Текст книги "Наместница Ра"

V

С незапамятных времен каждое утро повторялось одно и то же. Как только Ра из-за горных вершин простирал над Фивами свои светозарные длани, жизнь перед восточными воротами города оживала. Жизнь рыночная, пестрая, шумная, однако без излишней суеты. Здесь располагались длинные ряды грубо сколоченных лавок, палаток, лотков; орды торговцев вразнос, подобно роям мошкары, опускающимся на падаль, выброшенную Великой рекой во время Ахет, набрасывались на валящих через ворота фиванцев.

Этот стылый утренний час назывался Часом Седшемен. То было время слухачей. Слухачами величали себя слуги и посыльные, которые делали здесь покупки или сопровождали своих хозяев во время прогулки. Иные знатные особы имели при себе даже двух слухачей: носителя сандалий и носителя циновки. Если господин хотел отдохнуть или посидеть и поболтать с друзьями, последний расстилал на земле тростниковый коврик. После этого носитель циновки начинал отгонять опахалом мух, а второй слуга снимал с господина сандалии. Между службой слухачи приветствовали друг друга: «Легкой тебе жизни и здоровья!» или: «Да ниспошлет тебе Ра Хорахте здоровья и благоденствия, чтобы я мог заключить тебя в свои объятия!» Затем они принимались обмениваться последними новостями, услышанными от хозяев: «Говорят, Сеннофер, супруг Ти, забавляется с Сатамун, женой Сути!» – «О!»…

Особой популярностью пользовались рыночные разносчики, зазывалы и лекари-шарлатаны из окрестных деревень, которые всучивали горожанам разные средства от всех болезней. Какой-нибудь мошенник с лоснящимся от масла животом и ручищами, как у жреца мертвых в Праздник долины, стоял за пестро размалеванным лотком и расхваливал свои чудодейственные лекарства: «Средство для омоложения стариков! От красноты лица и веснушек, от всяческих морщин и облысения чудодейственная мазь из стручков лиции!» – и фиванки рвали товар у него из рук.

Расплачивались спиральками из медной проволоки и кольцами из различных материалов, ибо только обмен на подобные ценности был в ходу, не считая натурального обмена. Подчас торговались целое утро.

Для носов фиванцев ярмарка была сущей пыткой. Если в одном углу благоухало благородными эссенциями и изысканными пряностями, то уже в двух шагах от него восхитительный аромат перемешивался с отвратительным запахом теплой крови. Аромату сочных фруктов и созревших злаков приходилось пробиваться сквозь запах рыбы. Здесь прямо на глазах покупателей забивали и разделывали бычков, антилоп, каменных козлов и газелей; рубили головы голубям, журавлям и перепелам, гусям и уткам – и каждый получал то, что ему было по нраву. Овощи: лук, огурцы, тыквы и дикие дыни – предназначались в пищу бедному люду. Для зажиточных лотки ломились от изобилия фруктов: фиг, винограда, румяных яблок – настоящее пиршество для глаз.

Руя, жена победоносного начальника войск Птаххотепа, которому война была милее супружеской любви, уже давно слонялась по рынку в сопровождении рабыни и вдруг как вкопанная застыла у палатки, где приветливая девушка выставила на продажу козий сыр. Полотнище, растянутое на четырех шестах, защищало сырные головы от набиравших силу лучей Ра. Начинался месяц месоре, когда деревья желтели, а трава становилась бурой.

– Можно попробовать? – Руя протянула руку.

Девушка кивнула.

– Какой нежный вкус послали боги твоему сыру! – воскликнула Руя, отведав.

– Теперь это уже последний. Придется ждать до лучших времен, – улыбнувшись, сказала пастушка. – Травы иссохли, и козы мои дают все меньше молока.

– О, тогда продай мне половину головы, – сказала Руя. И пока милашка заворачивала сыр в лист величиной с опахало, жена начальника войск не могла отвести взор от небольшого амулета на ее шее.

– Какой миленький у тебя амулет… – льстиво начала она.

Девушка скромно произнесла:

– Да ничего особенного. Я нашла его прямо в песке. – Она мотнула головой в сторону запада. – Я с той стороны Нила.

– Так, значит, он тебе не так уж и дорог?

Девушка пожала плечами.

– Говорю же, просто нашла.

– Продай его мне! Я хорошо заплачу!

– Ну, не знаю… – Девушка замялась. Но когда Руя вытащила из мешочка на поясе три серебряных колечка, та сняла украшение и протянула его вместе с сыром.

В тот же вечер Птаххотеп увидел амулет на груди своей жены и обомлел.

– О, сокологоловый Монту, спутник всех моих походов! – испуганно воскликнул он. – Откуда у тебя это?

– Одна торговка на рынке у восточных ворот продала мне его, – похвасталась Руя. – Нравится?

Птаххотеп сорвал подвеску с шеи жены и в чрезвычайном волнении бросился вон из дома. Во дворце фараона он разыскал Тхути, золотых дел мастера и начальника налоговых сборов и в немом молчании положил амулет перед ним на стол. Тхути недоуменно взглянул на начальника войск, а потом схватил украшение и рассмотрел его со всех сторон.

– О, свинья богини Нут! – вскричал он.

– Сколько таких амулетов вышло из-под твоей руки?

– Этот единственный, клянусь Великой Эннеадой!

Повисла тягостная тишина. И Тхути, и Птаххотеп думали об одном и том же, но ни один не отваживался высказать свои подозрения вслух. Начальник войск первым набрался духу и заговорил:

– Мне часто приходилось видеть его на груди покойного фараона, да живет он вечно. Я хорошо помню, как он, обхватив амулет обеими руками, рассказывал о Нут, богине неба, которая принимает облик свиньи и каждое утро пожирает звезды, чтобы вечером, когда Ра уходит за западный горизонт небес, снова родить их из своего лона… И его положили с фараоном в саркофаг, – осторожно закончил Птаххотеп.

Тхути кивнул.

Жрец Сем, распоряжавшийся на погребении прежнего фараона, вынужден был констатировать: да, амулет украден из усыпальницы Тутмоса в Долине Шакалов.

Подозрение сразу же пало на Кию, пастушку коз, и поначалу никто не хотел верить, что царское сокровище просто валялось в пыли. Но потом, когда девушка привела начальника войск, золотых дел мастера, и Инени, архитектора, к тому месту, где якобы нашла его, то вельможи сделали следующее открытие: здесь, на расстоянии брошенного камня, валялось множество предметов из могилы, остатки добычи, которую явно делили под покровом ночи. Тогда они отослали Кию к ее козам и начали подъем по горной тропе, ведущей в Долину Шакалов. Уже издали их взорам открылась зияющая в скале брешь, и Тхути горько возопил:

– О, Ка фараона, ушедшего к Осирису, зачем ты покинул хозяина? Разве не поставили мы тебе в гробницу обильной пищи и знатных жертвенных даров?

От каменных стен отразилось эхо, но ответ не пришел. И тогда, стеная и сетуя, пустились они в обратный путь.

Целитель Тети добивался встречи с верховным жрецом. Но Пуемре, второй жрец, настойчиво отказывал ему: мол, пожар в храме обезобразил лицо Хапусенеба и вид его ужасен для любого, к тому же он, Пуемре, может передать ему все, что имеет сказать маг.

– Что имею сказать? – взъярился Тети. – Слуга Амона, дурные курения приносящий в жертву, ты спрашиваешь о моих притязаниях?! Храм бога повергнут в пламя, Нгата, моя рабыня, погибла в нем, и при этом кровь Ра исчезла из запечатанного узлами Исиды ларя! Возможно, оракул Амона даст мне ответ?

Пуемре защищался:

– Не призывай гнев Амона на свою голову. Его деяния начинаются там, где кончается твоя магия.

Пуемре посмотрел на Тети, потом задержал взгляд на тяжелом занавесе, отгораживающем колонный зал, и опустил глаза. Тети ринулся к занавесу и, вцепившись так, что побелели костяшки пальцев, сорвал его.

– Так я и думал… – начал было он, но слова застряли у него в горле.

Перед ним предстало жалкое подобие человека. Широкая полоса кожи, похожая на крокодилью, была покрыта буграми живого мяса и тянулась ото лба к животу, а на ней сидели глаза, нос и рот – или что там от них осталось. Хапусенеб, верховный жрец!

Тети скривился от испытанного им отвращения и только после довольно продолжительной паузы снова смог взять себя в руки.

– Ты отмечен знаком, – сказал он, как будто извиняясь.

Хапусенеб, полулежавший в кресле эбенового дерева с вытянутыми ногами, не пошелохнулся. Целителя охватила жуть. И вдруг воспаленные губы верховного жреца слабо шевельнулись, с трудом облекая звуки в слова:

– Ты силен, как бык, Тети, и ум твой ясен подобно светозарным дланям Ра. Ты одержал победу над Хапусенебом, его первым пророком. Но Амона, царя всех богов, тебе не победить!

– Я владею сияющей кровью Ра! – возразил Тети, не скрывая своего триумфа. – А с ней я сильнее, чем фараон, и могущественнее самого Амона!

Бритоголовые жрецы, прислушивавшиеся к разговору мага и первого пророка, бросились на пол и стали биться лбами о мраморные плиты, показывая, что Тети произнес нечто кощунственное.

А целитель почти перешел на крик:

– Вы можете наслать на меня убийц, поджечь мой дом, пока я сплю, но тогда тайна крови Ра навсегда останется нераскрытой, ибо лишь один человек знает, где хранится формула жидкого света. И человек этот стоит перед вами!

Хапусенеб прохрипел:

– Твое желание мне известно, маг. Будь уверен, мы сделаем все, чтобы услужить тебе и устранить фараона. Но царь сейчас в расцвете сил, и сторонников у него больше, чем прежде. Ты должен иметь терпение.

– Терпение, терпение! – фыркнул Тети и топнул ногой. – Терпение – добродетель слабых. Я же силен, как бык. Я хочу стать фараоном и буду им. Именем Амона, которое для вас свято.

– Дай нам срок до месяца фармути, когда закончится сев. До той поры утечет много воды в Ниле.

Лекарь кишечника фараона был срочно вызван во дворец: нутро его величества разрывалось подобно полю под плугом крестьянина. Когда лекарь явился, он нашел Тутмоса на его ложе. Царь лежал, скрючившись от боли, и прижимал обе руки к животу.

Лекарь вынул из шкатулки, принесенной с собой, разные настои трав и микстуры, затем в пузатом стеклянном сосуде смешал их и, получив зеленовато-желтый раствор, влил его в рот трясущегося фараона. Тутмос начал потихоньку успокаиваться.

– Поведай нам, лекарь кишечника фараона, какой злой дух вселился в кишки царя? – вкрадчиво осведомился Минхотеп, управитель царского дома и начальник церемоний.

Врач жестом попросил управителя, а также присутствующих здесь дворцовых чиновников и слуг набраться терпения и вытянутыми пальцами начал прощупывать живот фараона. Каждый раз, когда он нажимал на определенную точку, царь извивался от боли.

Лекарь кишечника фараона кивнул и пояснил:

– Во внутренностях царя злые духи оставили после себя экскременты. Место это носит название «желчный пузырь». Он имеет форму мешка, в каких крестьяне переносят воду, только много меньше. Экскременты духов тверды, как камни из гранитных каменоломен, и нередко приводят к смерти.

Исида, второстепенная жена царя, внимательно слушавшая лекаря, начала рвать на себе волосы и причитать, захлебываясь слезами:

– Фараон умирает, фараон умирает! О, Амон, Мут и Хонсу, не дайте ему уйти к Осирису в его молодые годы!

Служанки, поддерживавшие Исиду, постарались удалить ее от ложа фараона, но она сопротивлялась. Между тем Минхотеп, начальник чиновников, визирь Сенземаб и Тхот, карлик и виночерпий царя, совещались, как спасти Тутмоса.

– Твое питье помогло! – заявил Минхотеп, отдав дань признательности лекарю кишечника фараона.

Тот обреченно махнул рукой.

– Я дал царю микстуру из трав и кореньев с болотистых склонов восточного нагорья. Она облегчает боль, и только. О выздоровлении нет и речи. Через несколько часов острая боль вернется и станет мучить его величество. – И, чуть помедлив, закончил: – Следует вырезать камни из его внутренностей, другого выхода нет!

Придворные покрылись мертвенной бледностью, рабы горько заплакали. Исида цеплялась за служанок, едва не теряя сознание.

– Я знаю внутренности человека, как крестьяне знают свои поля, – снова заговорил лекарь кишечника фараона. – Я вскрою живот царя ровно на том месте, где отложились окаменевшие экскременты пагубных духов. Но потребуется волхв, который сможет погрузить фараона в глубокий сон, дабы больной не чувствовал боли.

– Приведите Тети! – распорядился Минхотеп, и слуги бросились исполнять приказ. – И еще позовите Неспера! – крикнул он вослед. – Сообщите, что предстоит вскрывать живот фараона. Пусть поторопятся!

Неспера нигде не нашли, но Тети явился незамедлительно. Он подошел к царскому ложу с равнодушным, почти отрешенным взором, и никто даже предположить не мог, что таится за этими холодными глазами. Тети придумал рискованный план, как избавиться от фараона. Но теперь, оказавшись лицом к лицу с тяжелобольным Тутмосом, теперь, когда жизнь царя была в его руках, целителя одолели сомнения. Стоит ли воспользоваться благоприятной ситуацией? Сможет ли он в присутствии царедворцев убить фараона и остаться вне подозрений? Однако жажда власти пересилила; мысль о том, что он, почитаемый как бог, будет восседать на троне Обеих земель, отмела все опасения. Во прахе должны лежать перед ним все: племена Юга и Севера, египтяне и иноземцы!

«Ты человек науки, – стучало в его мозгу. – Твоя мудрость превыше запаса знаний всех жрецов государства, ибо то, что в их головах, получено ими по наследству, а ты, Тети сын Антефа, всего добился сам. И познания твои превыше всего земного. И посему ты – и только ты – избран на троне править царством. И посему Тутмос должен умереть!»

Голос Минхотепа вернул Тети к действительности.

– Говорят, Тети, ты владеешь силой духа погружать человека в сон, так что он не чувствует боли, даже если ему будут вырезать какой-нибудь орган. Так пошли фараона в объятия сна, чтобы лекарь кишечника царя смог исполнить свое дело.

И маг приступил к осуществлению задуманного. Вначале он провозгласил, что любое вмешательство в целостность тела связано с высоким риском, в чем лекарь его, безусловно, поддержал. Потом сказал, что прибегать к нему следует лишь после того, как будут исчерпаны все другие средства. У него же, Тети, есть некое тайное средство, которое сильно, как огонь, и выжжет окаменевшие экскременты злых духов из внутренностей царя.

Вельможи изумлялись мудрости волхва и отдавали ему дань восхищения. Тети тем временем исчез и вернулся с колбочкой, наполненной ядовито-зеленой жидкостью.

– Вознесите молитвы, – повелел он, подняв колбу, – чтобы чудо сотворилось в теле фараона.

Царедворцы послушно опустились на колени вокруг ложа царя, но тут вперед выступил Хапусенеб, верховный жрец, помеченный Амоном.

Их взгляды встретились, и на мгновение оба застыли как изваяния. Неожиданное появление Хапусенеба повергло мага в смущение и замешательство. Меченый же подступил к Тети и вырвал склянку из его рук. Но, вместо того чтобы поднести ее к губам фараона, он протянул сосуд виночерпию Тхоту, тот дальше – рабу, которому назначено пробовать каждое блюдо и каждый напиток, прежде чем царь прикоснется к ним. Не успел маг сообразить, что сказать в оправдание, а Хапусенеб предупредить, что они имеют дело с весьма сомнительным средством, как раб осторожно принял глоток «лекарства».

Все шло по заведенному порядку, поэтому никто из присутствующих не придал происходящему значения… пока раб не закатил глаза и не завалился, – без звука и стона. Теперь все взоры устремились к целителю: вначале – недоуменные, вопрошающие, смутно догадывающиеся о немыслимом, а потом – укоризненные, негодующие, требующие объяснений. И враз вся знать подобно собакам, обложившим дичь, окружила злодея.

Тхот, виночерпий, поднял колбу с ядовито-зеленым раствором, шагнул к магу и сунул ему склянку под нос: мол, испей сам. Тети чувствовал себя загнанным в угол. Как ему быть? Лицемерно прикинуться несведущим или бежать? А может, представить все как досадную путаницу? Тети растерялся. Одно он знал наверняка: даже капли нельзя брать в рот! И в безвыходном, казалось бы, положении магу помогло безрассудство. Он выбил склянку из рук виночерпия, она упала и разбилась. Но теперь и те, кто еще сомневался, что маг пытался отравить царя, убедились в его недобрых намерениях.

По велению верховного жреца приблизились «спутники правителя», и, прежде чем личная охрана фараона взяла преступника под стражу и увела, взоры Хапусенеба и Тети еще раз скрестились. Взгляд верховного жреца говорил: «Круто взял да криво правишь, мудрец из мудрецов!» А маг ответил ему едва приметной ухмылкой, будто возражал: «Ладно, на этот раз удача отвернулась от меня, но пока кровь Ра в моих руках, я за свою жизнь не опасаюсь».

Зеленая гладь священного озера поблескивала, будто зеркало. Бесчисленные цветы лотоса, обычно при малейшем дуновении ветерка бороздившие воды подобно корабликам, сейчас оставались неподвижными. В этот золотой вечер месяца месоре не слышалось даже трелей певчих птах, то и дело порхавших в зарослях папируса, и лишь время от времени с высокого берега в воду плюхалась лягушка, ловя на лету муху. И над всем озером разливался сладостный аромат цветущих сикоморов и смолы терпентинного дерева.

От храма Амона к берегу выстроились в ряд двенадцать шакалоголовых сфинксов из черного камня, и казалось, будто божества высотой в человеческий рост вознамерились спуститься к озеру Жизни по широким ступеням зеленого мрамора. Понять, где гладкий мрамор переходит в гладь воды, было почти невозможно – так искусно архитектор подобрал цвет.

Хатшепсут и Сененмут нашли себе место на верхней ступени лестницы, впереди вереницы богов. Мрамор еще излучал тепло угасающего дня, а Юя, служанка, навевала обоим прохладу пушистым опахалом из страусовых перьев. Царица тонкими пальцами один за другим обрывала лепестки лотоса и смотрела, как они, кружась, слетают на воду.

– Я никогда не любила отца моего Тутмоса, – задумчиво произнесла она. – Поэтому и святотатство, совершенное над его мумией, не особенно потрясло меня.

Крокодил, похожий на плавучее бревно, неторопливо, по прямой прокладывал себе дорогу через озеро.

– Но ведь он был тебе родным отцом! – Сененмут покачал головой.

– Он дал мне ненавистного мужа, которого я могу только презирать, ублюдка, который мучает и унижает меня.

Сененмут накрыл своей ладонью пальцы любимой.

– Но это не оправдывает содеянного грабителями. Даже ничтожнейший из рабов имеет право на покой в загробном царстве.

Хатшепсут помолчала.

– Наступают смутные времена. Народ ропщет. Кто рожден в бедности, задается вопросом: почему он не имеет того, что есть у богатого землевладельца в поместье за воротами города? Времена, когда богач мог покинуть дом, не накладывая запоров, потому что не опасался воров, – давно прошли. Теперь людей убивают за медь или сверкающие камушки и оскверняют мумии. Как только боги могут такое допускать?!

– Нет, это просто стечение обстоятельств привело к осквернению могилы твоего отца, – возразил Сененмут. – Подлинные грабители уже схвачены. Их судили, и они умрут, как предписывает закон.

– Их следует бросить на корм крокодилам, и пусть все фиванцы будут тому свидетелями! – Глаза Хатшепсут гневно сверкнули, а от ледяного тона ее голоса Сененмута бросило в дрожь: – Каждый, все до единого из тех, кто строит мою усыпальницу, должны умереть! Все до единого, по твоему списку на вознаграждение!

Сененмут сложил руки и прижал их ко лбу.

– Это неверный путь, – глухо произнес он. – Ты наверняка знаешь, что всех рабочих, которые были заняты в строительстве гробницы твоего отца Тутмоса – да живет он вечно! – умертвили на Месте истины. Ни один не выжил – и что? Все равно гробница стала жертвой грабителей! Пастушка коз, маленькая и глупая, влюбилась без памяти в одного из работников. Она переживала, искала его и оказалась свидетельницей бойни. Естественно, сохранить все в тайне ей было не по силам, и о месте захоронения стало известно, что вселило дикие мысли в некоторые головы, ставшие жертвами красноглазого Сета.

Царица кивнула.

– Когда цари-пастухи захватили нашу страну на невиданных тогда колесницах с лошадьми, то они опустошили не только города и поля, нет, их злой бог Сет, враг Осириса, принес разруху и в наши головы. Ибо никогда еще со времен далеких предков не поселялось в них столько сомнений в богах Египта. Этим мы обязаны им, гиксосам, с их нечестивыми богами, которых они навязали нам.

– Но сомнения в старых богах ты не искоренишь огнем и железом. В жестокости своей ты бы заговорила языком чужеземцев. И поэтому я считаю неверным убивать строителей по завершении работ. Что сегодня всего лишь слух, завтра станет уверенностью, и тогда не найдется даже раба, которого ты могла бы послать в горы запада.

– А что ты предлагаешь?

– Я бы выставил оборонительный отряд вроде лучников фараона, чтобы в будущем они охраняли западное нагорье. А мои рабочие построят себе у подножия деревню, и ни для кого больше не будет секретом, что они там делают, – все решат, что это слуги на Месте истины.

Речь Сененмута убедила царицу.

– Твоя наружность, любимый, – зеркало твоих цветущих двадцати лет, но мысли твои – мысли мудреца, чья юность давно позади. И не знаю, что я ценю больше: твою зрелость или твою юность.

Сененмут молчал и только смущенно улыбался, тогда Хатшепсут продолжила:

– Я жажду твоей близости, как цыпленок жаждет солнечного тепла. И поэтому хочу сделать тебя моим советником, воспитателем моей дочери и управителем дома…

Не в силах сдержаться, Сененмут прервал ее речь:

– О, остановись, Лучшая по благородству, Супруга бога, Та, которую объемлет Амон! У царя Тутмоса уже есть управитель дома и начальник церемоний, который читает по глазам и предупреждает все его желания. Минхотеп силен, как бык, изворотлив, как змея, а ум его подобен нильскому коню, и через годы распознающему метавшего копье врага.

– Истину рекут уста твои, любимый, – согласилась Хатшепсут. – Но Минхотеп – управитель и начальник церемоний царя, а не царицы. Моя жизнь течет в собственном русле. Подобно тому как бог луны Хонсу и Ра в своей золотой барке ходят по небесному своду поодиночке, так мой путь отличен от пути фараона. Именно поэтому мне нужен свой советник и управитель, которому я могу полностью доверять.

Сененмут задумался.

– А что скажет царь, узнав о твоих планах?

– Тутмос болен. Его тело превратилось в тело старца, когда из него удалили окаменевшие экскременты злых духов. И я не удивлюсь, если он не переживет следующий разлив Нила.

– Хнум да сохранит его Ка! – воскликнул пораженный Сененмут.

Юя, служанка, забыв о своих обязанностях, замерла с опахалом в руках.

– Довольно, – сказала ей Хатшепсут. – Ступай, теперь вечерняя прохлада заменит тебя.

Юя склонилась и исчезла из виду. Небо окрасилось багрянцем. Лягушки, священные животные богини Хекет, начали свой вечерний концерт, поначалу вкрадчиво, как арфисты, настраивающие инструменты, потом со всей мощью, будто желая заглушить всех остальных.

Сененмут, прислушиваясь к дружному кваканью, заметил:

– Говорят, пророки Амона понимают язык лягушек. Вроде бы они предсказывают будущее: жизнь или смерть, счастье или беду.

– Я тоже понимаю их язык. – Супруга фараона засмеялась. – Не каждое слово, но многое.

– Так поведай мне, любимая, о чем говорят лягушки!

Хатшепсут приложила палец к губам и склонила голову набок, словно и впрямь старалась что-то расслышать в ужасающем реве. А потом заговорила с запинками:

– Хатшепсут… Прекраснейшая из женщин, Та, которую объемлет Амон… носит в своем чреве плод Мина. И родит она Гора… через две сотни дней…

Словно по волшебству, лягушачий хор заголосил с такой невероятной силой, что всякий, кто слушал эту какофонию, мог легко потерять сознание, как бывало на праздничных оргиях.

– Правда? – воскликнул Сененмут, перекрывая тысячеголосое кваканье.

Хатшепсут опустила глаза и кивнула.

Сененмут склонил голову к коленям возлюбленной, зарылся в мягкие складки ее калазириса и через тонкую ткань принялся покрывать поцелуями боготворимое тело, тысячу раз, миллионы раз, пока его голова не улеглась утомленно меж бедер царицы. В его голове билась лишь одна мысль: «На сей раз будет сын».

Целитель Тети беспокойно мерил шагами свою темницу: семь шагов вперед, семь назад, от одной стены из черного гранита до другой. Через воронкообразное отверстие в потолке едва проникал свет, воздуха было и того меньше. Уже много дней он не предавался сну, и не потому, что циновка в углу была слишком жесткой, – его тревожило, что жрецы Амона до сих пор не вступили с ним в переговоры.

Они могли оставить его околевать в этом жутком подземелье, как бросают издыхать пса, свалившегося в бездонный водосборник. Но тогда жрецы упустили бы последний шанс получить кровь Ра. Эти великие обманщики кормятся от необъяснимых и непостижимых для простых умов явлений. Последнее предсказание жрецов о затмении луны в седьмой день месяца фармути столь сильно укрепило их авторитет и власть, что теперь на многие десятилетия клиру Амона не страшны никакие нападки. А с помощью крови Ра, которая ночь делает днем, а тьму превращает в свет, они окружат себя ореолом божественности.

С другой стороны, может случиться и так, что кто-то другой найдет формулу жидкого света – в конце концов, она базируется на научном знании, и ни на чем другом… «Нет, – подумал Тети, и его губы растянулись в коварной ухмылке, – жрецы Амона выпустят меня из темницы. Они не позволят приговорить и казнить человека, который хранит тайну заветной формулы».

С тех пор как жрецы пытались руками черной рабыни обокрасть его, Тети стал осторожнее. В его подвале больше не осталось ни одной склянки с кровью Ра – только формула с длинным и сложным описанием, по которой смешивается светящаяся кровь. Но ее-то он хорошо упрятал! О, Амон, владыка Карнака, не могут ведь жрецы быть до того скудоумными, чтобы сгноить его здесь!

Пять дней, семь – Тети не знал – метался он из угла в угол этого каменного мешка и прижимался лбом к холодной стене от охватившей его безысходности. И вдруг однажды, когда целитель и волхв пребывал в одиночестве, разрушающем разум, ему привиделось лицо второго жреца Амона, Пуемре. Масляный светильник отбрасывал высокие тени от надбровных дуг, а выступающие скулы довершали впечатление зловещей маски.

– Хапусенеб послал меня, – проговорила маска, и Тети увидел, что ему протягивают кувшин с водой.

Тети пил жадно, не спуская, однако, глаз с пророка.

– Он предлагает тебе свободу, – продолжал Пуемре, – в обмен на формулу. Если ты передашь ее нам, сможешь спастись бегством.

Тети поставил кувшин и долго молчал. Затем проронил:

– Мы не так договаривались…

– Знаю, – оборвал его Пуемре. – Но это ты все испортил. Ты действовал неразумно, и знатные вельможи царства были свидетелями твоей попытки отравить фараона. Ты разрушил все наши планы. Если мы сейчас уберем фараона, никто не усомнится, что жрецы Амона заодно с магом.

– А если я не дам формулу?

Пуемре язвительно усмехнулся:

– Твоя жизнь, маг, не стоит и песчинки в пустыне. Ты будешь изнывать и умрешь здесь от голода и жажды, а под конец твои иссохшие останки бросят на корм крокодилам. Такая смерть полагается всем, кто покусился на жизнь повелителя.

Второй пророк Амона говорил размеренно и спокойно, ни один мускул не дрогнул на его лице, и Тети стало ясно, что Пуемре не лукавит и торговаться не намерен. Не оставалось ни малейшего сомнения, что жрецы на своем совете уже все решили и что спорить с их решением нет никакого смысла.

Колебания мага рассердили Пуемре, и он раздраженно предостерег:

– Не пытайся второй раз перехитрить жрецов Амона. Хапусенеб едва не заплатил жизнью за твои козни. Кровь Ра пометила его на миллионы лет. Он приходит в бешенство, лишь только заслышит твое имя.

– Он не оставит меня в живых, если кровь Ра будет у него в руках!

– Ты получишь возможность бежать. Оставь напрасную надежду, что тебе удастся вернуть все, что ты имеешь в Фивах!

– А мой дом и мое состояние?

– Дома у тебя больше нет, – сурово ответил жрец. – Мы камня на камне от него не оставили, пока искали формулу. Но наши старания были напрасны.

Тети почувствовал, как от беспомощной ярости все его тело охватила дрожь. Хотелось кричать, кинуться на жреца, выдавить ему глаза, как неверному рабу, но сил не было. Горло словно туго завязали, как мешок с зерном, все члены отяжелели подобно бурдюку, наполненному водой. Маг пошатнулся, задыхаясь, начал хватать ртом воздух и как подкошенный рухнул на колени.

– Вот это укрепит тебя, – сказал Пуемре, бросив на пол возле Тети мешочек с золотыми спиралями.

Тети схватил его, перекинул золото с ладони на ладонь и пришел к выводу, что, если он хочет выжить, надо пойти на условия жрецов, – другого выхода нет.

– А кто поручится, что меня освободят, если я выдам формулу?

– Я, – коротко отрезал Пуемре и протянул магу руку. – Вот мое слово, слово второго пророка Амона.

Тети схватил его за руку, поднялся и быстро заговорил:

– Слушай меня, посвященный в тайны. Пойдешь по дороге вниз по Нилу до излучины, где в прибрежных пещерах гнездятся черные птицы. Там найдешь одиноко стоящую оливу с узловатым стволом и раскидистыми ветвями, которую зрили еще цари Менкаухор и Унас. Заберись на нее до шелестящей кроны, и тогда ты обнаружишь среди листвы диковинный плод. На одной из ветвей висит сандалия, изготовленная из дорогой кожи, какие носят фараоны. Отвяжи ее и принеси сюда, ибо на ее подошве вырезана формула жидкого света.

Пуемре не мог скрыть своего изумления. Он вгляделся в лицо мага и… больше не сомневался в правдивости его слов.

– Что ж, ладно, – бросил Пуемре на ходу. – Когда вернусь, ты будешь свободен!

Сененмут уже издали заметил, что в Долине Обезьян что-то не так. Там, где обычно эхом разносились стук каменных топоров и грохот катящихся камней, теперь царила напряженная тишина, какая спускается на землю перед песчаной бурей. Вход в гробницу, расположенный высоко над подножием горы, выглядел осиротевшим. Сененмут огляделся по сторонам, но не увидел ни одного рабочего. Тогда он вскарабкался по узкой тропинке на гребень хребта, с помощью двух канатов спустился к выступу скалы, откуда открывался вход в вырубленную пещеру, и ступил в ее чрево, тускло освещенное факелами.

На расстоянии брошенного камня, не далее, начинался туннель, круто уводящий вниз. Проход не был высоким, зато свод и стены были испещрены изображениями Хатшепсут: царица в парадном головном уборе в виде коршуна богини Мут, царица в образе супруги бога… А между ними искусными иероглифами выбиты лестные тексты: «Наследная царевна, Величайшая по милости и красоте, дочь царя, сестра царя, Супруга бога, Та, которую объемлет Амон, да живет она вечно!» – объяснение в любви Сененмута.

Коридор вывел его к передней камере. Сененмут, не ожидая встретить здесь кого-нибудь, вдруг оказался в окружении своих рабочих: каменотесов, шлифовальщиков, полировщиков, резчиков, живописцев и писцов. И взор его натыкался сплошь на враждебные лица.