Текст книги "В Зырянском крае. Охотничьи рассказы"

При обходе залива я встретил поток, узеньким ручейком пробирающийся по луговой ложбине. Свободно перешагнув его, я скоро достиг вновь сухой местности и, огибая озеро уже с противоположной стороны, поднимался постепенно все выше и выше. Вот и сосновый лесок, который я видел с того берега. Почва сухая, песчаная, поросшая серо-пепельными лишаями. Сосны небольшие, приземистые, с кужлавыми раскидистыми верхушками. Местами подъем был крут. Я шел все кверху, все в гору. Сосновая группа дерев раздалась; я вышел на небольшую площадку и ахнул от изумления: передо мною развернулся вдруг великолепный, поражающий пейзаж – под ногами, над крутым обрывом, круглое, чистое глубокое озеро. Кужлавые сосны и густые ивы, и береговая песчаная отсыпь опрокинулись через отражение в тихую гладь его вод, далее – на запад обширное луговое пространство, по которому, точно сотни раскиданных исполинских стекол, ярко блестели по всем направлениям курьи и полои, озерины и протоки; еще далее – широкое плесо величественной Печоры, а за нею темное море бесконечного леса, сливающегося непрерывною массою с горизонтом. На востоке тоже темная полоса лесного пространства, но ограниченная далее волнистою грядою уральских предгорий, резко обрисовывавшихся в воздухе своими голыми вершинами. Солнце зашло за тучку: вся даль, вся эта обширная плоскость с бесчисленными озеринами потонула в алом блеске, облившем багровым цветом и широкое плесо Печоры. Как хорошо здесь: конца краю нет этому дикому приволью, не налюбуешься им вдосталь. И невольно пришло на мысль: «Чтобы здесь, вот на этом самом месте, на взлобке, где стою, построить уютный домик, поселиться в нем с самыми близкими людьми и в этом уединенном угле, среди богато населенной рыбой и дичью природы, среди немолчных голосов обитателей леса и вод, пожить на свободе и вдали от горя и поденных забот, отдохнуть душою от нашей тяжелой, исковерканной неправдой людской и общественными условиями – жизни!..»

Береговой обрыв против меня возвышался сажен на сорок над водою, но сойти по нем было возможно, что я и сделал, спустившись к самому заплеску воды, и пошел по песчаной отмели, тянувшейся узкою полосою под береговою кручею. Отсыпь в разрезе состояла из слоистой глины, в которой последовательно залегали светло-серый плотный известняк, глинистый черный сланец и зернистый кварцит. Скоро нашел я убитых мною уток – их поднесло всех четырех к берегу почти в одно место. Приторочив свою добычу к ягдташу, я снова начал подниматься на береговую окраину, несколько понизившуюся в этом месте. Через несколько шагов я попал на тропу, торно пробитую по береговому откосу. Всмотревшись в нее, я различил оттиски раздвоенных копыт, отчетливо отпечатанных на глинистой почве. Ясно – это тропа оленей: они ходят по ней к озеру на водопой и купанье. На кустах ельника и вересняка, между которыми извивалась тропа, висели кое-где клочки оленьей шерсти.

Известно, что в знойные летние дни на оленей кучами нападают насекомые, преимущественно овода и слепни, кусают и кладут в густую шерсть их свои яйца. В эту пору олени – великие страдальцы, вода для них спасение. Забравшись в нее по шею, они простаивают таким образом целые дни, выставивши на поверхность одну голову с ветвистыми рогами. Именно на такое место попал я в настоящую минуту. Спустившись по тропе к самой воде, я вышел на песчаную отмель: весь песок около воды измят был копытами: именно тут, в этом месте, купаются олени. Но время для этого уже прошло: в конце июля овода от холодных ночей пропадают и олени перестают принимать ванны, а то удобно было бы и постеречь их здесь, конечно с раннего утра, запасшись для этой цели особыми охотничьими снарядами.

Не отошел я и десяти сажень от оленьей тропы, как заметил на песке другой след, совершенно свежий, подействовавший на меня весьма внушительно: широкая лапа и оттиски громадных когтей несомненно убеждали меня, что сюда же является Михайло Иваныч – для освежения озерной водой своей клокастой особы. Встретиться с ним, в моем одиночном положении, при настоящих слабых средствах для борьбы, т. е. с простым дробовиком, с запасом одной шестого номера дроби, было весьма неприятно. Признаюсь откровенно, мне сделалось жутко, как Робинзону, открывшему следы дикарей на своем необитаемом острове. Помнится, у меня как будто шевельнулось что-то под картузом, мурашки какие-то пробежали по коже. А след был так свеж, так отчетлив, что, казалось, медведь был здесь не только сегодня, но несколько минут тому назад. Мне даже послышался шелест в ивовых кустах, засевших далее сплошною массою около самой воды озера. Первым моим после такого открытия делом было подняться снова наверх, на ту площадку, с которой я любовался величественным видом. Затем предстояло решить, каким путем воротиться назад к устью Щугора: идти теми же местами, какими шел сюда, – надо продираться сквозь лесную чащу, чего мне, из опасения встречи с медведем, крайне не хотелось, взять направление влево, на берег Печоры, и затем Печорою дойти до устья Щугора – было далеко. Но все-таки я остановился на последнем: этот путь предстоял по открытым местам, где сбиться невозможно, да и Печора в виду, значительная часть ее плеса видна отсюда, а если и скроется она от меня, когда спущусь в низины, то береговые урезы этой громадной реки все-таки будут перед моими глазами. Придется, может быть, делать обходы озерин и курей, но это ничего: лишние две-три версты не составят для такого ходока, как я, большой важности. Да кстати, возвращаясь этим направлением, я мог подобрать и уток, убитых первыми выстрелами и оставленных на логу. И так надумал я взять левое направление и с этим решением обошел правую юго-восточную часть озера и спустился в луговую плоскость.

Но недолго шел я по избранному пути, не более как через четверть часа я уперся в широкий пролив: справа он соединился, по моему соображению, с тем логом, на котором остались утки, слева уходил в луговое пространство, неизвестно на какое расстояние. Я пошел в обход. К счастью, пролой сузился сажен до десяти. По растущей в узком месте густой осоке и болотному хвощу можно было заметить, что тут неглубоко. Я разделся с намерением перебрести на другую сторону. Спустившись в воду, попробовал с осторожностью дно, боясь попасть в вязиль, из которого, пожалуй, ног не вытащишь. Тинистые, засасывающие озерины зачастую попадаются на севере, да и везде они не редки. Охотясь в вычегодских болотах, близ Усть-Сысольска, я один раз забился в такую зыбучую урему, что если б не товарищи, так бы и покончил в ней свое земное странствие. Дно в пролое оказалось хотя и илистое, но довольно твердое, глубина немного выше колена. Перебродя, я поднял трех кряковых уток: они с шумом взвились в воздух, сделали небольшой круг и спустились в этот же пролой, сажен пятьдесят от меня далее. Но мне было не до уток: поспешно одевшись, я почти бегом пустился вперед, по направленно к Печоре. Торопиться следовало: солнце склонялось к западу, и, кроме того, я с утра ничего не ел: меня довольно чувствительно начал допекать голод. Все более надвигался вечер. Вот золотистый диск солнца врезался в темно-серую полосу облака, растянувшегося на горизонте над самыми верхушками леса; яркими, ослепительными цветами заиграли края этого облака, принимая причудливые формы. Лиловый блеск вечера мягко ложился на широкий простор Припечорья. Но когда душа непокойна, голова полна тревожными мыслями и желудок пуст, то не до красот природы. Я спешил изо всех сил, а они все более и более ослабевали: в ягдташе моем было порядочно дичи, от которой он делался час от часу тяжелее и страшно оттягивал плечо. Я отцепил уже глухаря от тороков и нес его в правой руке: так как будто полегчало.

Долго бродил я между курьями и озеринами, то перебродя их в мелких местах, то делая обходы. Все чаще и чаще встречались на моем пути препятствия в виде пролоев, промоин, горловин, проливов, логов и болот. Иногда подходил я к Печоре весьма близко, казалось, был от нее не более версты, но вдруг встретившийся какой-нибудь водоем уклонял меня в противоположную сторону, и я снова шел прочь от Печоры, путаясь между озеринами. Усталость и голод мучили меня невыносимо, беспомощность положения и приближающаяся ночь наводили страх. Я боялся запоздать. Мне жутко было ночевать в этом лабиринте вод, в котором я совершенно сбился с пути и не знал, где отыскать выхода, попав в бесконечный переплет воды и земли между собою.

Давно закатилось солнце. Все гуще и темнее становились сумерки, все реже слышались голоса птиц и их перелеты. Вот и молодой месяц блеснул на небе золотым краем, звездочки вспыхнули на востоке, заря вечерняя побледнела, стих гомон чаек, не слышно переклички уток. Настала ночь. Где-то вдали, далеко ухнул филин, гагайкнула сова, потом простонало что-то, не то олень проревел, не то росомаха, а может быть, и медведь. Я все шел, все блудился по суходолам между озеринами. Наконец попал я на чистое, длинное озеро и поплелся по его берегу, как будто по направленно к Печоре. Ноги едва двигались, более по инерции. Я был чрезвычайно утомлен. Через четверть часа я наткнулся на новую воду: широкая курья соединялась под острым углом с тем озером, на берегу которого я стоял, и пресекла мне путь. В изнеможении я опустился на траву и решительно растерялся: ночевать, развести огня – спичек с собою не было. А в воздухе стало холодеть, ночь темнела, расстроенное воображение начало представлять крайние случаи. Пропадешь, думалось, в этих озерах, не выйти из них ни ночью, ни днем, с голоду умрешь или с отчаяния пойдешь по прямой линии и, перебираясь чрез курьи и полон то вброд, то вплавь, засядешь в какой-нибудь тине, где так и погибнешь; а может быть, и медведь прикончит: по кустам все малинник тут, может быть, косолапая животина ходит по нем: натолкнешься на него, изуродует, искалечит, – так и богу душу отдашь мучительной смертью.

Около часа пролежал я на луговине без движения. Сильно начал прохватывать меня ночной холод, а подняться, походить, чтобы согреться, возможности нет: все члены отяжелели и требовали отдыха. Ночь была тихая: ни звука жизни. Вдруг донеслись до меня какие-то глухие удары. Я начал прислушиваться. Шлепанье по воде, бульканье все приближалось. Месяц выкатился из-за тучи и облил серебром расстилавшееся передо мною озеро. Вижу – какая-то темная масса движется по направлению ко мне. Что бы это такое? Слежу внимательно, всматриваюсь: лодка. Сердце взыграло радостью: «Господи! Неожиданная помощь. Но кто же здесь в этом глухом углу и ночью, зачем, что делать в такую пору?»

– Коды таны? (Кто здесь?) – закричал я по-зырянски.

– Кодэс ен ваэ? (Кого бог дает?) – отвечал мне густой, крепкий голос человека с лодки.

– Кывт тадче, бур морт, отдав меным: мэвоши и кула чыг-понда! (Подплывай сюда скорее, добрый человек, помоги мне: я заблудился и умираю с голоду!)

Лодка приблизилась. Едва коснулась она носом берега, как я поспешно в нее ввалился: куда и усталость девалась.

– Коды тэ сэчэм? (Кто ты такой?) – спросил меня зырянин, увидев вовсе не своего собрата, а какого-то чужака, неведомо как сюда забравшегося.

Я объяснил ему о себе подробно и просил доставить к товарищам на устье Щугора, обещая за это вознаградить его деньгами или порохом.

– Ничего не нужно[39]39
  Находя не совсем удобным для чтения приводить в разговоре зырянские фразы, я буду передавать их на русском языке, чего намерен держаться и далее при моих последующих встречах с зырянами в этой поездке.


[Закрыть], какие тут деньги, на соль разве что дашь, и спасибо. Да и самому мне туда же надо: я из села Усть-Щугора, приезжал сюда рыбу ботать: вишь, каких карасей наловил. – И зырянин показал мне действительно большого, фунта в полтора, карася, достав его из-под доски со дна лодки.

– Как же мы отсюда выедем? – спросил я.

– А вот все этой курьей; там будет волока: лодку перетащим. Вот вишь, какая у меня для этого колесница.

В лодке лежали два колеса, выпиленные из толстого кряжа и надетые на деревянную грубообделанную ось, к которой привязаны для тяги две веревки вроде постромок. Такие скаты часто употребляют зыряне на волоках, когда приходится им перетаскивать лодки через речные перешейки или суходолы между озерами.

Перетащив лодку в разных местах раза три, наконец мы добрались до Печоры. Славу богу, сердце стало на место.

– Далеко ли отсюда до Усть-Щугора?

– Да чекмоса два с лишком будет.

В чекмосе семь верст. Далеко же забрался я, путаясь в луговой низине Припечорья, в лабиринте озер и болот.

Около полуночи подъехали мы к нашей стоянке. На берегу у товарищей разведен был громадный пажок. Высокая сутуловатая фигура Павла Дмитриевича ясно обрисовывалась против огня на темном фоне ночи.

– Ну, разодолжил! – протяжно воскликнул Павел Дмитриевич, когда я, выдвинувшись из темноты и вступив в круг яркого света, разливаемого огнем, вдруг явился перед ним, как лист перед травой. – Куда это тебя нелегкая занесла? Мы до страсти перетревожились, думали – случилось что-нибудь. Алексей и до сих пор тебя ищет: в пятый раз его послал!

– Да и то случилось: запутался в озерах, и не выйти бы, если б здешний рыболов, из Усть-Щугора, не помог, – отвечал я на вопросы Павла Дмитриевича, поспешно сбросив с себя ягдташ и с наслаждением повалившись на разостланную около костра полсть.

– Здесь это возможно: со мной в этих же местах года три тому назад такая оказия чуть не произошла, да я был с промышленниками, так те вывели. Из ума вон предупредить тебя об этом. Как же это ты, с которого места запутался-то?

– Во-первых, есть давай что-нибудь, я голоден, как акула!

– Где же рыбак-то?

– Лодку привязывает. Дай же Христа ради чего-нибудь перекусить!

– Угощу преотменно: Алексей щуку фунтов в десять вытащил на жерлицу, да я пару окуней выудил громаднейших, что твои поросята: ушицу сварили первый сорт. Сейчас разогрею.

И Павел Дмитриевич повесил котелок с остатками ухи на колышек, по-зырянски воткнутый наискось, над огнем.

Зыряне весьма опытные в приспособлениях при ночлегах под открытым небом, не делают козлов для котелка, как это водится у русских, а втыкают в землю колышек таким образом, чтоб верхний конец его приходился как раз над угольями. Повешенный на колышке котелок удобнее тогда отводить от огня в сторону, когда это бывает нужно.

Явился и проводник мой.

– Вот мой спаситель, рекомендую!

– Товарища моего от злой напасти спас!.. Спасибо, дружище! Как тебя звать-то? – обратился к нему Павел Дмитриевич.

– Назар, из Усть-Щугора. Вишь, в курьях заплутался: местов здешних не знает, а я на этот раз рыбу ботать выехал.

– Возьми, брат, вот тебе за твою услугу целковый: мало, прибавлю, – сказал я, подавая Назару рублевую бумажку.

– На что мне целковый, не надо мне твоего целкового, не стоит: по пути ехал. Гривенник дай на соль да порошку малость.

Я дал ему гривенник и пороху целый фунт, чем Назар чрезвычайно остался доволен, благодарил много и искренно, подарил нам пару больших карасей и, простившись, уехал.

Удовлетворив свой голод вдосталь ухою и затем напившись чаю, я сообщил Павлу Дмитриевичу подробно о своих странствованиях.

– Чего ж ты боялся без огня остаться, огонь всегда достать можно, когда ружье да порох есть: надави пороховой пыли, обваляй в ней кудельный пыж и выстрели легоньким холостым зарядом: пыж затлеет, а ты к нему сухой травы подложи, раздуй – вот тебе и огонь.

– Знаю! Да в тот раз, когда отчаяние меня пробирать начало, всякое соображение из головы вон повыскочило. После, может быть, и обдумался бы. Но скажи пожалуйста – где же Алексей-то? Как бы и он не заблудился?

– Не заблудится: не впервые в здешних местах, да и матка[40]40
  Зырянский карманный компас.


[Закрыть] с ним.

– И я в сущности не заблудился: Печора у меня была постоянно перед глазами, в каком направлении наша стоянка – я знал, но запутался в неисчислимом множестве озер и курей и не мог найти из них выходу – то же может случиться и с Алексеем, – возразил я.

– В курьях он отыскивал тебя днем, а теперь пошел вверх по Щугору: нечего тревожиться, придет, – успокаивал меня Павел Дмитриевич, подкидывая на пажок дрова.

Глухая, тихая, звездная ночь. Впечатления ночного мрака прокрадываются в душу, словно в ней самой сгущается этот мрак. Ни малейший шелест не нарушал тишины. Закатился месяц. За кругом света от огня темнота казалась совершенно черною и непроницаемою, зато ближайшие предметы к огню освещались необыкновенно ярко, так что каждый листочек ветлы, под которою разложен был пажок, отчетливо обрисовывался в воздухе. Вдруг выстрел. Эхо как-то глухо, отрывисто на него откликнулось и замерло.

– Это Алексей сигнал подает, – заметил Павел Дмитриевич, взял мое ружье и выстрелил в воздух. – Спрячься! Скажу, что ты не пришел, напугаю его: на поиски, мол, опять надо идти! То-то охать да стонать будет.

– Притомился, брат, я: не до того мне, да и около огня так развалило, что и встать не хочется. Какие тут прятки!

Через четверть часа явился Алексей, увидел меня и обрадовался.

– Слава богу, отыскался, где пропадали?

– Путался в курьях, кабы не зырянин здешний, и не вышел бы.

Рассказал я и Алексею, как было дело. Пожалел и поахал он обо мне, не менее пожалел и об утках, оставшихся зря, занапрасно на курье.

– Не благословясь пошли, поглумилися над вами вэрса, а может, и куль-ва[41]41
  Вэрса – леший, куль-ва – водяной.


[Закрыть] подшутили, – добавил он в заключение своих соболезнований.

– Надо полагать, что они. А много их здесь живет?

– На каждом месте их тьма-тьмущая, особливо в здешних трущобах им житье привольное, церквей мало, ну и варзают.

– По этой части не знаешь ли ты чего-нибудь такого? Порассказал бы!

– Со мной не случалось, а с иными промышленниками всего бывало: блудились и пропадали, в домы свои не возвращались. Многим Морт-юр казался.

– Кто такой Морт-юр?

– А безголовый человек такой ходит по реченьке, что в ЬІлыдзь впадает.

– Басня эта мне знакома, – заговорил Павел Дмитриевич, закуривши папироску и разлегшись рядом со мною на полсть. – Здесь Морт-юра мало знают: предание об нем всецело хранится между жителями Печорского верховья. Тебе известно, что Печора при выходе из Пермской губернии в Вологодскую, в тридцати верстах от знаменитой в том крае Якшинской пристани, называется Малою Печорою. Это название она удерживает за собою до впадения в нее реки ЬІлыдзи, которая течет, как и Щугор же, от Уральского хребта и, не уступая по обилию воды самой Печоре, увеличивает эту реку от слияния с нею более нежели вдвое, так что после впадения ЬІлыдзи Печора называется уже Большою. В Ылыдзь, верст около полутораста вверх от ее устья, вливается небольшая извилистая и быстрая река Морт-юр.

– Постой, однако ж, как же это: то Морт-юр – безголовый человек, то река? Не понимаю.

– А вот слушай! Морт-юр в прямом переводе значит человечья голова. Давно тому назад речка эта была безымянная. На берегах ее начал появляться безголовый человек – с тех пор она и получила название Морт-юр. Почему появлялся безголовый человек на берегах этой речки, рассказывают следующее предание. Когда-то два товарища-промышленника охотились тут на птицу и разного зверя. Одному из них счастливило необыкновенно: много убил он рябчиков, куниц, белок, даже несколько штук соболей хранилось у него при ночлежном пывзане в щамье[42]42
  Щамья – амбарчик на столбе для склада дичи и провизии.


[Закрыть] за своими метками. Другому вовсе несчастливило: измученный, усталый и постоянно с пустыми руками возвращался он на место ночлега и, видя необыкновенную удачу своего товарища, начал сильно завидовать ему. Кончилось тем, что неудачно охотившийся промышленник убил своего товарища в то время, когда тот наклонился к речке пить, отрубил ему голову, далеко забросил ее в чащу леса, а труп столкнул в воду. С тех пор обезглавленный человек ищет в темные осенние ночи своей головы, пугая случайно заходящих на речку Морт-юр промышленников.

По поводу Морт-юра со мною в тех местах случилось небольшое приключение, – продолжал Павел Дмитриевич. – Это было лет пять-шесть тому назад, в самый разгар лесной деятельности Латкина и компании, сгубившей множество печорских лесов, заготовляемых для заграничного отпуска – почти что несостоявшегося. В то время работал здесь уполномоченный от компании некто Газе, господин характера твердого и воли несокрушимой, имевший железное терпение прожить много лет безвыездно в лесах припечорья. Лиственничный лес ценных сортиментов в среднем Печорском бассейне подобрался. Газе командировал меня на разведки в верховья Печоры, поручив сколь возможно далее подняться по Ылыдзи и осмотреть речки в нее вливающиеся, в особенности Морт-юр, где, как нам сказывали, сохранилось много хорошего лиственничного леса. В здешних широтах летние ночи почти неприметны: читать очень мелкую печать в них можно насквозь, но осенью ночи бывают до того темны, что не уступают знаменитым воробьиным ночам Малороссии. Можешь себе представить, какой мрак в такие ночи покрывает воды маленькой речки, излучисто текущей по дремучему лесу и над которой между деревьями прорезывается лишь узенькая полоса небесного свода. Небесный же свод в эту пору не теплится ни одной звездочкой, а бывает покрыт густым слоем туч, из которых сыплется не дождь, а какия-то мелкие-премелкие, частые насквозь пронизывающия капли – жмычка, как называют промышленники.

Была уже глубокая осень, когда я с четырьмя рабочими отправился вверх по Печоре, по которой предстояло проехать до устья Ылыдзя восемь зырянских чемкосов, или пятьдесят шесть верст с небольшим хвостиком, при переложении чемкосов на версты. Из числа рабочих на моей лодке один по имени Пэдер (Федор) не был печорский уроженец, но зашел сюда из любознательности с Удоры, другой зырянской стороны, лежащей в северо-восточной части Яренского уезда по рекам Вашке, Елве и Ирве. Удорские зыряне во многом отличаются от зырян обитателей Печоры, Вычегды, Сысолы и Лузы; даже язык их имеет много особенностей, не вполне понятных не туземцам. Пэдер отличался совершенным отсутствием суеверия, что великая редкость между зырянами, и страстной охотой к пению. Это последнее достоинство он выказал ранее чем скрылись от нас крайние дома поселения правого берега Мылвы. Голос певца был чрезвычайно чистый и приятный тенор. Сначала я не мог разобрать длинной протяжной песни, которую пел он, хотя напев напоминал известную русскую песню «Зеленая ивушка». Когда же вслушался хорошенько в его тонкие протяжные и как бы ласкающие звуки, усвоил несколько слов из песни, то понял, что это точно была «Ивушка», буквально переведенная на зырянский язык. Замечательно, что у зырян нет родных песен. Душевные восторги излияния горя и радости не отразились у них в песне, для которой оказался слишком бедным их язык. Вообще же зыряне петь очень любят, но поют русские песни, часто не понимая их слов.

В два дня мы проехали по Ылыдзе пятнадцать зырянских чемкосов, или сто русских верст с походцем, и достигли наконец устья таинственного Морт-юра, имеющего при впадении до пятнадцати сажен ширины. В продолжение этих двух дней ничего особенного с нами не случилось, только множились и плодились рассказы о похождениях безголового человека, по мере приближения к месту его воображаемого появления, и часто слышались в носу или корме лодки, смотря но месту, где собиралась компания, известные восклицания: «ну вот, ладно, хорошо!» – непременно сопровождающие каждый зырянский рассказ, да скептические замечания невозмутимого Пэдера, оканчивавшего всякое мудреное повествование словом ишг-лат – надуваешь, обманываешь. Напрасно мой красноречивый лоцман Иван Казаков приводил множество примеров и доказательств, напрасно говорил, что «ачись синтэм старик вичкодорыс адзилыс – сам слепой старик из погоста видел». Непременным следствием рассказа из уст неверующего и неумолимого Пэдера было тоже: «нэрьялан, вок, нэрьялан» – надуваешь, брат, надуваешь. Уж как он его ни уговаривал, сколько ни называл Пэдера и «сё шайт Удоръыс» – сто рублей с Удоры, и «зарни морт» – золотой человек, Пэдер не поддавался, а мы все ехали да ехали вверх по ЬІлыдзе.

В устье Морт-юра сделали привал, зажарили на сковороде и съели несколько шанег, лепешек из пшеничной муки на коровьем масле (любимое кушанье зырян), и, отдохнувши хорошенько, отправились по Морт-юру против извилистого и довольно быстрого течения.

В конце первых суток плавания по этой речке нас застала темная, непроглядная ночь. Ни одной звездочки на облачном небе, а на воде мрак и тьма такие, что с кормы не видно было мачты, стоявшей на конце берестяной палубы. Плыли молча, рассказы прекратились, даже Пэдер перестал мурлыкать свою любимую «Ивушку», как вдруг на левом берегу посреди непроницаемого мрака сверкнул огонек. Жилья не было на сотни верст кругом, зырянам-промышленникам было еще рано заходить в глубь лесов, и у всех на языке шевелилось слово Морт-юрта, лоцман Иван Казаков многозначительно толкнул Пэдера и благоразумно надвинул лузан (наплечник из домашнего сукна с внутренними сумами – спереди и сзади – для склада дичи) себе на голову… Весла перестали действовать, руки гребцов невольно опустились, и лодка остановилась…

– Мый оны кэрны? (Что теперь делать?) – спрашивали шепотом друг у друга испуганные зыряне. – «Озиель делэ якшасьны Морт-юр код» – плохо иметь дело с Морт-юром. Пэдер, схватив свою длинную винтовку-моржовку, выскочил на берег и исчез по направлению к огню. Посреди мрака и тишины не было слышно ни малейшего шелеста шагов удалого удорца; он полз, как умеют ползать только зыряне-промышленники, подбираясь к дорогой добыче. Вся компания притаила дыхание и с нетерпением ожидала, – что будет. Через четверть часа самого напряженного ожидания, посреди торжественной тишины, оставшиеся на лодке услышали глухой оклик, обыкновенный между зырянами: «код крещеный» – кто крещенный? Сперва глухо, протяжно, потом с угрожающим выражением, и на минуту все смолкло… Затем разделился огонь на две светлые точки, которые быстро стали приближаться к лодке. Лоцман Иван не вытерпел и оттолкнул лодку от берега, осенив себя крестным знамением. Вскоре показались на берегу три темные фигуры: две большие с головнями в руках и третья поменьше. В одной компании узнали своего Пэдера, другая принадлежала неизвестному охотнику, а третья – собаке.

– Код? (Кто?) – спросил дрожащим голосом наш лоцман. И на этот спрос спокойный голос Пэдера отвечал:

– Нинэм, таэ Пилип Саваягыс. (Ничего, это Филипп из савиноборской деревни.)

Действительно, это был промышленник Филипп, заплутавшийся на лесовье, потерявший матку и на удачу шедший к Печоре.

– Убедились ли после этого твои спутники, что Морт-юр существует только в воображении?

– Нисколько: случай остался сам по себе, а вера в Морт-юр сама по себе, тем более что и Филипп, присоединившийся к нашему экипажу, поддержал эту басню своими убеждениями. Но подобные россказни, – продолжал Павел Дмитриевич, великолепно знавший Зырянский край, – как история о Яг-морте и Морт-юре неудивительны между жителями пустынных и обширных лесов Припечорья, где такой широкий простор для фантазии. Но вот что изумительно, что между здешним населением упорно держатся предания о разбойниках и кладах. Основательно сомневаться, что в такой стране, как Печорский край, дикой и лесистой, малонаселенной и бедной по торговым и промышленным оборотам, существовали шайки разбойников, отнимавшие плоды тяжелых и дальних странствований бедного зырянина. Однако ж, по преданиям, разбойники были, а это наводит на мысль, что здесь существовала когда-то значительная торговля: шайки разбойников не заведутся даром в отдаленной глухой трущобе – им нечего тут делать. Вероятно, в старину, во времена участия Великого Новгорода в ганзейской торговле, по pр. Сухоне и Вычегде шли через переволок между Мылвами на Печору и в Сибирь европейские товары и по этому же пути вывозились произведения Зауралья. Таким же образом двигалась торговля через pp. Собь, Усу – по Печоре, Ижме и Ухте через переволок на р. Вым по Вычегде и Сухоне к Великому Новгороду. Есть еще старинное предание о древнем торговом пути от Каспийского моря к северному океану; он будто бы тянулся по Волге и Каме через Чердынь на р. Вычегду и оттуда к устью Двины и даже Печоры. Вероятность торговли в прежние времена в Печорском крае оправдывается еще тем, что находили здесь во многих местах болгарские серебряные монеты, иначе как бы они могли быть занесены на глубокий север.

Рассказывают, что главным притоном разбойников были реки ЬІлыдзь и малая Печора, где они без боязни совершали свои кровавые дела, И до сих пор две или три крутоберегие речки, впадающие в ЬІлыдзь и Печору, называются разбойничьими. Зырянские сказания насчитывают довольно много разбойничьих имен. Я скажу тебе только об некоторых: Суханов грабил сначала отдаленные от Печоры страны и, говорят, доходил до Казани. Шайка его состояла из пятидесяти человек. Преследуемые правительством, они кинулись в северные леса, где и заблудились. Суханов для спасения своей шайки и себя дал обет – в первую реку, которая попадется, всыпать золото и в первую церковь сделать вклад, а потом жить смирно.

После такого обещания первая попавшаяся река была Ылыдзь, в которую разбойники высыпали мешок денег и положили под сосну клад. Затем пришли они в Печорский погост, где и жили сперва несколько дней мирно, но потом двое эсаулов не выдержали и нанесли какое-то оскорбление жителям. Атаман, по рассказам одних, в негодовании на дурной поступок своих подчиненных убил эсаулов, а шайка, возмутившись на это, убила своего атамана. По рассказам других, один из эсаулов Суханова, лично недовольный им, подговорил шайку убить своего предводителя, выбрал удобное время и напал на Суханова с возмутившимися разбойниками, которые окружили его со всех сторон, но он перескочил через всю шайку и кинулся к воде. Атамана не допустили до воды, схватив огромным багром. Его долго и варварски мучили, наконец закопали живого в землю по шею и продержали так трое суток. Выкопанный и истерзанный, он попросил, чтобы его застрелили в щеку. Убитого разбойника похоронили близ Печорского погоста, в урочище Пэ-ла-му (Дедушкино поле), ныне оно снесено водою.

Другой разбойник – Тыл-Пур-Як – был крестьянин Усть-Сысольского уезда, Деревянского общества. Он имел небольшую шайку и грабил суда, плававшие по малой Печоре и по ЬІлыдзю. В шайке его был эсаулом какой-то Антон. Разорившись с атаманом, он отрубил ему голову и, приняв начальство над шайкою, стал грабить по Печоре. В деревне Подчерской он завел себе притон, в который по временам приходил даже один. Боясь грозного разбойника, в особенности ножа его, с которым он никогда не расставался, крестьяне не смели взять Антона. Но однажды во время сна атамана приятель его похитил из-под подушки нож и передал его крестьянам, которые утопили Антона в четырех верстах от деревни Подчерской.