Текст книги "В Зырянском крае. Охотничьи рассказы"

Местечко, до которого довел меня Савел Прокопьич, показалось мне действительно весьма удобным для уженья. Здесь Шуйга текла свободным плесом: стоячих омутов не было, хотя река и удерживала болотный характер, хотя берега ее и были низки, грязны и кочковаты, но вода не была здесь затянута травами и тиной, как в омутах. Как раз против ивового кустика, указанного мне Савел Прокопьичем, выдалась довольно крутая коска, под нею образовалась небольшая заводь, в которой бойко плескалась мелкая рыбешка. Место было глубокое.

– Желаешь удочку взять, Савел Прокопьич? Лишняя у меня есть, про запас взята.

– А что ж, позвольте, я сяду вот там, повыше немного, побалуемся!..

Уселись. Клев начался немедленно. Стала садиться плотва, но брала она вообще осторожно, с продолжительной поклевкой, с выдержкой, так что в подсечке являлись беспрестанные промахи. В час я выудил не более десяти штук, однако ж довольно крупной плотвы, по полуфунту.

Сильно начало пригревать июньское солнышко, мявшее полным блеском, его жгучие лучи так и обливали зноем. Тихо на воде, тихо в воздухе. Какой-то туман, как газовый покров, раскинулся над чернолесьем, видневшемся вдали и огибавшем правильною зеленою рамою широта Шуйские Чисти. Над небольшими озерками, разбросанными кое-где по Чистям, галдели чайки. Вот их целая стая кружит в воздухе, преследуя беркута. Хищник тащит в когтях рыбу, чайки нападают; резво проносятся они впереди его полета, то всплывают над ним, то со свистом перед самою головою падают вниз. Ни малейшего внимания не обращает на своих преследователей царственная птица и мерными твердыми взмахами своих громадных крыльев летит вперед, забирая все выше и выше. Вот поднялся он на недосягаемую для чаек высоту и начал описывать там широкие круги, посылая на землю по временам пронзительное клыканье.

– Не пора ли покончить баловство-то, – рыба-то что-то не клюет! – закричал я Савелу Прокопьевичу, сидевшему от меня шагах в семидесяти за небольшим холмиком, из-за которого чернелась тулья его гречушника.

Савел Прокопьич поднялся.

– Какова добыча? – спросил я его.

– А по пословице, батюшка: «рыбка да рябки, потеряй деньки», двух ершей пымал, да сорогу в мизинец величиной. Пойдемте-ка к нашей землянке, чаишком по малости займемся и ушкой из свежей рыбки угощу вашу милость.

– Покорнейше благодарю, Савел Прокопьич! Можно и почаевать, а там и вздремнуть чуточку, если позволишь.

– А у меня и полог на этот случай знатнеющий есть, отдохнете превосходно: ни мошка, ни комар не изобидят. Что изволили выудить? Э, да вы с добычей: раз, два, пяток, десять штук горькуш, чего больше…

– Уж и горькуш! Презрительно очень о моей рыбе отзываться изволишь: вишь какая знатная плотва, крупная.

– Самая что ни на есть скверная рыба: нет ее костливее, а коли по неосторожности желчь раздавишь – омег! Окунишки куда-то подевались, ни один не сел, а я, признаться, на них уповал. Окуня в Шуйге много, по всей реке держится. В верховьях, в деревнях: Шуйге, Раменье, Черном и Линовике ловят их по травянистым омутам курицами, слыхали?

– Не слыхал. Как это курицами, что за штука?

– А штука, батюшка, придумана превосходная. Берутся, изволите видеть, две легонькие копани, кокорки этакие, обтесываются правильно, чтоб как одна, так и другая. По верхней стороне кокор привязывается мережка с большой посадкой. Мережка эта так и обойдет по всей кривулине кокор. Потом и снизу кокор тоже мережка, только не по всей копани, а начиная с кривулины. Таким способом и получится мешок: в голове он расходится аршина на четыре, а в пяте сбегает на нет. В самом конце пяты прикрепляется колышек. Вот вам и курицы. Ловят этой снастью всегда трое: один человек становится к правой кокора, другой к левой, а третий к пяте, к колышку, так и тащат по какому хоть неспособному месту – по грязи, по тине, в траве, в корягах, где угодно: везде курицы пройдут и рыбу захватят; они никогда ни завьются, ни заденут: волоки знай, да прижимай только плотнее ко дну. Ну, конечно, и для куриц сноровка нужна, особо тому, кто пятой управляет, чуть немного призацепило – должен поднять вовремя, а когда тащат – травить правильно, поталкивать, значит, сзади-то, чтоб рыба не завалилась где в тине.

– И много ловят этими курицами?

– Ну, нельзя сказать, чтоб очень, а порядочно. Снасть-то больно дешевая: всего стоит рубля два каких-нибудь, а действует чудесно – и в таких местах, где никакой другой мережой взять нельзя.

* * *

Далеко с полден свернуло солнышко, когда напившись чаю, выспавшись и вдоволь насытившись ухою, распрощался я с радушным Савел Прокопьичем и направился от его землянки в обратный путь к дому, получив от старика совет пристановиться на Черном омуте, который лежал гораздо ниже Сежи.

– Вы, батюшка, непременно поудьте в этом омуте: окуня тут сила, и щука есть; поднимается рыба в этот омут с Шексны, в нем затонул целый огород еловых дров барина Забуцкого, так и сел ко дну; рыба-то крепко держится около дров, потому тут ей и укромно и съедобно: ил намыло на дрова-то, червячки разные за корой завелись и привлекают рыбу-то, да и вода-то тут вольная. Задача будет, поудьте! – поучал меня Савел Прокопьич.

Дошел я до «Черного омута». Он лежал в расстоянии полуверсты от Сежи ближе к Шексне и был сажен около сорока в длину и около десяти в ширину. Берега у него песчаные и обрывистые, левый густо оброс ракитником, правый – состоял из голизны, по которой разметались волчьи ягоды и ежевичник. Вода в омуте совершенно черная. Потонувшие дрова занимали правую сторону омута, противоположную той, на которой я находился; они сквозили из воды грязною, неопределенной формы огромною кучею. Я подошел к омуту тихо. Рыба беспрестанно в нем плавилась. Особенно около дров раздавалось непрерывное бульканье. Усевшись против дров, на песчаной отлогости берега, я снял с двух удочек поплавки, чтобы удить со дна, наживил у одной крючок мясом облупленного ракового хвостика, у другой – червем и забросил. Рыба как будто позатихла, в омуте сделалось поскромнее, но все-таки по временам прорывались сильные всплески, изобличавшие присутствие весьма крупных экземпляров. То, должно полагать, практиковались щуки в своих хищнических нападениях, потому что при каждом всплеске торопливо выскакивала из воды мелкая рыбешка и лучеобразно рассыпалась по сторонам.

Долго не было клева. Солнце начало склоняться к западу; от берегового уреза и кустов ракитника легла на поверхность воды густая тень: черными пятнышками трепетали ивовые листики на блестящей поверхности омута. В воздухе повеяло чудной освежающей прохладой.

На удочке, наживленной рачьим мясом, дрогнула вершинка раз, два и наконец нагнулась к самой воде. Я подсек. Чувствую – крупная добыча, надо водить на кругах. И пошла хорошо известная всем охотникам до уженья потеха! Собака на картинной стойке, удачный выстрел на бойком взмахе по бекасу, когда он зигзагом сверкнет в воздухе и, свернувшись в комочек, шлепнется в болото, дублет по куропаткам, летящим с быстротою пули, так что крылья свистят, крупная рыба на удочке, когда удилище гнется в дугу, когда леса натянулась на нем как струна, разве не одни и те же мотивы для восторгов, увлекающих страстного охотника, заставляющие забывать его весь мир с его житейскими тревогами и глубоко впадать в другой, особый мир, исполненный необъяснимых волнений, понятных и дорого ценимых только истинными охотниками.

Тяжело. Рыба идет упористо. Нет возможности вызвать ее наверх, а так и хочется узнать, какая штука врезалась: язь, голавль, палан или окунь. Сначала размахи были широки, рыба бросалась то вправо, то влево, то к противоположной стороне, то в глубину. Я спустился шагов на десять вниз по омуту. Мне не хотелось дозволить рыбе броситься в дрова, где бы она могла засесть окончательно и невозвратно, так что являлась опасность потерять хорошую добычу и удочку. Более десяти минут водил я на кругах рыбу, наконец она начала утомляться, круги делались все меньше и меньше, порывы слабее. Попытал я подвести ее к берегу: ходко пошла. Не давая слабины, я начал подниматься с удилищем в гору. Рыба шла без сопротивления; я попробовал поднять ее к верху: идет, взвернулась на бок, и кровавым цветом блеснули ее плавательные перья: окунь! Подведя к песчаной отмели, я взял за лесу рукою и моментально выдернул свою добычу на берег, схватил ее в охапку обеими руками и вынес в гору. Окунь был редкой величины, около пяти фунтов.

Затем до заката солнца я выудил еще штук пять окуней по фунту и фунта по полтора. Клев окончательно прекратился с наступлением вечерней зари.

IV. Весна и весенняя охота на Шексне

Вскрытие Шексны бывает обыкновенно в половине апреля. В верховьях, в порожистых частях реки, это явление происходит при чрезвычайно низких водах, который потом сбывают еще и остаются в таком положении неделю и даже более, потом начинают понемногу прибывать от нагорного таяния снегов, и наконец в конце апреля или в начале мая, когда взломает Бело-озеро, река несколько пополняется и потащит с озера лед. Вообще весенние воды малозаметны в верховьях Шексны, совсем иное дело и иное значение составляют они в нижних плесах, в местах моей родины, которые принадлежат к местностям низменным, где бесчисленное множество маленьких озер, чистых и затянутых болотными травами, торфяных и моховых болот, трясин и глубоких полоев, речек и ручьев, встречается на каждой версте. Все они представляют большие или маленькие водохранилища, имеющие чрезвычайное влияние на поднятие весенних вод, которые переходят в низовьях Шексны в большие разливы, распространяющиеся по плоской местности так широко, что соединяются с такими же большими разливами реки Мологи. Бывают года, в которые полноводье достигает здесь чрезвычайных размеров, и в этом случае много хлопот и беспокойств наносит оно пришекснинским жителям, потому что затопляет села и деревни, уносит огороды и холостые здания, разбивает слань, дрова, жерди и прекращает на целый месяц всякую возможность к сухопутным сообщениям. Тогда скот со двора поднимается на повети, хлеб перемещается из амбарных засеков на подволоки, посев яровых запаздывает. Помочливая осень и высокое состояние горизонта воды при замерзании рек, дружная весна, большие снега и сторы Волги суть важнейшие причины больших разливов Шексны. Особенно важна последняя причина, т. е. сторы Волги. При движении льда по Волге силою воды надвигает в узких местах щиры (большие льдины) друг на друга в несколько слоев, запруживая реку до самого дна. Такая ледяная плотина называется стором; их строит Волга к островам, около которых река, разделяясь на два рукава, представляет две узкие полосы воды, очень тесные для прохода льда, с широких мест, преграждая свободу течению, сторы, естественно, вдруг возвышают прибыль воды в Волге, которая в свою очередь, подпирая воды впадающих в нее рек, обращает течение их назад, в голову. Самая большая прибыль воды в Шексне бывает именно тогда, когда происходит это явление, поднимающее воду в иные года аршина на два и более в сутки. Если сторы на Волге велики и продолжительны, разливы Шексны бывают чрезвычайно широки. Пришекснинские жители по обратному движению воды в Шексне и быстрому ее возвышению безошибочно узнают о проходе льда по Волге и ее сторах. Те же сторы льда и обратное течение воды удерживают надолго Шекснинский лед. Уже Шексна выйдет из берегов, все окрестности захлебнутся водою, и даже лес затопится до половины его роста, а лед стоит себе черною лентою на своем месте, тропнет и испаряется до тех пор, пока вода не пойдет своим нормальным путем и не позовет его с собою к низу.

Случается иногда, что весенние разливы захватываются здесь жестокими морозами, отчего на полой воде образуется довольно толстый лед, называемый на местном наречии начермерзью. Я намерен здесь рассказать несколько подробностей об удивительной весне 1857 года, в которую действие весенних морозов произвело необыкновенные местные явления, так что эта весна надолго останется в памяти у прибрежных жителей р. Шексны.

С начала марта в весну 1857 года солнце светило так, как должно было ему светить в эту пору, т. е. пригревало сильно, снег таял быстро и, конечно, скоро бы сошел, если бы не крепкие утренники, обнастившие его до того сильно, что на утре поезжай по нем хоть на тройке. Мужики пришекснинских местностей, отправляясь в лес на рубку дров и в нивы за сеном, уже не ездили по своим узеньким, плохо проторенным дорогам, а смелой рысью, иногда и вскачь, откатывали напрямик по насту: до того он был тверд и плотно осажен морозами. Но как только день подходил к десяти часам, так тепло начинало брать свое: припекающими солнечными лучами разводило наст, на лугах все шире и шире делались проталины, все выше и выше вытаивали и поднимались езжалые дороги, и вот вместе с днем Алексея Божия человека с гор вода – шумные ручьи и потоки побежали в Шексну по всем ложбинам и рытвинам, как по водосточным желобам. Река наполнялась скоро. Темные пятна показывались на льду и, съедая снег, быстро расплывались по нем, сливаясь в одно общее свинцового цвета пространство. Скоро образовались закраины, дружно начали отдирать лед от берегов и пучить его к верху. Вот показалась и заливная вода, а вслед за нею и перелетные странники.

После грачей и скворцов первые (2-го апреля) прилетали жаворонки, сперва стадами, потом скоро разбились на пары и, разместившись по проталинам, начали веселить матушку-природу, заливаясь в громких песнях. За ними прилетели вертлявые и миловидные трясохвостки – вестницы, по местным пришекснинским замечаниям, скорого вскрытия рек – и коронованные пиголки, всегда так забавно упражняющиеся в начале весны игрою своего полета. Потом с вытаявших грязных полей начал доноситься голос журавля и крик кроншнепа. Над ближайшим кочкарником, с перегодовалой пожелтелой осокой, барашком заблеял бекас, статные кулики-кривоноски начали выкликать «траву», глухо забормотал дикий голубь на хвойном лесу, а в воздухе то и дело плыли эскадроны гусей, лебедей и уток различных пород. Вода в реке прибывала сильно, течение ее делалось все медленнее и медленнее, наконец совсем перестало позывать ее к низу, задержало на день в устойчивом положении и потом обратило назад, вверх. Это, как мы видели, действие волжских сторов.

Вода бросилась из берегов и разлилась по полям и долам, а там, расходясь все шире и шире, наконец затопила все окрестности с лугами, яровыми полями и лесами, растущими по глубокой впадине шекснинского бассейна. Зайцы, выжитые разливом из лесов, сперва теснились по узенькой полоске берега, потом перебрались кое-как на шекснинский лед и расскакались в оба конца его на страду свою и голод. После осиновой коры и молодых побегов ивняка, которыми они лакомились в лиственных пришекснинских лесах, только и осталось теперь им в пищу, что перезимованные еловые вехи, некогда обозначавшие по реке дорогу.

Мужики села Красного, растянувшегося на целую версту по берегу Шексны, радовались дружной весне, предполагая успешно кончить по полноводью свои работы. А работ в этот год было немало: всю зиму рублены были дрова и метаны в огороды, которые нужно было по водополью выводить на текучую воду, чтобы плавать в Рыбинск и Ярославль, как только уберется заливная вода и обрежутся берега у Шексны. В пришекснинских местах дрова составляли прежде для крестьян и помещиков одну из главнейших доходных статей. Спокон века топор выручал здесь порядочные деньги, истребляя лес беспорядочно и беспощадно.

Крестьяне уже хотели приступить к выгонке плотов и кошм с поймы на глубокие и проточные места, как вдруг природе вздумалось подшутить. Сперва она переменила южный ветер на северный, а потом 12-го апреля наслала такой трескучий мороз, что весь разлив подернулся тонкою пленкою льда. На широком, почти пятиверстном, пространстве воды против села Красного только в некоторых местах остались маленькие полынейки, рябившие тонкими струйками, а остальное все превратилось в гладкую, как стекло, поверхность. За первым морозом последовал второй, за вторым третий, и все суровее и суровее, и так целую неделю продолжал стоять страшный холод с северным пронзительным ветром. Застыла толстым льдом водополица, затянуло все полыньи, и обиндевели, как в середозим, деревья. Вся жизнь природы, только что начинавшая развиваться, пресеклась, развеялось дыхание весны, смолк говор воздушных переселенцев. Скрылись куда-то утки, исчез кроншнеп, уже не рассыпался барашком бекас, не перепискиваются песочники, даже пиголки не прокричат, чайки не перекликнутся, журавль не прокурлычит на моховом болоте. Опустили головы мужики. Такой начемерзи еще не бывало на их памяти. Иногда ночью и приударит мороз, но днем пригреет солнышко и сейчас же все разведет: после полдень поезжай на лодке куда хочешь; но тут залив заковало льдом на вершок толщины и нисколько не сдает на тепло. Многие опасались за озимый хлеб, другие за лес, третьи за травы и, бог знает, каких беспокойных дум и тревог не навеяли несвоевременные холода и морозы.

В селе Копорье, по соседству с Красным селом, наступил праздник и ярмарка, на которой все окружные крестьяне запасаются новыми телегами, колесами, боронами, сохами, кадочками, решетами и разною домашнею рухлядью.

Каждый год красносельцы отправляются на праздник в Копорье, для покупки всего нужного по дому вообще и в особенности для праздничанья, потому что там на это время и пиво варят и водкою угощают до отвала. В легких лодочках наперерыв друг перед дружкою мчатся, бывало, мужички по широкому разливу и в какой-нибудь час около полдня достигают ярмарочного пункта. Но теперь таким образом ехать было нельзя, хотя широкий и гладкий разлив так и манил по себе прогуляться. Что делать? Отказаться от праздничанья – это было бы нарушение порядка, неслыханное и беспримерное. Совершить переправу по льду – опасно, пожалуй, как раз отправишься «ловить бурог». Произошел совет, на котором большинство голосов решило идти на праздник напрямик по начемерзу, потому-де, «двух смертей не бывать, а одной не миновать», и если кому на роду написано где умереть, то «того места не обойдешь, не объедешь»; к тому же поговаривали, что по застывшей разливе уже много прошло ходоков. Крестясь и озираясь, не смело выступили на начемерз мужики и, робко передвигая ноги по скользкому льду, беспрестанно пробовали его прочность то шестами, то обухами топоров, то потопыванием ногою. Лед только потрескивал и гудел, но нигде не проламывался. Тут-то разорялись все по разливу, и по мере уверенности в безопасности все веселее и свободнее шли вперед, и наконец со смехом и криком, подшибая друг друга и беспрестанно падая, пустились во всю прыть, раскатываясь по зеркальной поверхности. Казалось, все совершенно забыли, что отделены от смерти очень тонким слоем хрупкого черепка, и тешились как дети, пуская сильною рукою маленькие льдинки, которые с визгом и гулом далеко летели по яснецу. Странно было видеть со стороны эту путешествующую толпу по льду, издали похожему на поверхность устоявшейся воды в тихий день.

Уже под вечер возвращались красносельцы назад, порядком подготовившись праздничными пивами и водкою. Обратное путешествие было несравненно веселее и оригинальнее. Кто тащил, перепрокинув на сошки, косулю, с трудом удерживая на льду свое устойчивое положение; кто тащил скат колес, убегающих вперед от малейшего прикосновения, и потому представляющих ненадежную точку опоры. Здесь двигались несколько кадок, громко звеня своею пустотою, и бежали как бы сами собою ящики телег; а там седой, запустивший хмелину, старичина, князем развалясь на бороне, обращенной зубьями ко льду и влекомой двумя дюжими париями, орал во все горло дребезжащим голосом всем знакомую народную песню:

 
Тихи воды, быстры речки
Бережки моют…
 

На другой день после праздника вода сбыла четверти на полторы, и лед осел, а холод и мороз нисколько не смягчились. Шибко пригорюнились те, которые имели на пойме дрова и слань. Огороды могли обмелеть, и в будущем представлялась невыносимая и долговременная работа. У которых косяки были поближе к реке, решились выводить их теперь же, разрубая лед и очищая этою изнурительною и хлопотливою мерою нужное пространство воды для выгонки огородов. Сил и старания положено было множество, избились мужички до невероятия, многие выкупались и схватили лихорадку, всегда в весеннее время очень опасную в здешних местах, но дрова выгнали и поставили на глубокие места, на которых уже нечего было бояться обмеления. Но не все успели обеспечить этою решительною мерою свою дровяную промышленность. Большая часть огородов остались замороженными на нивах, где легко могли они обмелеть и застояться до сухопутицы. Хозяева их уж и рукой махнули, видя, что тут никаким образом нельзя превозмочь божьего произволения.

Ветер вдруг переменился, перейдя с северного на западный. Как от созвездия Южного Креста в льяносах и пампасах Ореноко ветер непременно нагоняет тучу и грозу, которая оживляет оцепеневшую от зноя природу, – так западный ветер в пришекснинских окрестностях всегда натаскивает дождь и тепло. Сейчас же изменилась погода, холод спал, и потянулись из-за горизонта облака, восходя по бокам неба все выше и выше к зениту. Наконец собрались они в довольно густую тучу и брызгнули крупным дождем. В два-три дня окоченевшая природа освободилась от ледяной коры, вода прибыла, шекснинский лед протащило, и возвратилось откуда-то все пернатое, странствующее население нашего края, и еще с большим оживлением начало торжествовать свое брачное соединение. Жизнь снова вступила в свои вечные права, снова повеяло весною, этою чудною оживотворящею благодатью.

И говорить нечего, что хозяева дров, замерзнувших было на поймах, остались не в накладе, потому что после, без всяких хлопот и затруднений, вывели свои косяки, куда следовало. Однако ж не без несчастий обошлось это продолжительное замерзание разлива. Чрезвычайно много истребилось молодого леса, когда во время убыли оседал лед и силою своей тяжести сгибал и ломал каждое деревцо не толще руки; тем же оседанием льда протерло кору до самой древесины на всех понятых водою больших деревьях, отчего подсушилось множество лесу. Следы этих крушений явились во всем своем безобразии после слития воды: на ином торфяном болоте, где так славно было, повыбежал ровненький и чистый дровяной лесок, не осталось ни одного дерева целого. Многие из крестьян загубили и жизнь свою, особенно при начале морозов, когда начемерзь еще недостаточно утвердилась и опорою служило только одно ненадежное русское авось. Всех несчастных случаев на Шексне от «утопления» было в ту весну до двадцати, да до пятнадцати человек отправилось на тот свет выкупавшихся и заболевших от того горячками. Но были творения, для которых весеннее замерзание воды явилось спасением: зайцы с Шекснинского льда и с островов, где ожидала их неминуемая гибель, по начемерзе все ушли в уйму, т. е. в большой островной лес.

Сказавши о Шекснинских разливах, перейдем теперь к охоте, совершаемой здесь любителями по полой воде в запрещенное весеннее время.

Зимою, по первому снегу, и Великим постом – по настам переселяются на низменные местности в лиственные пришекснинские леса зайцы. Вероятно, привлекает их сюда изобилие осины и ивняка, кору которых они любят глодать. При разливе из низких мест и болотин, потопляемых, разумеется, прежде всего водою, сганивает[17]17
  Сганивать – сгонять, согнать, пугать. Сганивайте птицу почаще с вишен, все поклюет! Сгони мух со стола.


[Закрыть] их сперва на гривы и суходолы, где они теснятся на самых маленьких островках. В этом злополучном положении застают охотники трусливых зверков, и начинается безжалостно отвратительная бойня. Поперек острова пялят тенета, с обоих концов заводятся собаки с загонщиками, зайцы взбуживаются, стремглав летят в расставленные сети, где и гибнут под палками шкурятников.

Нередко случается охотникам набивать этим хищническим способом по 200–300 шкурок в один день.

В весенние разливы, или, как здесь называют, в водополицу, крестьяне и без тенет любят в праздничное время погонять зайцев на островках, для чего и отправляются в известные им места в лодках целыми артелями, зажимают зайцев в узкие места, облитые водою, и бьют их палочьями без всякого сострадания. Я очень хорошо помню, как совершали близ села Красного любители потешиться за зайцами свои экспедиции на угольные ямы, окруженные со всех сторон поймою, сгонившею несчастных беляков (русака редко захватывает разлив) в тесную кучу, и как привозили они оттуда полнехонько нагруженные лодки зайцами. Конечно, существует здесь отговорка, что если не бить зайцев, то они перетонут же, потому что редкий год не скрывает вода всех тех грив, на которых потешаются за ними охотники; но нам случалось не раз видать, что они и спасались, перебираясь на кучи плавающего хвороста, на колодины, даже на шекснинский лед, увлекающий их вместе с собою вниз по течению и нередко прибивающий куда-нибудь к суше, или убегая по начемерзе, как, например, в весну 1857 года.

Более егерская охота весною – это с подъезда в лодочках за тетеревами-березовиками, слывущими в народе под именем косачей или польников. Всем известно, что тетерева весною имеют токи на определенных местах, на которые самцы слетаются для любострастного свидания с самками. Множество бьют тетеревей на этих токах из шалашей, нисколько, конечно, не щадя самок. Во время больших разливов, когда вода покроет на дальнее пространство всю сушу и в месте токовища тетеревей, тогда они, состадившись, перебираются на лес, на высокие березы и раскидистые сучковатые осины, и уже на них, над водою, устраивают свои токовища. По утренней заре, во время яровитого бормотанья тетеревей, охотники отправляются за ними в маленьких лодочках, носящих название подъездков. Подъездочки эти делаются обыкновенно из цельного осинового дерева, обтесанного в форму челнока, выдолбленного и плоско разведенного с помощью огня. Таким же образом устраиваются в пришекснинской стороне и большие лодки, до пятнадцати аршин длиною, так что с двумя набоинами они в состоянии поднять человек до семидесяти с совершенною безопасностью на валах во время бури, потому что длинны и плоскодонны, не то что волжские щенники, называемые, в отличие от шекснинских лодок, душегубками. Итак, в маленьком подъездочке тихо подъезжают охотники на утренней заре к стаду польников, разместившемуся по осинам. Токовик не замечает приближающейся опасности. Он, усевшись на самый нижний сук, весь погрузился на рассматривание самого себя через отражение в воде и, сердито насупившись над своим изображением, глухо токует, беспрестанно повертываясь и чувыкая. Первые в стаде окажут беспокойство приватные самцы. Они начинают керкать, переминаться, ходить по сучьям, вытягиваться и приседать. Это самые верные сигналы к стрельбе: еще несколько секунд – стадо снимется и улетит. Тетерки допускают ближе, и потому в стрельбе с подъезду их губится больше, вопреки всем охотничьим соображениям, предписывающим беречь самку весною в ожидании от нея приплода. Надо заметить, что удача охоты с подъезду много зависит от состояния погоды: в ясную – редко допускают тетерева в меру, особенно если они сидят кучным стадом, в пасмурную, тихую и теплую погоду они плотно сидят на деревьях, схохлившись и прижавшись к древесному стволу, и допускают на самое ближайшее расстояние, так что охотнику случается подъехать под самое дерево, сделать несколько выстрелов – и стадо не снимется. Охота эта очень добычлива: нередко случается привозить охотникам на одну лодочку штук по 15 и более тетеревей, из коих непременно две трети самок. В маленькую воду, в подъезде к польникам очень мешает чаща леса, через которую приходится иногда пробираться охотникам, но в большую это препятствие совершенно устраняется, потому что из воды видны одни только верхушки небольшого леса, составляющего густой подсед, а иногда он и совсем скрывается под водою, лишь осины да березы среди безграничного кругозора высятся над разливом своими шапкообразными вершинами.

На гривах, в тех местах, где есть росчисти и если они еще не затоплены водою, собираются дупеля и устраивают свои токи. С невозмутимым хладнокровием бесчисленнейшее множество побивается этой прелестной дичи в пору их спаривания, в этом бессознательном чаду брачных соединений, когда бы и закон и совесть должны были остановить сокрушающую руку охотника. Не понимаем, что за удовольствие убивать дичь, которая, вся принадлежа страсти, не обнаруживает ни малейшего желания к самосохранению. К несчастью, стрельба дупелей на токах распространена очень широко. В Вологодской губернии множество охотников целыми тысячами истребляют этим способом дупелей, невзирая ни на какие запрещения, отчего около Вологды замечается в последнее время быстрое уменьшение этой дичи. В Костромской губернии, около озер, пограничных Даниловскому уезду, поступают еще лучше: там ловят дупелей весною на токах петлями и сетями, уничтожая этим страшное их множество.

Дупелиные токи на Шексне начинаются рано: с половины или с двадцатых чисел апреля, при дружной и теплой весне и раньше. Дупеля выбирают для своих токов места с мелкою кочкою. Особенно любят они такие низинки и потные места, на которых осталась от прошлого года осока, пырей или белоус и встречаются изредка маленькие ракитовые кусточки. На ток прилетают сначала самцы совсем особым полетом: на вечерней заре поднимется дупель с места, где он дневал, сделает круг, летит над самою землею и спускается на токовище необыкновенно тихо. За самцами через полчаса времени, когда заря уже начинает бледнеть и предметы станут мешаться в вечерней мгле, полетят самки. Самцы уже токуют: они издают при этом какой-то особый треск, весьма схожий с тем, какой извлекается из гребенки, если водить по зубьям ее тоненькою палочкою; в промежутках этого звука слышится шепелявое свистение. Чем более начинает темнеть, тем сильнее разгораются токующие дупеля. Они как мыши снуют взад и вперед по траве между кочек, сталкиваются, дерутся, припрыгивают, распуская при этом веером свои хвостики, в которых как искорка блестит белое пятнушко. Вот это-то пятнушко и служит предательскою мишенью для охотника. В один момент вскидывает он ружье и стреляет мелким бекасинником в ту точку, где блеснет белая искорка. Выстрелом нередко прихватит и другого дупеля, а случается уложить и трех за раз. Бойня прекращается с наступлением глубокой ночи, когда в темноте уже ничего нельзя рассмотреть. На хорошем току в теплую и ясную зорю убивают пар по сорока дупелей на одно ружье, а сколько переранят, сколько не найдут убитых – и счету нет.