себе. Когда во время Ахета ты начал строительство, день и ночь сравнялись, так что последний луч спускающегося Ра упал как раз на вход, словно хотел поцеловать госпожу усыпальницы. И так будет повторяться каждый раз во время Половодья, год за годом, миллионы лет, ибо Ра в небесном океане никогда не меняет путь своей золотой барки. Только любящий мог измыслить такое деяние!

– Разве это преступление, если подданный любит свою царицу? – малодушно осведомился Сененмут.

Инени вздохнул.

– Любовь не знает закона. Как же она может преступить его? Твой вопрос поставлен неверно. Правильно будет спросить: «Что случится, если подданный любит свою госпожу?»

– И что же случится?

Старик пожал плечами.

– Это зависит от того, отвечает ли царица ему взаимностью. Если она не любит или не знает о его любви, то чувство уйдет в песок подобно скарабею в западной пустыне.

– А если отвечает, что тогда?

– О Амон! – Инени хлопнул в ладоши и устремил в небеса восхищенный взор. – Тогда я не хотел бы побывать в его шкуре!

– Но почему? – не отступал Сененмут. – Ты сам сказал, что любовь не может быть преступлением, ибо нет закона, запрещающего ее!

– И рад бы ответить «да», – сказал Инени, – но есть вещи, настолько далекие от человеческого разумения, что никому и в голову не придет запрещать их. Потому что такого просто не может быть.

Сененмут испугался. Он хорошо понял учителя, который всегда предпочитал говорить намеками, и пока в глубоком молчании обдумывал услышанное, к ним приблизился писец Птахшепсес. Еще на подходе, размахивая папирусом, он закричал:

– Господин, верховный жрец Хапусенеб хочет, чтобы план гробницы был изменен!

Сененмут вскочил и выхватил папирус, на котором его план был перечеркнут толстыми черными линиями.

– Он сказал, что обычай требует прямых ходов к погребальной камере, а ты заложил изгиб, – пояснил писец.

– И это единственное замечание верховного хранителя таинств?

Птахшепсес кивнул.

Сененмут в сердцах небрежно свернул папирус и бросился прочь, так что камни из-под ног с грохотом полетели вниз.

Те, кто встречался черной рабыне на ее пути к храму Амона, даже не подозревали, какую тайну несла Нгата в своей корзине. Ее взор был устремлен только вперед, как глаза коршуна Нехбет из Нехебта, и лишь губы едва шевелились, снова и снова повторяя одну и ту же фразу: «Кровь Ра для верховного жреца Хапусенеба! Кровь Ра для верховного жреца Хапусенеба!»

Тети владел искусством гипноза как никто во всем царстве; под гипнозом он вскрывал черепа своим пациентам, подчинял себе волю рабов настолько, что они не могли от него убежать. Возведи сейчас на пути Нгаты стену из дерева – черная рабыня прошла бы сквозь нее; возведи скалу из гранита – она преодолела бы и ее. Ибо Нгата могла помыслить лишь о том, что вложил ей в голову Тети. И хотела она только того, чего хотел он. А он жаждал зла.

По воле мага рабыня выбрала длинную дорогу, ведущую мимо рыночной площади к северным воротам. По его воле она повернула направо, где пальмы с гроздьями спелых фиников образовали тенистую рощу, а затем побежала по аллее с бараноголовыми сфинксами к великому пилону, отгородившему храмовый комплекс от внешнего мира.

– Кровь Ра для верховного жреца Хапусенеба! – возвестила Нгата копьеносцам, преградившим ей путь, как будто речь шла о победе над войском азиатов. И хотя слова были произнесены безучастно, смысл их заставил стражей опустить оружие, и Нгата, минуя сфинксов и статуи богов, устремилась к храму Амона, вход в который в этот полуденный час лежал в тени.

– Кровь Ра для верховного жреца Хапусенеба!

Весть из уст рабыни заставила охранявших врата жрецов, облаченных в леопардовые шкуры, броситься на колени и коснуться лбами земли. Лишь один из них проворно вскочил и побежал впереди нубийки.

В полумраке переднего зала, куда свет проникал лишь из двух узких проемов наверху, Нгата поставила корзину на пол. Ее оставили одну, но страха рабыня не испытывала. Она безучастно смотрела в ту сторону, откуда должен был выйти верховный жрец, и только когда послышались шаркающие шаги, открыла корзину и вынула светящуюся склянку. Рельефы на стенах и колоннах заиграли в желтовато-зеленом свете.

Пробка из хрупкой смолы сидела прочно, и рабыня, держа стеклянный сосуд на вытянутых руках, изо всех сил пыталась открыть его. Таков был приказ Тети. Но как она ни старалась, как ни трясла склянку, как ни возилась, вцепившись в смоляную затычку пальцами, та не поддавалась. Однако как только Хапусенеб приблизился, чтобы взять в руки столь желанный сосуд, пробка сама выскочила из горлышка – так срывается с ветки созревший плод. Кровь Ра вырвалась из бутыли и, шипя и пенясь подобно океанскому прибою, ударила верховному жрецу прямо в лицо.

Хапусенеб закрыл руками глаза, и его ужасный крик напомнил рев пораженного копьем бегемота с верховий Нила. Жидкий свет, находясь в сосуде без доступа воздуха, был холодным и безобидным, но сейчас насквозь прожег кожу на голове жреца, оставляя за собой багрово-красные пузыри. Потом яркий ядовитый свет побежал по телу, глубоко вгрызаясь в плоть. Жрец захрипел, жадно хватая ртом воздух, пальцы его судорожно сжались, и в следующее мгновение он рухнул наземь.

Подобно куску мяса, который бросают на празднике Опет в железный чан, поставленный на огонь, грузное тело шлепнулось в клокочущую лужу «крови солнца». Хапусенеб потерял сознание и больше не издал ни звука.

Лишь теперь рабыня опомнилась. До нее дошло, что она натворила. Как только склянка выскользнула из ее рук и разлетелась на кусочки по мраморному полу, Нгата издала истошный вопль и, перепрыгнув босыми ногами через лужу текучего пламени с лежащим в ней верховным жрецом, ринулась прочь.

А маг, издали наблюдавший разыгравшееся действо, которое происходило по его воле, торжествовал подобно военачальнику, одержавшему победу в битве.

– Так легко Тети не проведешь! Не обманешь ни именем Амона, ни именем Мут, ни именем Хонсу!

Как же хороша была Лучшая по благородству, Та, которую объемлет Амон! У Сененмута захватило дух, когда он приблизился к Хатшепсут. Ее черные волосы, заплетенные в бесчисленные косички, на лбу были перехвачены сверкающим золотым обручем. Яркие темно-зеленые штрихи обрамляли черные глаза, придавая им форму серебристых рыб, резвящихся в священном озере. Длинный, облегающий тело калазирис оставлял левую грудь обнаженной, а ожерелье шириною в ладонь, набранное из желтых и синих фаянсовых бусин, обхватывало шею и спускалось на плечи. Кожа ее светилась подобно песку пустыни, а множество узких золотых браслетов на запястьях и изящные кольца на каждом пальце только подчеркивали это сходство. Что за женщина!

Материнство сделало Хатшепсут еще прекраснее. Плавный изгиб обнаженных рук, округлые плечи и женственные линии фигуры придавали всему облику особую мягкость, а упругие груди стояли подобно двум наливным плодам.

Ослепленный ее красотой, Сененмут преклонил колена, смущенно теребя в руках свиток папируса, и лишь затем, собравшись с духом, молвил:

– Верховный жрец Карнака вмешивается в устроение твоей гробницы.

– Он – уста бога! – ответила Хатшепсут.

– А я – его руки! Моя задача построить усыпальницу для вечности. Как я могу исполнить ее, если жрец будет предписывать мне план строительства? Или Хапусенеб сам будет вгрызаться в скалы в Долине Обезьян?.. – Сененмут поднялся с колен.

Заметив улыбку на губах царицы, он умолк. Она улыбалась и молчала. Но за этой улыбкой скрывалась легкая насмешка, она будто говорила: «Ах ты сумасшедший мальчишка, желторотый сорвиголова, чего так раскипятился? Конечно, ты и только ты построишь мне усыпальницу у западного горизонта!»

Однако когда Хатшепсут отверзла уста, похожие на спелый плод сикомора, Сененмут услышал:

– Зачем говоришь о таких пустяках, всего лишь уязвляющих твое самолюбие? Почему не спросишь о ребенке, которого я родила? Ты уверен, что он не твой?

Вопрос настиг Сененмута словно камень, выпущенный из пращи, и он не посмел вымолвить хотя бы слово. По глазам Хатшепсут он вдруг понял, что в покои кто-то вошел, но прежде чем успел обернуться, до его слуха донесся звучный голос фараона:

– Смотри-ка, архитектор моей царственной супруги!

Тут Сененмут повернулся и, следуя обычаю, упал фараону в ноги. Но вместо того, чтобы – по тому же самому обычаю – жестом велеть подданному встать, Тутмос воспользовался положением, дабы сполна вкусить унижение поверженного соперника. Он даже поставил правую ногу на затылок архитектора и язвительно осведомился:

– А не вырубит ли Сененмут, господин западного горизонта, и мне в скале гробницу, глубже, чем все, что до сей поры было создано руками человека?

Сененмут хотел ответить, да только фараон все сильнее давил пятой на его затылок, так что нос и губы молодого человека вот-вот могли расплющиться об пол и он при всем желании не мог произнести ни слова. Хатшепсут, наблюдавшая за уничижительным зрелищем, не выдержала, подошла и оттолкнула Тутмоса. Сененмут вскочил, жадно ловя ртом воздух. Фараон указал ему на дверь, и он мгновенно исчез.

– Слабак твой Сененмут, – усмехнулся Тутмос. – Мямля и трус.

– А ты чего ожидал? Что он вступит с тобой в единоборство подобно лучникам?

– Слабак! – повторил Тутмос и подступил к Хатшепсут, намереваясь взять ее за напудренную розовым тальком грудь.

Хатшепсут отшатнулась.

– Убери от меня свои руки, похотливый урод!

Неистовый крик царицы и яростный блеск ее глаз только сильнее распалили фараона. Он схватил ее за бретель калазириса и сорвал тонкую ткань – Хатшепсут стояла перед ним обнаженная. Грубым движением он прижал ее к себе.

– Ты – Лучшая по благородству, – тяжело дыша, прохрипел Тутмос, – и по священному закону моя главная жена.

Хатшепсут попыталась высвободиться.

– Закон обязывает меня рожать детей царю Верхнего и Нижнего Египта, но не исполнять его прихоти, как только ему заблагорассудится. Бери любую из твоих услужливых потаскух, которые вопят от радости, когда твое копье вонзается в них.

– Но я хочу тебя, Ту, что объемлет Амон! Тебя, и никакую другую!

Хатшепсут рванулась и выскользнула из его объятий. Она резво побежала прочь, но поскользнулась на мраморном полу дворца и упала. Тутмос не спеша приближался к ней. Опершись на правый локоть, левой рукой заслоняя лицо, царица попыталась отползти. Фараон загонял ее в угол, где со стен свисали ползучие растения. Отступать дальше было некуда.

Мерзкий обелиск фараона победоносно торчал под его кожаным схенти. Тутмос заметил в глазах Хатшепсут отвращение и ненависть, и его губы растянулись в ухмылке. В один прыжок он уже был подле нее и поставил свою стопу меж ее ляжек. Их взгляды скрестились, мрачные и враждебные, и они смотрели друг на друга, как Сет на змея Апопа.

«Может, у тебя и больше власти, – говорил взгляд фараона, – но я сильнее. Мощь в моих руках крепка, как у быка, она заставит тебя покориться и визжать, как тысячи кошек в храме Бастет в Бубастисе. Знаю, что ты меня презираешь – и сейчас, возможно, сильнее, чем прежде, – но меня это не волнует. Я – Аакхеперенкара, господин Обеих стран, попирающий своими сандалиями всех врагов. Я – Тутмос, которому открываются врата горизонта. Я собственными глазами лицезрел откровение бога. Я – Амон-Ра Хорахте на троне Гора, и я подчиню тебя моей воле. Ибо ты всего лишь женщина, а посему не достойна даже целовать мне ноги, как каждое утро делают слуги мои, приветствуя своего господина. И единственное, что достойно в тебе внимания, – это твои благоуханные ножны, которые созданы Амоном для моего блистательного меча».

Хатшепсут, вжимаясь в гладкий мрамор тем сильнее, чем ниже нависал над ней фараон, тихонько поскуливала. Большего даже в этот роковой момент ей не позволяла гордость. Конечно, она могла бы позвать на помощь верного нубийца Нехси, но одна мысль о том, что раб увидит ее в таком униженном положении, не давала ей разомкнуть уст. Да и что смог бы сделать Нехси? Наброситься на своего повелителя?

– Свинья! – сдавленно всхлипывала Хатшепсут. – Ты свинья!

– Ничего обидного в этом не вижу, – нарочито спокойно возразил Тутмос. – Вспомни, наш отец носил амулет в виде свиньи. Он верил, что она приносила ему удачу, как сама богиня Нут, принявшая облик свиньи.

Надменные поучения фараона оскорбили Хатшепсут куда больше, чем грубое насилие: тем самым он доказывал, что его сила не только в могуществе рук – он имел власть над ней и даже сейчас мог оставаться высокомерным и невозмутимым.

«Вот, ты победил меня! – хотелось ей бросить ему в лицо. – Вот я перед тобой, мои бедра, мое лоно, мои груди. Вот в твоих руках Хатшепсут, сестра и главная царская жена! Так бери же меня!» И мысль о насилии, которое учинял над ней Тутмос, странным образом доставила ей удовольствие. Но Хатшепсут не закричала, не заговорила, только постанывала.

Внезапно, будто во сне наяву, лоснящееся тело фараона раздалось, покрылось лохматой шерстью. Бритая голова обросла космами, мгновенно изменив форму и превратившись в вытянутую морду с раздувающимися ноздрями; по обеим сторонам лба выросли покрытые желтыми пятнами рога с муаровой чернотой у основания. Глаза, прежде длинные узкие щелочки, расширились до огромных стеклянных шаров, похожих на те, из горного хрусталя, которыми она упоенно играла в детстве. Перед ней явился во плоти неистовый Апис, дикий бык из Мемфиса, которого никому не укротить. Его неистово вздыбленный, пылающий багрянцем фаллос подступал все ближе и ближе, чтобы вонзиться в нее, беспощадно, подобно жрецу, приносящему жертву.

Хатшепсут почувствовала, как пламенеющий меч воткнулся в ее лоно и пробуравил его, войдя по рукоять, потом снова и снова, а она впивалась ногтями в косматую шерсть Аписа. О нет, она не сопротивлялась. Во-первых, потому что ничего этим не добилась бы, а во-вторых, ей вдруг пришло в голову, что в это мгновение она может зачать благословенного Гора. Да будет так по священной воле Мина!

В какой-то момент – Хатшепсут не могла бы сказать, сколько времени она блуждала в своих видениях, – бык отпустил ее, с трудом высвободившись из ее тугой плоти, оставляя за собой острый запах излившегося семени и пота. И далеко не сразу до ее помутненного сознания дошло, что с внутреннего двора доносятся истошные вопли: «Пожар!!! Храм Амона горит!»

Длинная цепочка людей растянулась от берега Нила до храма в Карнаке. Мешки из козьих шкур и деревянные бадьи, наполненные водой Великой реки, переходили из рук в руки, но под конец в них оставались лишь жалкие капли.

В сопровождении Юи, своей служанки, Хатшепсут прорвала людскую цепь, чтобы посмотреть, что случилось. Ее волосы спутанными прядями свисали на лицо, калазирис был небрежно накинут, – но в этой суете никто не обращал внимания на необычный внешний вид царицы.

Через огромные врата с величественными пилонами, вводящими в храм, пилонами, воздвигнутыми еще отцом Хатшепсут, валили белесо-желтые клубы, подобные тем, что поднимаются над водами Нила, когда наступает время Восходов Перет. Прорвавшись сквозь орущую, беспорядочно мечущуюся толпу, Хатшепсут вошла в длинный колонный зал, место величественных религиозных шествий. Все как обычно: из-за едкого шлейфа воскурений атмосфера в переднем зале была жутковатой. Устремленные к небесам колонны казались здесь почти невидимыми, лишь капители в форме лотоса время от времени выплывали из дыма, чтобы в следующее мгновение снова скрыться.

– Остановитесь перед огнем богов! – воскликнул возникший перед женщинами Минхотеп, управитель царского дома и начальник церемоний. Его плиссированный схенти был опален, а потный обнаженный торс покрыт налипшей копотью. – Ни шагу дальше! Позади второго пилона горят балки свода и пол под ногами!

– Как может гореть камень? – раздраженно воскликнула Хатшепсут.

– Сам бы не поверил, если бы не видел собственными глазами! – ответил Минхотеп.

Двое жрецов Пер Нетер, служителей храма, вытащили через портал жалкое подобие человека и замерли перед царицей.

– Нубийская рабыня, – пояснил один из них.

– Никто не знает, как ей удалось проникнуть в храм, – добавил другой.

Они держали рабыню, перекинув ее руки себе через плечо. Ее голова безжизненно свисала, ноги волочились по полу. Пузыри от ожогов, огромные, как раздутая грудь лягушки-быка, покрывали все тело.

Хатшепсут взяла рабыню за подбородок и подняла ее голову. На короткое мгновение жизнь вернулась в истерзанное существо, нубийка разомкнула тяжелые веки – чуть-чуть, однако достаточно, чтобы узнать царицу.

Хатшепсут, горло которой словно склеило мастиковой смолой, не смогла произнести ни звука. Рабыне это показалось знаком благоволения, и из ее уст вырвались едва слышимые, но пламенные слова:

– Берегись Тети!.. Мага берегись!.. Послушай Нгату… нубийскую княжну!..

Как только нубийка произнесла эти слова, ее голова безвольно упала на грудь, вся она обмякла, и служители храма положили черную рабыню на пол. Нгата была мертва. Полосы белесого дыма окутали ее тело, будто она предназначалась в жертву Амону.

– Где жрецы, хранители таинств? – спросила царица, как только самообладание вернулось к ней.

Служители храма указали в глубь зала. Хатшепсут удивилась:

– Что они там делают?

– Молятся Амону, владыке Карнака, – последовал ответ.

Тогда правительница с отчаянной решимостью ринулась к высокому порталу. Чад и жар преградили ей дорогу, застив дыхание. Хатшепсут отбивалась как одержимая. В едком дыму извивались языки пламени. И – о, Амон, любое чудо в твоей власти! – под ее ногами полыхал пол. Пылающие ручейки прокладывали себе дорогу меж мраморных плит подобно потокам вод в первом месяце Половодья тот, сметающим на своем пути все возведенные насыпи. А между ними на коленах, уткнувшись лбами в пол, застыли жрецы, которые не переставали возносить молитвы.

Хатшепсут пнула ближайшего из них, заставив его встать на ноги, и закричала:

– Вы что, совсем потеряли разум?!

От чада у нее першило в горле. Вглядевшись в застывшее лицо жреца, царица оттащила его к порталу и бросилась за следующим.

Тот с жаром обхватил ее колени и, дрожа всем телом, взмолился:

– Оставь нас, тех, кого Осирис отметил своим знаком! Не без причины дозволил Амон ввергнуть в пламень свой дом! Презрел обиталище свое – значит, презрел и служителей своих!

– Разум ваш помутился! – воскликнула царица так истово, что пронзительный звук ее голоса перекрыл шипение и треск огня. – Вы что, всерьез полагаете, что Амон поджег собственный дом?!

Некоторые из бритоголовых жрецов выпрямились и замерли, сидя на пятках. Пуемре, узнавший царицу, задыхаясь, молвил:

– Ни один хранитель таинств Амона не смеет покинуть храм без соизволения верховного пророка…

– Где Хапусенеб? – едва сдерживая раздражение, оборвала его царица.

Пуемре указал длинным пальцем в дальний угол, где лежал верховный жрец. Прислонившись к колонне, тот бубнил молитвы. Следы тяжелых ожогов на голове и теле не оставляли сомнений: Хапусенеб лишился рассудка. Хатшепсут подхватила беднягу под мышки и поволокла к выходу. Однако груз оказался ей не по силам, и она возопила со всей силой, на которую еще была способна:

– Я, Хатшепсут, царственная дочь Амона, приказываю вам покинуть горящий дом бога!

Словно по волшебству, служители храма очнулись от кошмарного сна, один за другим повскакивали с пола и со всех ног помчались к порталу. Двое из них подхватили Хапусенеба, вынесли его наружу и опустили на ступени храма. Верховный жрец открыл глаза. Боль исказила его обожженное лицо. Уголки опаленных губ подрагивали. И все-таки в присутствии царицы он не издал ни единого стона, который выдал бы его страдания. Хатшепсут отвернулась. Вид обезображенного тела был невыносим. А запах горелого мяса, исходивший от него, вызывал тошноту.

Внезапно Хапусенеб приподнялся и воскликнул столь звучно, что эхо многократно отразилось от стен:

– О, кровь Ра, несущая зло!