Текст книги "В Зырянском крае. Охотничьи рассказы"

– Да кто ж ее…. невдомек, – проворчал Алексей.

– Как невдомек! Да ведь ты про озеро-то знал, зырянская ты размазня этакая!..

– Да знал же!

– Так зачем же ты не сказал? – горячился Абрам.

– Да кто же ее…

– Ну «затвердила ворона Якова, будет про всякого»…

– Полно вам перекоряться-то! Пойдемте-ка в палатку спать, – сказал я, поднимаясь от пажка.

После отдыха, часу в четвертому мы снова уселись было с удочками, но так же безуспешно, как и в первый раз. Вода в омуте совершенно отстоялась, сделавшись необыкновенно прозрачною: на глубине сажени можно было рассмотреть малейший камушек, и разгуливающая рыба обрисовывалась еще отчетливее. Каждому охотнику до уженья понятно, какая досада разбирает рыбака при виде огромного количества рыбы, равнодушно плавающей около самого крючка. Понапрасно просидевши часа полтора, мы бросили уженье и занялись чаем.

– Не пойти ли нам пошататься с ружьями? – предложил я Абраму.

– А пойдемте, может, мошника где-нибудь подцепим, что тут попусту-то время терять.

– Не знаешь ли ты, Алексей, поблизости здесь такого острова, где бы рос большой дремучий лес? Забрались ведь мы далеко, а все не попадает такого лесу, где бы топор не был, где бы деревья были сплошь громадные, – все вырубки да выпади.

– А пойдемте, сведу: версты две отсюда, не больше, и такой ли лесище, под небеса вьется! – отвечал Алексей.

– Пойдемте полюбуемся, а может, и попадет что дорогой. Хорошо туда идти-то? – спросил я.

– Болотинка есть небольшая, да сухо дойдем, – далеко ли.

Мы отправились.

Лес этот лежал на левом берегу Лём-ю. Мы перешли реку бродом и около того холма, на котором я видел в грозу оленя, поднялись в гору. За береговым угором мы сейчас же попали на путеж. Алексей был нашим вожатым. Пройдя по тропе около полуверсты, мы круто повернули направо и спустились в болото. Перед нами открылось обширное пространство, покрытое мохом, с редким насаждением приземистой корявой сосны. По болоту были кочи, поросшие клоповником, болотным вереском и кустами голубицы. В росплавях, между кочами, густо разбросался морошечник, уже с образовавшимися ягодами, поспевавшими здесь обыкновенно в первых числах июля. Ноги наши так и грузли в мягкий, как пух, мох, из которого на каждом шагу выжималась вода. А Алексей сказал – сухо! Впрочем, в его понятии – это так: если зырянин скажет, что в болоте мокро, это значит, что придется брести по пояс. Идти было в высшей степени утомительно: при ходьбе по моховому болоту нога не чувствует под собою твердой опоры, а лезет вглубь во что-то мягкое, засасывающее, и пока вытягиваешь одну ногу, другая тонет – и так поочередно, – это изнуряет до крайности. Но вот конец и болоту. Мы поднялись на гриву, покрытую зеленым мохом. Между соснами стали провертываться ель и пихта. Лес становился гуще и гуще. Наконец, мы забрались в такую чащу, что с трудом сквозь нее продирались, и вот взошли в большой лес, сквозь густые ветви которого не пробивались даже солнечные лучи. Вековые ели необычайной вышины, дряхлые, обросшие мохом, спускающимся с ветвей их в виде седых бород, как-то печально кивали своими головами; что-то грустное и важное видно было в этих великанах, которые, как можно было заметить, уже валятся от собственной своей старости. Оттого здесь беспрестанно начали попадаться упавшие деревья и вывороти. Стволы лежавшего леса были до такой степени толсты, что чрез них приходилось в буквальном смысле перелезать. Это мертвое, гниющее царство может служить надежным приютом для медведей, и мне пришло это на мысль.

– Что, Абрам, если мы да на медведя нарежемся?

– Так что же?

– Как так что же? Да ведь ружья то дробью заряжены.

– Што, что дробью: я и дробью его ляпну.

– Ну, брат, это ты вздор говоришь, не ляпнешь!

– Ей-богу ляпну! Так всю харю ему и залеплю. Вы думаете, испугаюсь, что ли? Не испугаюсь, право, нисколько не испугаюсь!

Я уверен был, что Абрам говорит правду, и попадись ему медведь, действительно бы он его ляпнул, и не только крупной дробью, но даже бекасинником. Чувство страха ему как-то мало было знакомо. Он в этих случаях или не сознавал, или не понимал опасности.

Мы прошли большим лесом более двух верст и ничего в нем не встретили: ни дичи, ни певчей пташки, как будто он был совершенно необитаем ни единым живым существом. Но вот что-то вспорхнуло над нашими головами: дятел. С сухой сосны он перелетел на ель и усердно начал долбить сухоподстоину. Недаром дятла называют пустынником: он один только попался нам среди этого хмурого, неприветливого леса.

– Велик ли этот лес? – спросил я Алексея.

– Верст на пятнадцать в длину будет, а поперек-то, в самом широком месте – верст пять, не больше.

– Не заблудиться бы нам?

– Где заблудиться!.. Вот тут сейчас гарь будет: на гарь выйдем.

Вскоре начала просвечиваться гарь. Выйдя на нее, я понял, по какой причине уцелел этот островной лес от пожара, истребившего рядом с ним на обширное пространство, может быть, такой же огромный по насаждению лес: около самой гари проходил ручей – он-то, вероятно, и остановил дальнейшее следование огня. Ручей протекал в глубоких, обрывистых, голых берегах; по откосу их расползались толстые плети кореньев от исполинских елей и сосен, растущих на урезе. Видно было, что гарь эта существует уже много лет, не заселяясь подрослью новых растений. Некоторые из обгоревших сосен и елей упали, но еще множество сухого леса стояло в ожидании бури, которая уложит когда-нибудь на вечный покой вековые деревья, образуя из них природный висячий мост. При моих странствованиях по глухим лесам в Вологодской и даже Новгородской губернии я не раз наталкивался на такие мосты. Это в своем роде весьма замечательное явление природы, образующееся следующим процессом: пройдет огонь по густому сосновому или еловому насаждению – мелкие деревья сгорят тут же, при самом пожаре, стволы же крупных деревьев останутся. Через несколько лет корни сухоподстойного леса подгнивают, по месту гари пробегает буря и валит множество сухоподстоин по направлению своего хода. Но упавшие деревья неплотно прилегают к земле: в комле – корни, а в вершине – сучья удерживают ствол дерева на весу, аршина на два над землею. Через несколько времени, может быть, через много десятков лет, ударит буря с другой стороны – и еще свалит ряд деревьев, которые лягут наперекрест первым. Таким способом полегший сухоподстойный лес образует висячий мост на целые десятки верст в ширину и длину. Замечательно, что свалившиеся деревья долго не гниют: они еще на корню высохли до того, что при ударе звенят, как металлическая трубка. Потом почва под ними обсеменится от соседственного живого насаждения и начинается медленное зарастание. Молодняк просовывает свои вершинки в промежутки лежачих деревьев и впоследствии выбегает в довольно большой лес, скрывая в своей тени совершенно целым висячий мост. На все это уходит, может быть, более столетия времени. Если случится промышленнику при своих лесовьях наткнуться на такой мост, он взлезает на него и, переходя с дерева на дерево, перебирается совершенно свободно через все замощенное пространство. Собака его бежит по земле, внизу.

Поздно вечером, усталые, возвратились мы к месту ночлега. Во все время нашей ходьбы мы подняли только пару глухарей, стрелять по которым не привелось, и выводок рябчиков: молодые в нем до того были малы, что едва могли летать.

Развели огонь, выпили по рюмке водки, закусили довольно плотно разными, взятыми с собою, припасами и погрузились в чаепитие. Ночь стояла светлая, тихая и теплая. Миллионы звезд ярко горели на небе, и месяц серебром обливал лоснящуюся поверхность омута. Издалека доносилось уханье филина, сова хохотала, и изредка тянул свою трескучую песню козодой. Нас клонило ко сну. Алексей уже спал около огня, Абрам дремал в полулежачем положении, и я был готов к тому же: надо бы забираться в палатку, да не хотелось как-то подняться, лень было вставать, уставши, так приятно было понежиться у пажка. Смолкли филин и сова. Глухая полночь. Ни звука. Глаза слипаются, клонит прилечь, да пошевелиться не хочется. Вдруг пронесся стон, жалобный, болезненный стон, чутко раздался он среди невозмутимой тишины и замер. Откуда этот странный голос? С лесу, с воды или с воздуха? Что это такое? Зверь ли простонал, птица ли прокричала? Необъяснимо.

Пажок наш прогорел и начал потухать. В воздухе потянуло холодком. На востоке показался красноватый отблеск утренней зари. Мы забрались в палатку и скоро заснули в ней крепким сном.

Солнце было уже над лесом, когда я проснулся, Абрам и Алексей спали еще влучшую. Я осторожно вылез из палатки и спустился к омуту посмотреть харьюзов. Вода, казалось, сделалась еще чище, на дне омута можно было рассмотреть каждую тонкую волотку от корня водяных трав, каждую песчинку, но странно – рыбы в омуте не было: я не мог оглядеть ни одного харьюза, – они куда-то исчезли. Я оставил омут, осторожно подкрался к перебору и изумился: сотни харьюзов толпились на мели; они стояли на перекате целым плотом, стремясь выбраться на самую сильную струю и, видимо, сопротивляясь быстрому течению воды. Я взял удочку, наживил ее червем крючок и тихо закинул на перекат, в самую середину рыбьей стаи. Едва наживка коснулась воды, как на крючок сел около фунта харьюз и был вытащен на берег. Я закинул во второй раз и в ту же секунду снова выудил такой же величины харьюза. Клёв, настоящий клёв, тот, за которым ехали, которого желали! Бегом поднялся я в гору и впопыхах весьма бесцеремонно начал будить своих товарищей.

– Абрам, Алексей! Вставайте скорей, ради бога! Рыба вся на переборе: клюет!

– Клюет? Неужто клюет: выудили? – торопливо спросил Абрам, выскакивая из палатки.

– Выудил пару, клюет: только успевай таскать!

– В разных местах надо удить, сгруживаться не нужно: спугаешь рыбу, – отозвался Алексей, тоже поспешно вылезая из палатки. – Теперь, знай, валяй! Сразу насадим кадушку!

Кадочка была наполнена доверху, прикрыта кружком, надавлена камнем. Мы наудили рыбы более трех пудов. Такого добычливого уженья я не испытывал во всю жизнь мою ни разу.

За чисткою рыбы и солением ее прошло довольно много времени. Явилось общее желание подкрепиться съестным. Достать свежей, животрепещущей рыбы ничего не значило – в несколько минут взяли мы из Лём-ю, как из садка, пятнадцать штук харьюзов и сварили из них превосходнейшую уху.

Обратное путешествие наше совершилось весьма скоро. На переборах и заломах несколько затрудняла кадка с рыбою, прибавившая тяжести, но зато на глубоких плесах лодка по течению воды летела соколом. Вот и Вычегда; по ней, выехавши на струю, помчались мы еще быстрее.

Скоро доехали до Потеряя; через него попали в Сысолу и торжественно, с песнями, довольные успехом своей поездки, привалили к городскому берегу.

Против пристани, заслышав песни, показалась, повязанная красненьким платочком, жена Абрама.

– Эй, Домна! – закричал он своей подруге жизни. – Иди сюда! Помогай вытаскивать харьюзину из лодки!

VI. Щугор

Почти параллельно Уральскому хребту величаво улеглась в обрывистые берега громадная северная река Печора. Вытекая из Пермской губернии и принимая на своем двухтысячном протяжении довольно много больших и малых притоков, река эта широким руслом вливается в Ледовитый океан. Уральские горы местами так близки к Печорским берегам, что, кажется, тут и есть, рукой подать: так отчетливо и резко рисуется этот горный кряж на восточном горизонте. На равнине, между Печорою и Уралом, параллельно с последним, часто встречаются отдельные кряжи, которые зыряне называют пармами. Одни из парм длинные, другие короче, но все они образовались в виде складок при поднятии Уральского хребта. Самая длинная цепь этих гор известна под именем Высокой Пармы. Она поворачивает к северо-западу, проходит около деревни Почерем и расстилается затем в плоскость по берегам Печоры. Долины у подошв уральских откосов и отдельных кряжей покрыты густым хвойным лесом, который, постепенно редея и перемешиваясь с лиственными породами, восходит до известной высоты, сохраняя прямизну деревьев и здоровый их вид. Граница произрастания леса возвышается и понижается, смотря по крутизне склонов и по стране света, к которой они сходят; более всего понижается эта граница обыкновенно на северо-западной стороне гор, потому что дующие с северо-запада холодные ветры задерживают рост и развитие деревьев. Над чертою леса крутыми подъемами возвышаются горы, которых самые крайние очерки принимают преимущественно две отличные одна от другой формы: или длинные хребты с скалистыми ребрами, или круглые кегли, совершенно похожие на базальтовые и трахитовые горные вершины других стран. Пологости и проходы в горах покрыты мохом и чахлою травою, выступающей из черных щелей и трещин дикого камня. Вдоль источников, которые обыкновенно здесь берут свое начало с гор, тянется местами ивовый кустарник, заглушенный высокими травами и представляющий разным водоплавающим птицам излюбленнейшие места для свивания гнезд. Крутые скаты и вершины всех гор представляют нагроможденные в беспорядке кучи каменных глыб, переходящие иногда в отвесные, зубчатые, изрезанные щелями стены. На высотах, покрытых кучами камней, растут одни только лишаи. Еще выше, и только там, где отвесные скалы оканчиваются небольшими площадками, по берегам пробивающихся изредка источников, заседает мох и мурава – единственные признаки жизни мертвых окрестностей. Всход на эти горные стремнины весьма затруднителен, надобно подниматься с большою осторожностию, чтоб не ступить на шаткий камень, который легко может потерять равновесие и покатиться в пропасть вместе с входящим человеком, но зато по этим глыбам можно, как по лестнице, достигнуть таких высот, на какие при другом образовании гор не мог бы взобраться и самый отважный альпийский охотник. На одном из откосов Урала возвышается гора с обнаженным теменем, известная под именем Моицкого Болвана. Остяцкое название: остяки называют себя – манци. Это одно из тех мест, на которых еще до сих пор сохранился обычай остяков приносить своим идолам жертвы. На таких жертвенниках нередко встречаются поставленные на камнях или воткнутые на шесте оленьи черепа с рогами и разбросанные в беспорядке кости заколотых в жертву животных. Страшен обычай остяков убивать животных, назначенных для этой цели: они заколачивают оленю все отверстия: ноздри, рот, уши и проч. деревянными кольями и этим мучительным способом умерщвляют его. В прежние времена, впрочем, давние, остяки приносили в жертву идолам, кроме оленей, также серебряные украшения и монеты, но с того времени, как некоторые ссыльные в Обдорске сделали в отыскивании остяцких жертвенников и в обирании с них серебра очень выгодный для себя промысел, такие жертвоприношения прекратились.

* * *

Против селения Усть-Щугора, прорезав ЬІджеди Парму, впадает в Печору Щугор, вытекая из Уральских гор. Река эта по своему чрезвычайно извилистому пути имеет протяжение не более 350 верст; она очень глубока и необыкновенно быстра, как вообще все горные реки, имеющие крутое падение. Прозрачность воды в Щугоре изумительная: маленькие камешки, песчинки крупного хряща можно рассмотреть в ней на саженной глубине. Вода в Печоре довольно чиста, но когда вливает в нее свои струи Щугор, они резко отличаются от печорской воды, не утрачивая своей прозрачности на несколько верст вниз по течению Печоры, около правого ее берега.

В конце июля 186… года, в легкой, но приспособленной для дальних переездов лодочке, спускаясь вниз по течению Печоры вместе с товарищем моим по путешествию П.Д. Волковым и промышленником Зырянином, заматерелым охотником и рыболовом – Алексеем Теньтюковым, добрались мы до устья Щугора, исследование которого входило в план нашей поездки по Печорскому краю. Погода стояла превосходная. Мучительное комариное время уже прошло. Мы перенесли его на верховьях Печоры. Комары на Печоре, в конце мая, июне и начале июля, это одна из невыносимых казней египетских. Мириады этих кровопийц, каких-то особенных, необыкновенно крупных, рыжеголовых, нападают на человека и на всякое живое существо тучами, мешают есть, пить, работать, думать, от них нет спасения: накомарники[37]37
  Сетки, надеваемые на голову и лицо вроде пчелиных, употребляемых при вынимании меда из ульев.


[Закрыть] не помогают; они как-то ухитряются залезть и под них, да в знойные дни и душно в накомарниках; смазывание открытых мест тела пахучими веществами не служит ни к чему. Один только ветер несколько прогоняет несносных пискунов.

К Щугору мы прибыли на солнечном восходе. Над водою колыхался туман. По левую сторону Печоры бесконечно широко расстилалась равнина с поросшим на ней темным лесом, по правую, вдали от береговой полосы, возвышались горы, из-за которых солнечные лучи золотом обливали покойную поверхность вод Щугорского устья, доходящего сажен до ста ширины. Берега ІЦугора при устье на пространстве двух или трех верст состоят из наносной равнины, поросшей березами и ивами, и чем далее к Камню[38]38
  Горный кряж Урал.


[Закрыть], тем выше они поднимаются, переходят в угоры, делаются каменистее и покрываются хвойным лесом. По прибрежной равнине Щугора кое-где разбросаны поляны. Дымившийся пар с этих полян и крик чаек изобличали присутствие курей (луговых озер).

Мы сделали привал к луговой части берега, заехавши в заводь, образовавшуюся под небольшою острою коскою. На красивой луговинке, под раскидистой ивой, в виду двух громадных рек, устроилась наша временная стоянка.

– Как у нас запас провизии, Павел Дмитриевич? На исходе, надо полагать? – обратился я к своему товарищу, заведовавшему в пути хозяйством.

– Поиздержались-таки; чаю и сахару еще много, а вот насчет хлеба насущного – плоховато: одни только сухари и остались; соли довольно.

– Значит – жить еще можно, о приварке только позаботиться следует: экскурсию охотничью сочинить нужно.

– Вали на курьи: всякой утки здесь, что мякины – не перестрелять, а мы с Алексеем в прозрачных чертогах справку наведем: рыбешки не поймаем ли.

С собою взяты были разные рыболовные принадлежности: удильные крючки, животные крюки, жерлицы и даже небольшие ботальные мережи. В длинном путешествии по малонаселенному краю эти рыболовные снасти оказывали нам большую услугу в продовольственном отношении.

Затянув патронташ, перекинув сумку через плечо и ружье за спину, я направился на крик чаек, рассчитывая попасть или на большое торфяное озеро, или на водомоину. Последние часто встречаются в луговых припечорских низинах. Образованием их служат быстро стекающие с гор потоки во время весеннего таяния снегов. Такие водомоины, или черторои, обрастают по берегам ракитником, заглушаются болотными травами и служат превосходнейшим местом для обитания уток.

Сначала пришлось мне пробираться сквозь частый кустарник, но я скоро вышел на луговину, которая извилистым долочком тянулась около березовой рощи. Через четверть часа ходьбы долина начала принимать все более широкие размеры и наконец раскинулась обширным сенокосным наволоком. Налево, к угору, сверкнула вода; я поворотил к ней. Подхожу, – лог, сажен около двадцати ширины, с сухими березами; по окраинам – осока, на воде широкие листья лопуха покачиваются ветерком, и местами резун плотно заткал воду, разбросавшись по ней своими колючими, мясистыми листьями. Из-под ног, из осоки, сорвалась кряковая утка: ружье было на плече, я сбросил его, взял на прицел, но было уже не в меру, не успел выстрелить: утянула. Через несколько шагов еще поднимается пара; я ударил по правой: со всего размаха шлепнулся в воду тяжелый кряковень, гулко раздался выстрел, каким-то перекатистым эхом застонал он по равнине, и вот громаднейшие стада уток различных видов начали взлетать из осоки и из-под нависели ракитника, и закружились в воздухе. Шурканье крыльев, крякотня, свист раздавались со всех сторон. Выстрел мой наделал необычайный переполох обитателям здешних болот и озер: всюду залетали стада, то опускаясь далее вновь на воду, то забираясь высоко в воздух. Вот мчится прямо на меня несколько десятков свиязей: я дал им сравняться, они взмыли над моею головою, порвались вправо и сплотились в клубок. Я шарахнул в самую гущу: три штуки покатились в середину лога. В горячности я и не заметил, что наглупил: утки упали далеко от берега, достать их невозможно, значит, незачем было и стрелять по направлению к воде. Сломил я хворостину аршина в четыре, попытал глубину у берега: не хватает до дна – плыть нельзя: водяная растительность, плотным ковром засевшая около берегов, не позволила бы двинуться. А убитая дичь покачивается на воде: одна свиязь лежит кверху брюшком, ярко блестит на солнце ее белесоватая хлупь; три штуки вверх спинками, опустивши вниз головки. Жаль уток, хочется их добыть, но я не мог придумать средство – как бы это сделать: хоть бы веревка была, навязать бы палку, забросить далее за уток и таким способом приплавить их к берегу. Это случалось практиковать с успехом, но веревки не было.

Ветерок стал дуть посильнее, зарябил поверхность лога и погнал мою дичь к противоположной стороне. Две утки, занесенные в резун, засели в нем безнадежно, другие две угодили в небольшую чистенькую прогалинку и довольно близко подбились к берегу, по крайней мере, мне так показалось отсюда. Следовало обойти лог, чтобы достать уток с той стороны. Зарядив ружье, я пошел по окраине лога, по направлению к лесу: Печора оставалась у меня назади, а Щугор с левой руки. Не прошел я и ста шагов, как услышал позади себя необыкновенный шум в воздухе: я обернулся, вижу – летит какой-то большой ястреб, сделал круг над моими убитыми утками, лег над водою, вытянул поджатые ноги и, подхватив крякушу, тяжело поднялся с нею на противоположный берег, пролетел над ракитовою зарослью и спустился за кустом. Обидно, подумал я, досталась добыча черту в лапы, а поделать ничего нельзя: не перескочишь через воду. Я прибавил шагу из опасения, чтобы и остальных уток не постигла та же участь.

Местность начала понижаться, перейдя в сыроватую с небольшими болотистыми впадинами. Наконец я уперся в довольно большое кочковатое болото, сплошь заросшее густою осокою. Из лога вдавался в это болото залив. По берегу лога пробираться далее не было возможности, я взял влево и пошел в обход болота, держась его окраины. Из-под ног вырвался бекас, потом другой, наконец вдруг поднялось штук пять: я не выдержал и послал голенастикам два выстрела вдогонку – крупная дробь не задела ни одного, но выстрелы подняли вновь бесчисленное множество дичи: кроме уток всюду залетали стада куликов, быстро промчалась возле меня стайка ржанок, закружились в воздухе кроншнепы, зычно где-то крикнул гусь, и благим матом загалдели журавли. Воистину великое и обильное царство пернатых! От такого множества всевозможной болотной дичи рьяному охотнику можно обезуметь. Я и обезумел: с изумлением, как шальной, забыв зарядить ружье, смотрел я на кружащиеся стада. Если сравнить их со стаями летающих грачей над вершинами старых берез обширного заброшенного сада или с сеткою галок над городскими церквами, то это будет весьма слабое понятие того, что совершалось надо мною… И все это пищало, кричало, крякало, все это производило какой-то невообразимый, смешанный гвалт. Через четверть часа расселась снова дичь по местам, снова все затихло, лишь изредка слышалась перекличка кряковых уток и клыканье белоголовика, на недосягаемой вышине парившего над озерцами. Зарядив ружье, я двинулся по избранному пути. Болото становилось глуше, водянистее. Из травы грузно поднялась утка и повалилась с выстрела; из налетевшего на меня вслед за этим стада ржанок я из левого ствола вышиб трех штук, потом еще убил вскоре пару уток. Через четверть версты берег болота сделался суше. Показались кустарники можжевельника и редочи еловой подросли. Вдруг из одного елового куста, мимо которого я проходил, поднялась с большим шумом какая-то крупная птица; на секунду она застряла в вершинах дерев и потом вытянула предо мною на чистовину. Вижу – глухарь, я хватил его впоперечь: свалился, как сноп. Выстрел до того был удачен, что даже досадно сделалось, что некому было полюбоваться на него со стороны: глухарь матерый, громадных размеров, около 20 фунтов весу. Заряд угодил ему в бок и уложил наповал.

Казалось бы, и будет дичи, можно бы и назад возвратиться к лодке, но жаль было оставить убитых уток, за которыми я пошел в обход, да и местность настолько меня заинтересовала, что мне захотелось еще походить, поисследовать ее. Двинулся далее. Кустарник делался плотнее и наконец перешел в еловую чащу, составляющую опушку сплошного леса, в который с правой стороны от болота вдавалось острым углом чистое озерко. Продираясь сквозь ельник, я начал обходить это озерко. На средине его, вне выстрела, ныряли около десятка чернетей. Заметив меня, они сжались в кучу и, покеркивая, изогнув головки несколько в сторону, вдавившись как-то в воду по самую шею, бойко поплыли к противоположному берегу. Обойдя озерко, я снова вышел на обширную луговую пожню и, все держась берега, начал, как мне показалось, возвращаться с противоположной стороны назад, к тому месту, где оставил убитых уток. Но вдруг я уперся в поперечную промоину, сажен около семи ширины – она отрезала мне возможность обхода. Следовало бы воротиться назад, но продираться вновь сквозь лесную чащу, идти старым местом, не достигнув цели, мне не захотелось, и я пошел по берегу промоины в надежде отыскать брод. Местами промоина суживалась до трех сажен, местами расширялась сажен до двадцати и более. Из-под нависели ракитника, кой-где раскидавшегося по окраине промоины, поднимались довольно часто свиязи и кряковые, но пыл во мне уже поулегся: я не стрелял их – не потому, впрочем, что находил мой ягдташ достаточно наполненным, но с подъема утки направлялись на противоположную сторону, и я не был уверен, что, убивши, воспользуюсь ими.

Я шел по берегу промоины около версты: место было открытое, плоское. Вижу – впереди опять вода. Я натолкнулся на новое озеро, с которым соединялась промоина, представлявшая таким образом пролив между двумя небольшими водоемами. Почувствовав некоторую усталость, я присел отдохнуть на берегу озера. Оно было круглой формы и имело в поперечнике около 200 сажен. Судя по наружному виду, глубина в нем, вероятно, весьма значительна, потому что, несмотря на прозрачность воды, дно не просвечивалось. Окраины озера сухие, местами обросшие ракитником. Берег с моей стороны отлогий, луговой, а противоположный, прилегающий уже к горным склонам уральского кряжа, крутой и обрывистый, с скалистыми осыпями, по урезу которых тянулся небольшой сосновый лесок. Озеро было красиво, гладкая поверхность воды лоснилась, как стекло. Множество чаек вились и орали над водою; кое-где плавали гагары, да громадное стадо чернетей то и дело перелетало с места на место. Изредка всплескивалась рыба; расходящиеся широко круги на воде показывали, что экземпляры водяных обитателей были изрядной величины.

Время близилось к полудню. Солнце пригревало так усердно своими горячими лучами, что мне захотелось поосвежиться в озере, светлая, прозрачная вода которого так и тянула выкупаться. Раздевшись, я бросился в воду. У самого берега глубина озера оказалась чрезвычайная: опустившись, я не мог достать дна, берега сходили в воду не только отвесной стеной, но еще имели под себя подмоины, или, как называют рыбаки, пазухи, куда удобно укрыться рыбе при ловле ее неводом и вообще всякими сетями. Мне не раз случалось видеть в окрестностях Шексны небольшие с подобными свойствами озерины. В них всегда было множество рыбы, которую из этих бездонных котлов, с глубокими рытвинами, далеко уходящими под берега, невозможно добыть никакими снастями, кроме единственной, самой ничтожной между рыболовными принадлежностями, – это удочки. И здесь, купаясь в водах неизвестного мне озера, приютившегося в пустынной местности на склоне уральских отрогов, я искренне пожалел, что в моем ягдташе не было в запасе этого скромного рыболовного снаряда. Невзирая на мое бултыханье в воде, рыба то и дело плавилась во всех местах озера, даже около самого меня. Часто, при сильном всплеске, дробно рассыпалась мелкая рыбешка в разные стороны, почему можно было безошибочно судить, что это щуки или окуни гонялись за добычею. «Жерлицы бы пустить на колодках, животные крюки поставить бы, – мелькало у меня на мыслях, – не остаться ли на устье Щугора на суточки для потехи, придти сюда с Павлом Дмитриевичем и попытать счастия; ужо поговорю с ним, – размышлял я, – может, и согласится».

После купанья меня начало клонить ко сну. Накануне, плывя по Печоре, мы почти всю ночь не спали из желания поспеть к утру на устье Щугора, да и побродил я, должно быть, многонько: делая обходы полоев, болот и озерин, я исколесил порядочное пространство, так что чувствовал утомление. Я прилег на случившийся тут небольшой холмик. Надо мною раскидывалась бесконечная, недосягаемая высь бледно-голубого неба; солнце сияло ярко, на западе громоздились отливавшие жемчужным блеском комья небольших облаков, на востоке обрисовались зубчатые вершины горного кряжа, вздымаясь в высоту какими-то фиолетовыми буграми, ниже их темною полосою расстилался хвойный лес. Направо, верстах в четырех, виднелись береговые очертания Печоры, верхние плеса которой в крутых изворотах блестели широкими серебряными лентами. Оглядевши местность, я сообразил, где находится устье Щугора и наша стоянка. Заблудиться было невозможно. Хотя я на этот счет и успокоился, но среди пустынной, безлюдной местности чувствовал как-то совершенно себя одиноким: ничто здесь не изобличало присутствия человека, не было слышно ни говора, ни песни людской, никакого отклика. Но в то же время иная жизнь, жизнь природы, непрерывно обхватывала меня со всех сторон: бесчисленные голоса чаек оглашали окрестность громкими, словно чего-то вымаливающими криками; стаи куликов сновали передо мною беспрестанно, перекличка кряковых уток раздавалась со всех сторон. Плюханье рыб по озеру, стон крачек, перелет нырков, голоса на воде, голоса в воздухе не прекращались ни на минуту. Вдруг около самого меня шарахнулась какая-то разом обвеявшая меня масса: это белоголовик кубарем ударился в воду, подхватил довольно большую рыбину, взмыл вверх и, ровно махая крыльями, полетел за озеро, в полосу чернеющегося леса; его со страшным гвалтом преследовали чайки.

Солнце жгло меня на пригорке невыносимо. Я перебрался в тень, под ракитовый куст, к самому озеру, положил ружье около себя и скоро заснул крепким сном.

* * *

Проспал я около трех часов. Когда проснулся – погода поизменилась: с запада подувал довольно крепкий ветерок, кучевые облачка похаживали по небу. В воздухе свежело. На озере, шагах в тридцати от меня, плавало стадо штук в тридцать чернетей, беспрестанно нырявших. Я заслонен был от них кустиком ракитника, сквозь ветви которого и осмотрел уток. Осторожно подняв ружье, подполз я еще ближе к кусту, просунув сквозь ветви стволы, и, выждав тот момент, когда чернети скучились, выстрелил в средину стада: три остались на месте, остальные, поднявшись, залепетали по воде. Из второго ствола, в угонку, еще вырвал одну штуку. Ветерок погнал убитых уток к тому берегу. Я был вполне уверен, что их прибьет к нему прежде, нежели я успею обойти озеро, к обходу же не представлялось, по-видимому, никаких препятствий. Берега сухие и возвышенные. Обход невелик, немного более версты, времени до вечера еще много, силы подкрепились сном. Я бодро пустился в путь. На половине обхода окраина озера понизилась, берега отлого сбежали к воде – и образовался узкий залив, вдавшийся в виде языка сажен на сорок в лощину лугового пространства. Залива этого я прежде не заметил: его закрывал от меня ракитник и ольховые кусты. Сразу можно было видеть, что эта часть озера была мелка: по берегам осока и кочкарник, по воде плавуны, ряска и травяные заросли; противоположная сторона залива состояла совсем из пересохшей отмели, переходящей в тинистую грязь. Мириады мелких куликов разных видов бегали по болотине, подбирая разную болотную шмару и насекомых. Вдруг я осмотрел в конце залива, под берегом, весьма большую птицу, мерно шагающую по отмели. По серо-пепельному цвету и длинному носу я принял ее за журавля, но горбатая спина, опущенный кургузый хвост, петлей сложенная шея, прижатая к плечам, длинные косицы на голове – все эти признаки изобличали, что это не журавль. Из-за куста я подошел к птице шагов на двадцать, она меня заметила и молча поднялась, вытянув ноги назад, а шею загнув на спину: вижу – цапля. Что за чудо! Какою бурею занесло эту обитательницу умеренных стран в такие далекие северные пределы? Впрочем, не раз случалось мне встречать пернатых под несоответствующими их обитанию широтами: в Костромском уезде, в обширных луговых пространствах Поволжья, в 1854 году я убил пару стрепетов; в Яренском уезде во ржи не раз слышал крик перепелов; в Чевьинском болоте, в окрестностях Усть-Сысольска – видел черного аиста.