Текст книги "В Зырянском крае. Охотничьи рассказы"

– Не знаете вы, Александр Иванович, повторяется ли басня о Яг-Морте в других местах Зыряндии? – спросил я.

– Вот в том-то и статья, что предание об этом господине распространено очень широко: в верховьях Вычегды есть свой Яг-Морт, об том рассказывается иначе; на Удоре, в Яренском уезде, туда к Мезени – есть свой Яг-Морт, об том опять своя басня, а от Ижмы выше по Печоре, около печорского погоста – Яг-Морт просто значит лесовик, т. е. лесничий. Там про него и песня колыбельная поется для неугомонных детей:

 
Яг-Морт ыджид, кыдзь бур коз,
Яг-Морт сиод, кыздзь паць шом.
Эн борд, цио! Яг-Морт воас,
Кутан – бордны – тено сёяс!
 

Это значит: «Яг-Морт высок, как большая ель, Яг-Морт черен, как печной уголь. Не плачь, замолчи! Яг-Морт придет, станешь плакать – съест»!

– Ведь с чего-нибудь да взято это предание о Яг-Морте? – заметил я.

– Конечно, с какого-нибудь действительного случая: может, в старину и в самом деле был какой-нибудь силач-бродяга, настращал трусливых зырян своими проказами, вот оно им и памятно! – решил Александр Иванович.

В это время мы въехали в «Потеряй» в широкий рукав, соединявший Вычегду с Сысолой. До Усть-Сысольска оставалось не более шести верст.

– Чу! Зыряне по-волчьи развылись! Эк их прорвало! – проговорил с досадою Абрам, заслышав какие-то дикие протяжные голоса, похожие скорей на вой и причитанье, чем на пение.

– Что это такое? Это что-то непохоже на песни, – сказал я Александру Ивановичу, вслушиваясь в нестройные мужские и женские завывания, заглушаемые по временам громким говором.

– А свадьба, должно быть! Догонимте, любопытное увидим, – отвечал В.

Абрам поналег на весла, я дружно помогал ему с кормы. Лодка быстро понеслась вниз, рассекая на обе стороны журчащую воду. Через несколько минут, обогнувши Артемьевский мыс, мы въехали в Сысолу. Сверху спускалось до десятка зырянских лодок с разряженным по-праздничному народом. Мы примкнули к ним.

В самом деле, это была свадьба. Везли невесту к венцу. На лодке жениха шла попойка, на чистенькой новенькой лодочке невесты пелись прощальные свадебные песни с воем и всхлипываньем.

Покрытая большим белым платком, кивая головой направо и налево и нещадно хлопая себя руками по толстым ладвеям, невеста пела свое слезное слово:

 
Спас и пречистая благословите![33]33
  Это слезное слово невесты в большом ходу между зырянскими свадебными припевами особенно в Печорском крае. Оно поется по-русски и не лишено некоторых поэтических уподоблений, почему мы и приводим его здесь целиком.


[Закрыть]
Боже, благослови
Полною житницей!
Отец, благослови
Полной набирушкой (корзиной) хлеба!
Небо, благослови
Зеленою травою!
Вода, благослови
Живою рыбой!
Леса, благословите
Лесною птицей!
 
 
По-Божью я сидела
На чистом поле;
По-людскому сидела
На зеленом месте;
Под ногами, как сидела,
Помост был…
 
 
Большим камнем сидела
Не двигаясь;
Смоляным пнем сидела —
Не отрывался!
Ох! Не хотела бы я ввек отрыватися!
Железный лом меня бы
Не выворотил!
Человек отцовский сын
На дом пришел:
Его мягкий язык
Поднял меня!
На горе сесть —
Осыпается;
На берег сесть —
Берег в воду ползет;
Середь Вычегды сесть —
К Дышу несет;
На Двину попасть —
В море уплывешь;
Средь моря попасть —
Всю жизнь плавать,
По волнам щепкой мыкаться,
Краев не видать!
 
 
Я над омутом сижу,
Держусь крепко;
Я как ель сижу,
Почерневши;
Как береза сижу,
Побелевши;
Как осина сижу,
Пожелтевши;
Как сосна сижу,
Растрепав ветви.
Ой! Сегодняшний день
Молодое дерево согнулось;
А согнувшись, оно
Затрещало и сломалось.
Ой! Сегодняшний день
Воля девичья прошла:
Красно солнышко —
Воля девичья!
 

Свадебный поезд приветствовал нас очень добродушно. Вообще Зыряне гостеприимны, разговорчивы и ласковы. Нас потчевали пивом и шаньгами (ячменными лепешками на молоке). Абрам разрешил даже стаканчик водочки, поднесенный ему дружкою. Дружка был молодой, красивый и ловкий парень, хороший промышленник и страстный охотник. Он рассказывал нам много интересного об охоте на оленей и выдр.

Так мы среди разговоров и песен, свадебных причитаний и добросердечного угощения незаметно доплыли до города.

V. «Лём-ю»

Июнь в середине. Дни теплые, ясные; по ночам насквозь светло: одна заря потухает, другая начинается. Погода чудная. В полдень, правда, жарко, томительно, особенно на припеке, где солнечные лучи бьют почти в упор, но чуть солнце начинает немного склоняться к закату, этак часов около четырех или пяти, и пойдут похаживать облачка, сперва врассыпную, мелкими барашками, потом соберутся в тучку, заволокут солнце, и брызнет такой дружный, прохлаждающий дождик, прибьет пыль, освежит, умоет северную природу, и затем вновь засияет Божье светило во всём своем блеске и льёт свои благодатные лучи на зеленые пожни, и на озера среди них, и на тихую, покойную поверхность реки, и на лес за рекою. Так сделается легко и привольно! Смолистый запах от пихт и лиственницы, смешавшись с серным запахом молодого березового листа, разольется в воздухе; глубоко вдохнешь в себя этот благорастворенный воздух и чувствуешь себя как-то особенно бодро и благополучно.

Охота до времени покончена. Всякая птица давным-давно засела на гнезда. Болтаются кой-где одинокие селезнишки, но около крепей, по глухим озерам, оттуда их никаким побытом достать невозможно. Вальдшнеп тянет по березинам через прогалины, но в Зырянском крае этих долгоносиков так мало, что не стоит из-за них отдавать себя на жертву комарам, появляющимся в несчетном количестве в лесах вечернею порою. В конце мая налетели было громадные стада ржанок на пашни около города; постреляли мы их в изрядном количестве, да держались они недолго: как-то после слишком жаркой баталии все станички вдруг поднялись с полей, залетали, закружились, перекликаясь между собою своими мелодическими голосками, свились в одну большую стаю и покатили клубком в дальнюю северную сторону. Затем уже не было никакой охоты. Вот уже более двух недель как ружья и все охотничьи доспехи развешаны на гвозди и смиренно пребывают на стене между картинами охотничьего содержания. Произведения самородного художника с талантом не признанным и погибшим! – Живо передаете вы мне весьма многие интересные сцены из охотничьей жизни, навевая воспоминания из невозвратно прошедшего, с его милыми сердцу друзьями – собратами на охотничьем поприще. Вот Александр Михайлович Кондачев, перебродя через болото, зачерпнул и выливает воду из сапога, а в это время его Султанко, скусив из тороков утку, уписывает ее за кочкой. Серое небо, плоские окрестности, изгиб широкой реки, кочковатое болото, покрытое длинною осокой и обрамленное мелким лиственным леском, напоминают пришекснинскую местность. Вот Яков Васильевич Бушин травит русака, который мастерски схвачен на прыжке через ивовый кустик; за русаком скачут две борзые, а другие две растянули молоденького барашка; несколько вдали стая гончих врезалась в стадо овец и вертит их на повал; трое охотников отбивают собак арапниками. Широкое озеро, местами затянутое водорослями и ситовником. По берегам густые ракиты, отчетливо отражающиеся в тихой, как зеркало лоснящейся воде.

Посредине стадо кряковых уток врассыпную. Из осоки, около небольшого ивового кустика торчит голова Абрама, с непоколебимым хладнокровием дожидающегося, пока сплывутся утки в кучку, чтобы за один выстрел повалить их несколько штук. Картина освещена яркою полосою утренней зари. Художник выбирал комические моменты из наших охотничьих похождений и с необыкновенною отчетливостью смело и типично передавал их на полотне. При взгляде на эти картины каждый раз дорогие образы встают в воображении и невольно заставляют блуждать мысли в отдаленном прошедшем. Но обратимся к действительности: на дворе, против окна, под тенью старой рябины, Абрам натачивает крючки подолышка, разложенного на осиновом лотке, и курныкает вполголоса песенку:

 
Сторона-ль моя сторонушка,
Сторона-ль моя родимая —
Славный город Ярославль.
 

– Завтра поедем в Лём-ю-то али в воскресенье? – обратился ко мне Абрам сквозь отворенное окно.

– Пожалуй, завтра, если всё готово.

– У меня всё налажено, а вы зарядов наготовьте похарчистее, пуль и картечь взять надо: на оленей можем наткнуться, на водопой ходят.

Лём-ю – на зырянском языке значит черемховая река, т. е. по окраинам берегов обросшая черемховым кустарником. Она вытекает из дремучего леса и впадает в Вычегду. Речка эта, как рассказывали нам, омутистая, местами текущая по переборам, местами имеющая глубокие, чистые плеса. В ней водится великое множество харьюзов, очень миловидной вкусной рыбки из породы сигов, достигающей весом до двух и даже трех фунтов. На них-то мы и ополчались. В июне на харьюзов самый горячий ход; они ловятся около переборов, на удочку, наживленную обыкновенным земляным червем, и хватают так жадно, что успевай только насаживать крючки да забрасывать. Так по крайней мере рисовали нам уженье харьюзов зыряне, приверженные ко всяким рыбным ловлям не менее охоты за зверем и птицею.

– Алексея прихватить с собой следует, – заговорил Абрам, – лодку поможет тянуть: против воды высоко подниматься надо, опять же и места он знает, в коих харьюз больше держится.

– Так как же?

– Да я за ним сбегаю, не откажется: время теперь праздное, до страды еще далеко. Посулить ему двугривенный да чаем попоить, вот и доволен будет.

– Ну, беги, а я приготовляться буду.

Начались сборы. Крючки надо было осмотреть у удочек; некоторые подточить, некоторые перевязать, парочку удочек изладить запасных, затем наострить блесну[34]34
  Блесна или дорожка – искусственная рыбка из олова с большим крючком, к которому пришит маленький лоскуток красного сукна. Пущенная позади лодки на длинном снурке, она крутится в воде и блестит как рыбка; щука хватает ее и попадает на крюк.


[Закрыть], привязать к ней поводок, потом приготовить с собою по части желудочной потребности различных запасов: белого и черного хлеба, кусок телятины, чаю, сахару, медный чайник, котелок для варки ухи. Пока я возился со всем этим, завертывал и укладывал в корзину, явился Абрам с Алексеем.

– Рано выезжать надо? – спросил я их.

– Да на свету надо, – отвечал Абрам, – Алексей говорит – верст тридцать будет – и всё против воды, а там реченькой-то худо ехать: ломно очень и переборов много.

– На свету – так хоть и с вечера поезжай, все светло.

– Нет, соснуть надо, а там как заря утренняя зардеется – и в путь.

– Ладно, так ужинать что ли да ложиться спать.

На том и порешили: поужинали и легли спать.

Проснулся я очень рано, подошел к окну, отворил его, взглянул за реку на противоположную сторону, где лежали обширные луга, взглянул и изумился: ни пожней, ни перелесков на них, ни озер, ни даже самой реки не было видно, а куда только глаз мог проникнуть, расстилалось широкое, безбрежное пространство воды; из отдаленного края ее выставлялся бок восходящего солнца и первыми своими лучами золотил это белое беспредельное пространство. То был туман. Через несколько времени он начал колебаться, и мало-помалу стали прорезываться сквозь него сперва ближайшие предметы, а потом и отдаленный лес, и кудрявый кустарник на пожне. Наконец засверкала и стальная поверхность Сысолы. Тишина была невозмутимая. Только с полоев и озер изредка доносились крики чаек да пеночка в палисаднике, забравшись в густой куст черемухи, звенела как колокольчик.

– Эй, ребятушки, вставайте! Уж солнце взошло, проспали!

Мигом вскочил Абрам и начал весьма бесцеремонно толкать разоспавшегося Алексея.

– Алексей, Алеха, вставай! Ехать пора. Эк его, окаянного, как он храпит, точно на волонторне играет. Вставай, говорят… Вот так сон… Алеха, ей!..

Алексей открыл глаза, сел, запустил обе руки в густые, курчавые волоса и начал чесать голову изо всех сил.

– Экой обмен какой! Да полно тебе, чурбан, чесаться-то, ехать, говорят, пора, вишь, солнышко-то где, уж над лесом…

Через полчаса, забравши с собою всё приготовленное с вечера, мы в своем маленьком челноке отвалили от берега и поплыли против течения Сысолы.

Туман клубился над водою, волнуясь и расстилаясь волокнами по ее поверхности. Утренний холодок приятно щекотал нервы; в одно мгновение исчезла наша сонливость и лень.

– Поналяг, Алеша! Поналяг дружней! – командовал Абрам с кормы. – Обогнем мысок – бечевкой потянешь, а что дорожить будем, пускать блесну-то?

– Разумеется, будем – разматывай и пускай: вишь, утро какое знатное, тишина, да и щуке теперь самый ход.

Переехали через реку. Алексей выскочил на берег, сделал из кушака лямку и, прикрепив к ней бечевку, потянул лодочку против течения. Абрам, чтоб удобнее было дорожить, отрыснул далеко от берега. Блесна, пущенная на длинном снурке, заиграла в воде как серебряная звездочка.

– Ты в зубы возьми поводок-то от дорожки, – кричал Алексей с берега Абраму, – в зубы возьми, а то не услышишь – как щука хватит!

– Я на палец намотаю: все то же будет.

– То, да не одно, на зубах лучше услышишь: мы все в зубы берем!..

– Ладно, ладно, тяни знай. Хватит щука, так не уйдет, справимся, не беспокойся.

Алексей довольно скоро пошел по берегу, и лодка весело полетела против течения; водяные струйки зажурчали под носом, разбегаясь на обе стороны. С каждым изгибом реки менялся ландшафт окрестностей: то расстилались луга на необозримое пространство с густою, сочною травою, между которой различными колерами пестрели полевые цветы северной флоры, то мелкий березовый лесок полосами тянулся по суходолам; местами встречались глубокие долины, переходящие в болото, или вдруг берег, понижаясь почти к самому уровню воды, открывал великолепное озеро, с тихою, покойною водою, поросшею около берегов широкими листьями лопухи; по берегам озера группами стояли столетние сосны; могучие ветви их, свалившись над водою, отражались в ней – как в зеркале.

Июньское утро было во всем своем блеске – природа торжествовала многочисленными голосами, стоном стонали чайки и крачки. Жаворонки, то и дело подымаясь из травы, заливались в воздухе, по всем направлениям кричали коростеля, громко насвистывали болотные курочки, над водою расстилались береговые стрижи, а над болотом, описывая широкие круги, голосил кроншнеп.

Правым берегом Сысолы мы поднялись до Потеряя[35]35
  Рукав, соединяющий Вычегду с Сысолой.


[Закрыть]. Через Потеряй, пройдя в Вычегду, мы снова начали подниматься вверх по течению. Сначала берега Вычегды шли с ровными, обрывистыми окраинами, возвышавшимися аршина на три или на четыре над водою. Затем потянулись широкие песчаные косы.

– Вот, батюшка, видите пески-то эти, – заговорил Абрам.

– Как не видеть. Что же?

– А это самые притоманные места для гусей в осенний пролет. Вот на этих самых местах я их лонись и подчичинивал.

– Как же это ты ухитрился? Здесь место совсем открытое, и подобраться к гусям никакой нет возможности.

– Подобраться нельзя, а охотился я на них вот каким способом: после Успеньего дни неделю спустя, а если время стоит теплое, то и две, пойдет гусь в отлет: летит он сначала небольшими стаями, так штук по десятку и по два, летит над самым лесом втихомолку, а и когда проговорит какой-нибудь из молодых, и то вполголоса. Это значит, гусь не проходной, а такой, который здесь на жиры остановится. Вот и следи за ним, зорко следи, в кое место он опустится. Если летит утром или в полдни, больше на пески сваливается. Самый стан их вот на этих песках. Налетит их тут видимо-невидимо и днюют себе преспокойно, расхаживая по заплеску да глотая камушки. Тут их и не помышляй стрелять: никакими средствами ничего не поделаешь, а затаись да высматривай, сиди себе, как медь кисни – да дожидайся. Как только солнышко пойдет за лес, начнет сниматься гусь с песков – тоже небольшими стаями, как и слетался; вот начнет сниматься и тихо, так тихо, как пташка – какая малая, безголосая, потянет над самой землей на лесные озера. Дожидайся, пока весь слетит, дай им там обсидеться и, когда совсем стемнеет, иди подбираться.

– Как же тут, Абрам, подбираться, когда темно: не будешь знать – куда идти, еще заблудишься.

– А смекалка-то на что? В плечи-то ведь не горшок ввинчен, а голова, ну и соображай, значит. Осенесь как мне довелось: последняя стая снялась, совсем темно сделалось; ветерок маленький подувал, так хилочек, дождичек накрапывал. А я в засаде был на другой стороне Вычегды, – как раз против песков. Вот перевалил я на другую сторону, выдернул свою лодчонку на берег, опрокинул ее и пошел по тому направлению, по которому летели гуси. Не отошел и ста сажень, наткнулся на лес. Пошел потихоньку лесом; отойду сажен десяток, да и остановлюсь, слушаю: ничего нечуть; тишина такая, что слышно, как капельки дождевые падают с деревьев на сухой лист. Опять попойду, опять остановлюсь. А темень – хоть глаз выколи, на деревья натыкаюсь, а все иду потихоньку вперед. Вдруг слышу – зыкнуло: ветерок-то на меня напахнул звук-то: гуси, и недалеко! Приостановился я, долго слушал, более получаса, опять чу – зыкнуло еще ближе: без сомнения гуси. Вот давай шаг за шагом подвигаться вперед, ступаю осторожно, чтоб под ногой не треснуло, лист бы не зашелестел. Вот чувствую, в гору поднимаюсь, не круто хоть, а все-таки в гору. Сдогадался я, что это берег озера. Здесь у лесных озер все больше берега приподняты. Вот стал я на колена, пополз, и жутко стало мне таково: ползу, не знаю куда, зги не видно, все ночь закрывает, черная-расчерная ночь, как горно в кузнице. Взглянешь вверх – звездочку оглядеть бы, не тут-то было: только деревья такими большими кажут, как будто им и конца нет; стоят они черными столбами и таково-то страшно, дико шумят вершинами. Ползу, руками место впереди ощупываю, колодина попадет – осторожно перевалюсь через нее, смертодав свой легонько вперед двигаю. Вот где пословица-то – «темно – хоть глаз выколи» – на деле могла приключиться: того и гляди, на какой-нибудь рожон налезешь и по правде глаз высадишь. Чувствую я, что место подо мною на уклон пошло, – остановился, стал прислушиваться: ветерок порасшумелся, и чуть мне как струйки на воде поговаривают. Я вглядываться начал – различил: отблеск такой отливает со всем особенным светом, понятно – от воды: озеро, добрался, славу богу, давай ползти по берегу дальше. Все страхи и ужасы вон повыскакали – только и держу на уме гусей; и горюшка мало, что один-одинехонек среди тьмы кромешной в дремучем лесу незнакомом. Прополз я, так полагаю, сажен с пятьдесят. Вдруг и стало слышно мне, как щелучат гуси воду и по грязи шлепают, и близко, кажется. Вот подался я еще сажен десяток: слышно, перед самым передо мной возятся, в пяти саженях, – так и замерла душенька! Еще подвинулся я сажени две и лег с тем решением, чтоб до утренней зари, как стрелять будет можно, не двигаться; вытянулся, лежу на брюхе около какой-то кочки. Только что же бы вы думали? Кочка эта, около которой я растянулся, случись муравейник, и поползли они, проклятые, по рукам, по загривку, по лицу, за шивороток полезли, на спину, во всякое место, да как начали жечь, да как начали жечь! Моченьки нет, хуже всякой крапивы, а пошевелиться нельзя – гуси рукой подать, так и возятся, так и мутят воду перед самым носом. Господи, что тут делать? Стрелять – да куда же я буду стрелять, коли ничего не видно. Ну, батюшка, этакой пытки, как начал жить, никогда не изведывал; сил никаких нет, дыхание захватываешь, губы себе в кровь закусил, а лежу, не ворохнусь. Пал мне тут на ум приговор для усмиренья муравьев, давай читать про себя: «Царь муравей, укроти своих детей, чтоб не ели мое тело, не пили мою кровь», прозудил до трех раз, как будто получше стало, потом пуще прежнего остервенились…

– Да ты бы хоть отодвинулся немного в сторону! Неужели нельзя было?

– В том-то и дело, что нельзя: налево от меня колодина лежит претолстущая – ощупал руками… и сучки от нее торчат, шевельнуться боюсь, неровно – треснет, и поминай гусей, как звали, впереди озеро – и гусятина эта в нем не хуже муравьев ворочается, вот так в упор, только руку протянуть, то, кажись, какого-нибудь пострела и схватишь за хвост, либо за голову, направо эта окаянная куча… ну хоть что хочешь… а муравьи так и золят, так и золят, ну никакого терпения нет: тело сперва как от огня горело, а тут ныть начало: в жар меня всего бросило, и в глазах какие-то круги красные с зеленым отливом заходили: силушки нет…. решился закатить наудачу, и ружье было начал подымать, вижу – светлее сделалось: взглянул кверху – звездочки блеснули – и месяц из-за туч начал выплывать… и вдруг это светлая-пресветлая от него полоса ляпнула на озеро – и воду передо мной – как серебром облило – и вижу я – все озеро как шубой покрыто – сплошной гусь!.. Взметнул я ружье и царапнул в самую густую кучу: зарядище положен был здоровеннейший… Господи, что и сделалось, так и закипело, так и заварило там – как в мельничной заборове! Гуси загалдели в тысячу голосов – только стон стоит по лесу; взлетели, закружились, словно сетка раскинулась надо мною, а крыльями такой шум подняли – примени-буря! А мне не до того: отбежал я сажен десятка два, черкнул спичку, кое-как на скорую руку развел огонька, стащил с себя одежонку – давай вытрясать муравьев. Вот как кончил я это самое дело – развел большой пажок и улегся около огня спать: долго не мог уснуть: зуд часа два не унимался, так настрекали меня окаянные мураши…

– Сколько же гусей досталось в добычу…

– А вот слушайте. Только рассветало, побежал я к озеру. Смотрю – шесть штук гусей ухайдачил наповал, ветерком нанесло их на мою сторону, достал. Потом пошел по краю озера: нет ли где пораненного. Озеро оказалось длинное, с полверсты; по сторонам кое-где трава, а середина вся чистая. Не прошел я и пятидесяти сажен, еще гуся нашел – тоже уснувшего. Иду дальше – вижу что-то на середке болтается, от берегу саженях в двадцати. Подхожу напротив – гусь. Нанесло его на какую-то орясину, так он и засел около нее: нельзя его достать никаким манером, а бросить не хочется. Вот нашел я две толстых сушины, приволок их на озеро, спустил на воду, а поперек сушин настлал тоненьких жердочек, сел посредине и поплыл, шестиком поталкиваясь. Двигаюсь полегонечку: пошевелиться боюсь, чуть что – рассыплется весь мой плот и как раз нырнет в озеро, а глубоко, шестик аршина на четыре уходил в воду. Таким-то манером добрался я до гуся, оттолкнул его от коряжины и благополучно приплавил к берегу. Восемь гусей – ноша, едва вмоготу тащить. Осенью гусь крепкий, сытый, иной весом фунтов двенадцать, так в восьми-то пуда два с половиною выйдет. Ловко же я хлобызнул их….

– Восемь штук за один выстрел – чего еще больше: иному охотнику так выстрелить во всю жизнь не удастся, – заметил я.

– Что говорить. В другой раз привелось мне быть на охоте за гусями же в Бай-Боже, так вот что со мною случилось…

Но дальнейшее повествование моего охотника замерло на языке, рассказа на этот раз услышать не удалось: рука Абрама, на которой намотан был поводок от блесны, вдруг отскочила от весла, и порыв настолько был силен, что сообщил даже некоторое сотрясение лодке.

– Стой, стой, Алеха! Щука на дорожку врезалась!.. – неистово возопил Абрам Алексею и в одно мгновение сбросил с уключины бечевку, посредством которой тянулась лодка.

– Ходу давай ей, ходу! Трави бечевку-то, трави! – кричал Алексей, – вишь ты, как она забирает!.. Ловко села, не уйдет. Ого, вглубь пошла; а здоровая щуковина, не зевай смотри, не зевай!

Действительно, щука хватила очень большая. Натуго натянув поводок от блесны, она носилась сперва из стороны в сторону по поверхности воды, беспрестанно поворачивалась кверху брюхом, крутилась и делала такие сильные прыжки, что брызги фонтаном разлетались над водою. Абрам спустил часть запасного поводка. Щука, почувствовав свободу, стремительно бросилась вглубь. Через несколько секунд мы начали потихоньку вытягать поводок. Он стал выходить сначала легко, и мы подумали, что щука сорвалась, но вдруг он снова натянулся в струну, и лодка наша пошла гулять по реке. Дело выходило нешуточное. Добыча по величине превышала наши ожидания, и вытащить ее из воды было нелегко, тем более что поводок на дорожке был нетолстый. Следовало утомить щуку.

– Только бы не запуталась на дне за коряжину, а то не уйдет, – проговорил Абрам, – вишь как везет, точно лошадь.

Щука бросилась вниз по течению.

– Ну, назад в Уотьсысольск поехали, – кричал Алексей. – Не тяни, не тяни, держи вольготно, пусть ее ходит на свободе, скорей уходится!..

Пробежав сажен пятьдесят серединой реки, лодка наша остановилась, поводок ослаб, но через минуту снова натянулся, и мы поехали к берегу, на обрыве которого с живейшим нетерпением суетился Алексей.

– Взят ли щучий-то топор? – спросил он шепотом Абрама, когда лодка наша, притянутая щукой, тихо плыла около самого берега снова против течения воды.

– Взят… передайте, батюшка, вон он в корме лежит, – обратился ко мне Абрам.

Я передал.

Щучий топор состоит из тяжелой в аршин длиною березовой рукоятки, в которую вколочены в палец толщиною штуки четыре плоских и острых гвоздя, с глубокими зазубринами, какие бывают на остроге.

Установившись коленками на кормовую скамейку, Абрам осторожно начал выбирать поводок. Щука шла без сопротивления. Вот она уже близко к лодке. Минута решительная для охотника: я ждал с величайшим душевным трепетом появления хищницы… еще секунда, и около самой лодки показалась ее голова с широко разинутой пастью… не успел я мигнуть, как в хребет щуки был уже всажен топор, ловко и сильно направленный рукою Абрама, – зубцы взошли почти по самую рукоятку.

– Помогите, батюшка, помогите! Тащите ее в лодку-то, чертову перечницу!..

Я схватил за рукоятку топора обеими руками, лодка наша накренилась на бок, черпнула воды, но щука была втащена и сделалась неотъемлемой нашей добычей.

– А, мошенница, попалась! Нет уж, брат, баста, окончилось твое водяное странствие, – в восторге говорил Абрам, управляясь со щукою. – Смотри-ка, Алеха, штука-то какая – важнецкая!..

– Дорогая штука… давай тащи ее на берег!.. Топор вынем… приколем, а не то хребет сломать…

Щука была около полутора аршина длины и необыкновенной толщины. В ней было по крайней мере фунтов тридцать пять весу. Добыча завидная и редкая, воодушевившая всех нас чрезвычайно.

– Ну, штука, смотри ты – как бревно толстая, а пузище-то – точно скатерть белая… – сказал Алексей, тыкая пальцем в щуку, которая была уже вытащена из лодки на берег и корчилась на траве. – В час, парень, выехали… Да и саданул же ты ее топором-то ловко, не вытащить.

Действительно, топор засел в щуке так крепко, что пришлось его вырезывать. Изобиходовши все это дело как следует, уложивши уже заснувшую щуку в кадочку, которая взята была с собою на всякий случай для харьюзов, мы снова потянулись вверх по Вычегде.

– Так что же случилось с тобой в Бай-Боже-то? – спросил я Абрама, стараясь навести его на прерванный рассказ.

– А что случилось, оказия случилась такая – уму невообразимо. Видите, как дело было: поехал я в Бай-Бож за гусями, тоже в осенний пролет. Погода была ненастная: северяк дул холодный, резкий. Гусь попутного ветра не любит и в такую погоду дольше станует по кормежкам. Бай-Бож – место широкое, открытое, лесных озер пропасть, и все они концами выходят на наволок: такие низменные, обширные по Вычегде сенокосы, они-то и слывут Бай-Божем. Приехал я на место под вечерок. Смотрю – гуся ужас много: кои стаи ходят по песчаным мысам, кои по наволоку. Выдернул я лодку, спрятал в тальнике, а сам засел в лесной опушке, дожидаюсь, когда гусь поднимется. Уж совсем темно стало, как стаи повалили на лесные озера. Вот таким же манером, как давя рассказывал, пошел я к ним подбираться. Долго шел, потому – ломно, озера длинные, версты по две есть, а гусь в самый конец, в трущобу забирается. Подошел к одному озеру – по моему соображению, гуси должны быть тут. Прислушиваюсь, ничего не чуть. Вот давай подвигаться вперед понемногу. Заслышал я, как будто где-то кавкнуло, но глухо, издали. Потом, погодя еще, уж явственнее послышалось. Гуси, но не близко. Давай идти осторожно на голос вдоль озера. Слышу, что не на том, к которому подошел, а дальше, значит, это обойти надо, а другим берегом опять назад сдаваться. Вот обошел. А гуси все – нет-нет да и подадут легонько голосок. Я – на голос; опять озеро, опять не на том, опять обходить… Да озер пять обошел, промучился до утреннего света, все не могу добраться до гусей. Заря уж явственно показалась, как подошел я к тому озеру, где в скопе был весь гусь. Озеро широкое, по берегам травяник, гуся и на середке, и по краям видимо-невидимо, а в самый конец, в залоину такую, набилось их нагусто, щелучат воду. Вот зашел я напротив этого самого места, давай ползти, уж так ли осторожно, так ли тихо, как только можно было: каждую веточку отведу, каждую сушинку, чтоб не треснула, прочь откину. Совсем светло сделалось: все стало видно. Вижу впереди выворот, коблюх такой большущий, как заслон передо мною стоит у самого озера, я к нему, подлез под самый, отдохнул немного; уж теперь опасаться было нечего: как за стеной сижу, ни один не оглядит. Погодя минутку стал я высматривать из-за коблюха, как взглянул на озеро, так чуть меня из ума вон не выкинуло: воды не видать – все гусь! А коблюх-то, батюшка, был от матереющей осины: погодой, видно, ее вывернуло, она так и пала на озеро; гуси на ствол-то и понасажались вплоть друг к другу, штук до пятидесяти. Самый ближний был от меня сажени в две. Ружье со мной было двуствольное, заряды закачены крепкие, дробь – безымянка. Вот накинул я прямо, значит, по дереву-то в линию, в дальнюю целюсь, чтоб весь порядок обобрать! Бац! И что бы вы думали?

– Что, лоском положил?

– Ни одного не убил, вот что, только на подъеме, из другого ствола, трех спустил.

– Как ни одного не убил, да разве это возможное дело?

– Да уж там как знаете, а не убил ни одного – вот вам и оказия!

– Да ты, может, без дроби хватил?

– Вот что сказали, – без дроби: из патронов заряжал еще дома, не торопясь, просто-напросто обзарился, взял выше, а близко было, так заряд-то и просвистал, ни одного не зацепивши.

– Вот досадно-то было, Абрам?

– И не говорите, как живу, не бывало такого случая: целую ночь маялся подбираючись, подполз под самых – и такой грех случился, так вот, кажется, и изорвал бы себя в клочья.

Время подвигалось к полудню. При совершенной тишине жара сильно начинала на нас действовать – солнце так и обливало своими жгучими лучами… Если б не прохлада от воды, несколько освежавшая, то было бы просто невтерпеж. Возопияло во мне желание отдохнуть в тени часик-другой и удовлетворить аппетит, начинавший пробуждаться.

– Как бы, Абрам, привал сочинить: место-то знатное, лесок, в тени можно укрыться.

– А вот еще с верстушку проедем: Лём-ю будет, на устье и привалим.

Добрались до Лём-ю. Речка почти под прямым углом вливалась в Вычегду. В устье она была около пятнадцати сажен шириною, берега ее представляли ровную, весьма правильную выемку, они возвышались над водою не более сажени и местами обросли ракитовыми кустами. Местность при впадении Лём-ю принадлежала к луговым пространствам. Вода в Лём-ю резко отличалась от Вычегодской несколько мутноватой воды: она была прозрачна, как хрусталь.