Текст книги "В Зырянском крае. Охотничьи рассказы"

3.

– Ну, парень, побухали же вы! – отнесся к нам Алексей, когда мы подошли к огню, поставили ружья к стволу сосны и, складывая дичь и патронташи, готовились присесть около него для чаепития и подкрепления себя съестным.

– Побухали! – отвечал Абрам.

– Каковы стучки-то были? Зазвонисты?

– Ужась зазвонисты! Так, парень, грохотали, что издивленье.

– Крепки, видно, заряды были?

– Заряды какими следовало быть, по ружьям.

– Есть ли на работу-то что? Много ли убили-то?

– Уж убили. Мы, брат, так даром воздуху не греем: начин полю хороший, – заносчиво отвечал Абрам, подбросив на огонь сушину вересняка, отчего ярко и с треском вспыхнуло пламя, выбросив в воздух большой клубок искр.

У Алексея, вероятно, по предварительному наставлению Абрама, было все приготовлено в порядке: разостлана полость, в изголовье положены подушки, прислоненные к толстому поваленному дереву, случившемуся здесь очень кстати, расставлены на крышке погребца стаканы с чайницею и сахарницею, а подле весело бурлил самовар, фыркая густым паром. Я сейчас же заварил чай и начал разуваться, чтобы обсушить ноги и обувь. Бродя очень долгое время по воде, я чувствовал, что промочил их. Абрам тоже приступил к обсушиванью: он надел на палочки около огня свои с длинными голенищами сапоги и развесил на прутиках онучи.

Между прочим Алексей на расспросы Абрама успел объяснить нам, что он стрелял два раза вовсе не по дичи, а что запамятовал спички, огонь нечем достать было, так для этой причины холостыми и бухал.

– Уж было у меня тут возни, насилу взбудил огонь, – добавил он.

Напившись чаю, мы приступили к приготовлению кашицы, для которой пожертвовали чирком и шилохвостенем.

– Вот она, утятинка-то и пошла в дело, – самая свеженькая. Не летать бы тебе, шельмецу, за утками, не садиться бы против меня, не попал бы ты и в котел, – приговаривал Абрам, потроша шилохвостового селезня.

Скоро закипела кашица в котелке, повешенном над огнем по-зырянски – на воткнутом наискось колышке. Абрам, всегда бывавший в подобных случаях кашеваром, свернул ноги калачом и уселся поближе к котелку с ложкою в руках, беспрестанно намешивая ею варку и снимая накипевшую пену. Алексей закурил трубку-носогрейку, а я, нежась перед огнем, любовался природою. Последнее сиянье вечерней зари, угасая постепенно, наконец угасло вовсе, осталась только чуть-чуть заметная беловатая полоса, блестевшая на горизонте, как поверхность отдаленного озера. Все небо иллюминовалось звездами: яркими алмазными огнями горели они по небесному куполу. Что это за прелесть, весенняя ночь! Как невыразимо приятны часы ее торжественного спокойствия! Природа как бы отдыхает, а с нею вместе стихают и все тревожные движения души человеческой. В былое время много таких ночей провел я на родине, на широких разливах реки Шексны, в веселом товариществе охотников, при неумолкаемом говоре пернатого населения. Любил я там в такие ночи прислушиваться к этому говору, в его последовательном порядке, всегда стройном и полном жизни. Вот на первых порах вечерней зари, начинает свою закатистую песню соловей: ударит два, три раза, просвистит два, три колена и смолкнет, через минуту снова начнет и зальется трелями. От него принимает малиновка: покачиваясь на ветке, мелодически звенит она своим серебристым голосом; за малиновкою ведет пенка, щегленок и моховая синичка. За ними потянет вальдшнеп, потом затокует дупель, и, наконец, раздастся однообразный крик куропатки и трещание козодоя, неумолкающее во всю ночь. Особенно любил я слушать перекличку куропаток, постоянно бывавшую в конце вечерней зари: этот голос был для нас сигналом, по которому мы отправлялись на сон грядущий. Соснуть приходилось немного, ибо тот же звонкий голос куропатки будил нас, возвещая утреннюю зарю, вслед за ним до чуткого уха охотника доносилось чувыканье тетерева, поднявшегося на лес; потом через полчаса прилетал к шалашам токовик, скликал ток – и начиналась охота.

– Что твоя кашица, Абрам? – спросил я нашего кашевара, начинавшего дремать.

– Что! Не скоро еще уварится, – отвечал он, зевая во весь рот. – Спать нетто хочется: около огня-то так и разгасило что-то.

– Расскажи что-нибудь – меньше дрематься будет.

– Что рассказывать-то? Разве зырянскую пришту рассказать: недавно выслушал – славная.

– Ну, пожалуй, рассказывай хоть зырянскую причту.

– Ехал, изволите видеть, зырянин в город, вез он продавать бочку дегтя. Вот, хорошо, лошаденка у него устала, сам он проголодался, надо было покормить. Дело вышло на пустоплесье. Отпряг он лошаденку, привязал ее к телеге, насыпал ей овсеца, а сам захотел огонька развести. Прилунился тут такой большой пень с дуплей, он возьми да зажги его. Невдомек ему, что в дупле-то было дятлово гнездо с детками. Выпорхнул из гнезда бедняжка дятел, полетал, полетал кругом, поскрипел, поскрипел: больно жаль ему деток, но делать нечего – сгорели все до единого. Вот и думает дятел: постой же ты, сиволапый! За то, что сжег моих деток, отплачу я тебе так, что веки-повеки помнить будешь. Сел он на бочку с дегтем и давай долбить что есть мочи обручи; снизу-то долбит, и сверху-то долбит, и сбоку-то долбит. Увидал это зырянин, сильно осерчал и думает: погоди же ты, носатая шельма, задам я тебе трезвону, забудешь ты у меня долбить бочку. Схватил топор, подкрался потихоньку к дятлу – хлоп его что было силы. Дятла-то не убил: успел слететь, а обручи-то пересек, бочка распустилась, ушел весь деготь до капельки. Начал горевать зырянин, всхлопывать руками да дятла ругать, а дятел, не будь глуп, тем временем пересел на голову к лошади, да так ее и долбит в лоб, так и долбит. Увидал это зырянин и думает: эка ты, носатая тварь, нашутил ты у меня с бочкой, да и лошадь-то хочешь задолбить, – вот я же тебя! Схватил он топор, подкрался к дятлу, да с сердцов-то как свиснет во всю пору мочи обухом. Дятел-то увернулся и полетел, а лошадь-то повалилась, да тут же издохла, – только прохрипела раза два да ногами подрыгала. Сильно загоревал зырянин, слезно заплакал и пошел обратно домой. Идет он путем-дорогою, жалуется на злую судьбу да ругает дятла, а дятел этим не удовольствовался: полетел он через поля и леса, через реки и ручьи, в ту деревню, где живет мужик. Время было там обеденное, пора жаркая, в избе у зырянина окна отворены. Вот дятел возьми да и влети в избу. Увидал он горшок с кашей, сел на него, да так и долбит, так и долбит. Хозяйка зырянина – баба глупая, ватруха-баба, увидала дятла и давай его ругать: вот окаянную силу куда занесло… грешневой каши захотел, вот я тебя, шельмеца!.. Да с сим словом как хватит дятла ощепком лучины, только черепки от горшка полетали в разные стороны, и каша рассыпалась по полу, а дятел целехонек слетел и пересел на зыбку, на пеленочного ребенка и начал его долбить: так и долбит, так и долбит. Увидала это баба, от злости из ума ее выкинуло, схватила она тот же ощепок и со всего маху как шарахнет по ребенку, так что и душенька ангельская у бедняжки вылетела вон, а дятел нырь в окно и был таков. Плачет баба слезно, жалостливо причитает, на горькую долю горе складывает да дятла ругает. На ту пору и зырянин, муж ее, приходит. «Что, матка, плачешь, что причитаешь, о ком слезы льешь?» – спрашивает ее муж. – «Ох, батька! Что у меня приключилось, какая большая беда поделалась!» Вот так и так, то и то, и рассказывает она ему, что сделал с нею дятел. «Ну, матка, и у меня такое же горе случилось, беда не маленькая приключилась». Вот так и так, то и то! Он тоже рассказал, что с ним тот же злодей, дятел, сделал. «Это, – говорит, – общительный наш с тобою ворог был, когда-нибудь и нам попадется, еще разделаемся». Вот такая-то штука с ними, батюшка, и стряслася. Все зыряне от мала до велика знают эту пришту, и теперь до зла горя им, если их подразнишь, как зырянин дятла бил и смолу выпустил.

– Правда ли это, Алексей, точно ли зырянин не любит этой присказки? – спросил я Алексея, задумчиво курившего корешки.

– Пустое все, – отвечал он сквозь зубы. – Про нас грешных русские и не весть что рассказывают. Когда-нибудь и я про них расскажу вам еще не такую сказку.

– Расскажи теперь, – промолвил Абрам, чрезвычайно любивший всякого рода россказни.

– Теперь некогда. Смотри кашицу-то!.. Вон как ее того… из котла-то пучит.

Абрам снял с колышка котелок, помешал кашицу ложкой, сбросил накипавшую пену, попробовал и решил, что она уварилась. Скоро кончили мы ужин и прилегли отдохнуть. Ночь миновала быстро. Я проснулся с появлением первых проблесков зари.

4.

– Абрам, вставай, в шалаши пора!

Абрам лениво поднялся, зевнул и вопросительно посмотрел на меня.

– Вставай скорее, идем: уж куропатка прокричала, утренняя заря показалась.

Мигом вскочил мой ретивый охотник, куда и сон девался. Торопливо начал он обуваться, толсто навертывая на ноги онучи и натягивая сапоги. Через несколько минут мы бегом пустились к шалашам. На востоке растянулась алая полоска утренней зари, а с лесу, издалека донеслось до нас чувыканье тетерева.

– Эх, кабы хороший ток был, – промолвил Абрам, в притруску торопясь к шалашам.

– Не худо бы. Слышишь: токовик уж голос подает, – сейчас вылетят!

Мой шалаш был ближе Абрамова, я добежал скоро и залез в него на мягкий соломенный постельник и кошу, положенные в предохранение от сырости.

Многие из охотников не одобряют охоту на тетеревином току, не находя удовольствия сидеть неподвижно в шалаше, долго дожидаться, пока не прилетит тетерев и не спустится в двадцати пяти шагах на присад, где его и бьют без всяких особенных ощущений. Что, говорят, за охота стрелять сидячую птицу на таком расстоянии, на котором можно убить ее палкой: это не охота, а бойня. Так рассуждают охотники высокого пошиба, красные егеря, исключительно любящие болото и легавую собаку, никогда не бывавшие на хорошем тетеревином току, охотники, для которых сидеть на одном месте – наказание. Бесспорно, для таких эта охота действительно покажется скучна. Что же касается до меня, то я чрезвычайно люблю ее, как люблю вообще все роды охот.

Тетеревиный ток имеет особенную, ни с чем не сравнимую прелесть, особенно на местах не разбитых, где бывает хороший слет косачей, где несколько штук токовиков начальствуют на токовище и вступают между собою в отчаянное побоище. Гортанные звуки льются неумолкаемо, беспрестанное чувыканье, припрыгивание, керканье, хлопанье крыльями раздается со всех сторон, а с лесу доносится кокотание тетерок, сильно разжигающее самцов, доходящих до исступления: веером распустивши хвост, надув шею, как челноки, шмыгает тетеревье мимо шалаша, и не налюбуешься на их молодцеватость, на яркие кровяного цвета брови, на блестящее, как полированная сталь, оперение. А раннее утро, свежесть весеннего воздуха, голоса различных птиц на заре и какой-то особенный гул, весенний гул – «Зеленый шум», как назвал его поэт, – разве это не живая страница из жизни природы, и какому охотнику она может быть не по душе!

Успех и удовольствие на этой охоте зависят много от хорошего устройства шалашей. Скажем несколько слов об этом устройстве. Шалаш под тетеревей делается обыкновенно из ельника: привыкнувший к зеленому цвету хвой, тетерев такого шалаша не боится. В основание шалаша употребляется от двенадцати до восемнадцати колышков средней толщины и аршин четырех длины. Верхушки их связываются кольцом из ветвей, а комельки завастриваются. Потом все двенадцать связанных вверху колышков разнимаются и втыкаются крепким нажимом в землю. При этом колышки разносятся довольно широко, чтобы шалаш был просторен: в тесном шалаше ни лечь нельзя, ни повернуться, ни зарядить ружья. Установив колышки, следует из тоненьких ветвин сделать переплет по всему основанию, сверху до низу, спирально обвивая и привязывая ветвинки мочалами. Без переплета неловко утыкать шалаш ельником: хвоя не держится. Нет надобности, чтоб переплет был частый, – четырех рядов по всей высоте шалаша за глаза достаточно. Для прикрытия шалаша ельником необходимо выбирать небольшие, но разложистые и густые лапушки, которые всегда можно найти на молодых приземистых и здоровых елях. Шалаш затыкается лапушником сверху. Укрепить первые лапушки довольно трудно, зато далее самое дело покажет, как должно укреплять их. Запуская лапушки одна в другую, в замок, можно сделать шалаш до того плотный, что никаким дождем не промочит. Оконченный таким образом, шалаш представляет фигуру опрокинутого конуса.

Исключительное внимание необходимо обратить на укрепление нижних частей шалаша, потому что польники, токуя на земле, часто подбегают до того близко к шалашу, что в случаях, где он редок, легко могут заметить охотника, а если токовик заметит близко человека, то весь ток разлетится и пойдет вразброд. Шалаша же и грому выстрелов польники на току не боятся. Один раз перед моим шалашом два старых токовика вступили в драку с молодым и до того гоняли его кругом шалаша, что бедный косач, в чаянии спасения своей жизни, бросился в шалаш, приняв его, вероятно, за куст ельника, и попал прямо ко мне в руки, оправдав пословицу: «из огня да в полымя». В другой раз на бок моего шалаша прилепилась тетерька. Утро было сырое, моросил мелкий дождичек, тетерька схохлилась и просидела в этом положении часа полтора, в которые я сделал несколько выстрелов, нисколько ее не обеспокоивших. Устроить шалаш – дело совершенно пустое сравнительно с постановкою присядов, за которыми всегда бывает очень много возни. На присяды обыкновенно выбираются кужелевастые, приземистые березки, но лучше ставить елочки, несколько срезав у них вершинки, чтобы удобнее было садиться тетереву. На елку польник садится как-то охотнее и смелее. Весною нет надобности в высоких присядах, их и укрепить очень трудно, когда земля еще не совершенно оттаяла. Присяд снизу аршина на три следует подчистить и, уставив его, сделать с трех сторон подпорки, чтобы не покривился: на кривой присяд тетерев никогда не сядет. Если около шалаша поставить две березки, три елочки, то и достаточно присядов. Кроме присядов около шалаша должны быть подчучельники, на которые ставятся чучела[22]22
  Многие охотники держатся того мнения, что весною на токах нет надобности в присядах и даже чучелах, а если и ставить чучела, то никак не на подчучельники, а прямо на землю. Бывавши бесчисленное множество раз на токах, я опытом убедился в необходимости присядов около шалаша и чучел, непременно выставляемых на подчучельниках. – Примеч. автора.


[Закрыть]. Некоторые охотники становят чучела на шестах, но это неудобно и внушает подозрение токовику. Для подчучельников всего лучше выбирать тоненькие длинные березки с закомелистой вершинкой. Чучело садить на них следует ровно, чтобы оно казалось как можно натуральнее, не задирало бы голову кверху и не было бы понуро, то есть не смотрело бы книзу. Головами чучела должны быть обращены к шалашу. Чучело не мешает привязывать к подчучельнику бечевкой, для того чтоб не мог его сорвать и унести большой ястреб или орел. Такие случаи нередки: орел не один раз уносил у меня чучела, когда я их втыкал просто без привязи. С Абрамом было однажды пресмешное приключение. Сидели мы с ним на тетеревином току, в позднее весеннее время, около десятого мая. Шалаши наши были неподалеку один от другого. У каждого из нас стояло по три холщовых чучела (этого числа всегда достаточно) и одно перяное, которое Абрам за что-то особенно уважал и постоянно ставил к своему шалашу. Вылет был в это утро очень плохой: показалось несколько тетеревков, потоковали таково неохотно и слетели за Абрамов шалаш на лес. Я начал их подчувыкивать. Сперва тетерева очень охотно перекликались со мной, потом вдруг смолкли. Я взглянул по направленно к Абрамову шалашу и вижу – несется подорлик. Распустив когти, он с шумом опустился на любимое Абрамово перяное чучело, вцепился, сорвал и улетел с ним в лес. Через несколько минут на подчучельник, с которого унес подорлик чучело, уселся тетерев. Абрам, как после оказалось, ничего этого не видал: теплое майское утро так его пригрело, что он спал в шалаше крепким сном. Проходит с четверть часа, тетерев преспокойно сидит; я вышел из терпения и закричал: «Стреляй»! Прошло еще минут пять, выстрела не последовало, я снова закричал: «Стреляй»!

– Да по чем стрелять-то? Ничего нет, – отозвался Абрам, вылезая из шалаша.

Тетерев, испуганный появлением человека, конечно, полетел, а Абрам, увидя это, пришел в такое неописанное изумление, что как был на четвереньках при вылезании из шалаша, так и остался с открытым ртом и неподвижно вперенным взором, следившим за полетом изчезавшего в утреннем тумане польника.

– Что же ты не стрелял тетерева-то?

Абрам не отвечалъ, он только перекрестился и проговорил в полголоса, как бы сам с собою:

– С нами крестная сила!.. Что за оказия, чучело полетало!..

– Какое чучело, – тетерев, – закричал я ему, помирая со смеху.

– Нет, батюшка, не тетерев, а чучело, мое любимое перяное чучело.

Тут я объяснил ему все дело, и мы долго хохотали.

– Ведь я кричал тебе, что же ты зевал?

– Да я тотчас же и проснулся, как вы вскричали, смотрел, смотрел – нигде ничего нет, кроме чучелов, думал, что вы шутите, и вылез.

Долго после этого случая смеялись над Абрамом, как он проспал на току и чучело, и тетерева.

Так для того, чтобы чучело не улетело, надобно привязывать его веревочкой к подчучельнику. Чучела же самые хорошие делаются из крашенины. Перяное чучело неудобно: в ветряное утро перья задираются и безобразят его фигуру.

Если на току устраиваются два-три шалаша, то один из них делается на самом месте тока, а остальные в таких местах, на которые тетерева перемещаются во время токованья. Никогда не бывает, чтобы с раннего утра до окончания токованья токовики пробыли на одном месте. Раза три и четыре перелетают они сажень на пятьдесят, на сто, и потом снова возвращаются. Все это высмотреть нетрудно заранее, до постройки шалашей, тогда само дело укажет, где их сделать. Первый прилетевший на ток тетерев бывает токовик, краснобровый старый косач, глава всего тока. В иное утро вылетает он очень рано, часу в первом, во втором по полуночи, поэтому и следует еще с вечера забираться в шалаш и там ночевать. Вылетев и осмотревшись, токовик начинает чувыкать, с лесу ему отвечают его товарищи. Чувыканье продолжается довольно долго, и чем долее, тем яровитее, горячее, с припрыжкой и со взлетами. Затем токовик, распустив хвост, раздув шею, наклоняя к самой земле голову, начинает бормотать, сначала робко, глухо, прерывисто, как будто он чем-нибудь давится. Но вот мало-помалу голос его делается резче, горловые звуки выходят отчетливо и чисто, переливами: токовик растоковался, к нему слетаются со всех сторон косачи и, делая круг, с шумом опускаются на землю. При каждом свисте крыльев вновь прилетающего тетерева токовик привскакивает и припархивает, приветствуя громким чувыканьем своего товарища. Замечательно, что токовик никогда не садится на присяд, но постоянно на землю. Миролюбиво между собою токовики не обходятся: между ними сейчас же начинается отчаянная драка. В охоте на току всего более нужно щадить старшего токовика: им ток держится, на его голос слетаются все в одно место. Убьете токовика, у остальных не будет определенного места для слета: вылетят где кому вздумается по одному и по паре, а всех в сборе на прежнем месте в эту весну уже более не увидишь. Обязанность свою токовик исполняет удивительно точно: однажды я нечаянно перешиб токовику ногу, стреляя по простому косачу, с которым он дрался; на другой же день токовик явился на место тока с перешибленною ногою и, раненный, продолжал начальствовать во всю весну, по-прежнему вылетая раньше всех и сзывая ток. Рано стрелять на току не следует. Должно дать полышкам хорошенько растоковаться и дожидаться прилета тетерек. Тетерьки прибывают на ток не рано: сначала кокочут и ростятся они на лесу, как будто поддразнивая и горяча этим молодцов-токовиков, которые наперерыв друг перед другом бормочут, чувыкают и вспархивают; потом за четверть часа, или за час до восхода солнечного, тетерьки спускаются уже с лесу к своим супругам. С этого времени и начинается охота. Стрельба на присядах хоть и очень близкая и притом в сидячих, а промахи случаются. Причина этому, конечно, торопливость: лапочка ельника как-нибудь ляжет на ствол, или дуло ружья далеко выставишь наружу, неверно возьмешь на прицел – и промах, а сделать промах на присяд стыд и срам велик…

Однако же, рассуждая об охоте на тетеревиных токах, я отдалился от рассказа. Возвращаюсь к нему.

5.

Недолго я дожидался в шалаше, как прилетел токовик, но сел очень далеко от меня, ближе к шалашу Абрама. Раза два или три он прочувыкнул, прокеркал и начал что-то клевать, потом скорнулся и схохлился, как в дурную погоду. Между тем рассвело набело. Ярко разлилась заря и повеял маленький ветерок, слегка раскачивая вершины моих присядов; показалось солнце из-за лесу, и потянулись от него длинные-предлинные лучи, а тетерев все еще сидел молча и без движения. Очевидно было, что ток распуган петлями, настоящее токовики передавлены и что вылетевший был какой-нибудь несчастный токовик-новичок, может быть испытавший уже зырянские силья. На лесу прококотала тетерька, косач оживился, чувыкнул, привскочил и затоковал. Скоро прилетел другой, началась драка, но как-то вяло и трусливо. Слышу, Абрам сделал выстрел, и в то же время сел ко мне на присяд тетерев. Я его убил. Минуть через пять прилетел другой – и тоже был убит. С последнего выстрела два дравшиеся токовика слетели и более уже не возвращались. Тем и ток кончился. Мы вылезли из шалашей и начали снимать чучела.

– Плохой ток, Абрам.

– Помилуйте, какой же это ток, самое последнее дело: весь распуган петлями. Заметили вы, не только токовать, а и бегать-то, бедняги, боятся: все и осматриваются, и озираются. Нет, в здешней сторонушке отложи, видно, попечение потешиться на тетеревков.

– Все же три штуки убили.

– Что, три штуки! Здесь такому ли току-то надобно быть? Посмотрите: слет со всех сторон… Проклятые петли! Кто вас и выдумал-то, тот недобрый человек.

Скоро мы убрались с Белого Бору и отправились в обратный путь.

Издалека показался высокий нагорный берег Вычегды и Нижнеконская часовня, белевшая на нем как клочок снега. Вот блеснули сквозь лес соборная церковь в Усть-Сысольске, училищный дом и присутственные места, почти единственные каменные строения во всем городе. Вот, наконец, открылся и весь город, некрасивый, казавшийся издали разбросанным, с домами однообразной архитектуры, между которыми на берегу Сысолы выглядывало и мое жилище. Перед самым городом оглушил меня пушечный выстрел. С грохотом понеслись звуки по широкому пространству разливной воды, далеко отозвались они во всех сторонах и не успели еще кончиться, как их подхватил другой пушечный выстрел, потом застонал третий и рассыпался дробью.

– Что это за пальба, Алексей?

– Это с барок… С той городской пристани барки плывут, так вот перед городом-то и палят.

– Куда же плывут эти барки?

– С хлебом в Архангельск.

– А много их бывает тут?

– Иной год барок двадцать, иной тридцать и тридцать пять иногда бывает.

– И хлеб все из здешнего уезда идет?

– Нет, из здешнего уезда самая малость, все из Вятки.

– A paбочие?

– Paбочие – здешние зыряне.