Текст книги "Канцоньере"

CCXXXVII. Non a tanti animali il mar fra l’onde

Рыб стольких нету в морях меж волнами,

Ни в небесах высоко за луною

Столькие звезды не виданы ночью,

Ни столько птах не хоронится в чаще,

Трав стольких нет ни в какой луговине,

Сколь передумаю дум, что ни вечер.

Жду, что последним ближайший мой вечер

Будет – и смерть побежит над волнами,

Чтобы вздремнуть мне в какой луговине, –

Ибо никто столько бед под луною

Не испытал, сколько я, – вечно в чаще

Солнца ищу: белым днем, темной ночью.

Вздохи меня донимают и ночью,

Стонами утро встречаю и вечер

С самой поры, как стал жителем чащи.

Ране моря оскудеют волнами,

Солнцем – луна, солнце станет луною, –

Чем расцветет мне мой май в луговине.

От луговины бреду к луговине

Днем, как в бреду, чтоб забредить уж ночью:

Ум мой безжизнен и смотрит луною,

Только в озера засмотрится вечер,

Горе в груди моей ходит волнами,

С травами шепчется, гукает в чаще.

В городе смерть мне, а иду я в чаще –

Думой цвету, как кипрей в луговине,

Словом каким перекинусь с волнами

В нежном безмолвии, сладостном ночью, –

И оттого-то так близок мне вечер:

Солнце уйдет, нас оставив с луною.

О если б в свете, лиемом луною,

Сном мне забыться в нетронутой чаще, –

Та же, что мне прежде сумерек вечер,

Тихо приблизившись по луговине,

Светлой мне в руки опустится ночью,

Солнечный диск приглушив за волнами.

По-над волнами под бледной луною

Песня, сложенная ночью и в чаще,

Дивный тебя в луговине ждет вечер!

CCXXXVIII. Real natura, angelico intelletto

Кровь голубая, мощный интеллект,

Высокий дух, полет и глаз орлиный

И реактивность мысли незаминной –

Таков был этот царственный субъект.

Средь дам, которых выделил проект

На украшенье вечера в гостиной, –

Кронпринц отметил мыслью исполинной

В их множестве достойнейший объект.

И дам постарше или познатнее

Руки он мановеньем отослал,

К себе привлекши Л. нельзя нежнее:

Ей лоб и каждый глаз он целовал, –

Пир становился с этим все живее.

Я рядом был, и я переживал.

CCXXXIX. Là ver’ l’aurora, che sí dolce l’aura

На заре ветерочки так зоренько

Смотрят, чтоб раскрывались соцветия,

Пташки полнят пространство созвучьями,

И восходит во мне задушевное

К той, что мысли мои томит с силою,

Чтоб пролиться когда-нибудь песнями.

Если б мог перевыразить песнями

Горечь – чтоб усладить мою зореньку,

Чтоб ее полонить пенья силою!

Но скорей станет иней соцветьями,

Чем любовь ей внушу задушевную –

Небрегущей пустыми созвучьями.

Ни слезами, увы, ни созвучьями

Сердца ей я не тронул, и песнями

В ней к себе не привил задушевное.

И стоит она камнем под зореньку,

Пробудившую даже соцветия,

Но немую пред большею силою.

Люди, боги – смирялися силою

Страсти нежной: гласят нам созвучия,

И любовь им внушали соцветия.

Ныне же ни Амур с песнопеньями,

Ни мольбы, ни слезы мои к зореньке –

Не дают мне избыть грусть душевную.

Если есть в чем нужда нам душевная –

Ум стремится добыть это с силою,

Так как жизнь свой блюдет пламень зоренько.

Все на свете подвластно созвучию,

И змеи заклинаются песнями,

А уж иней-то дал бы соцветия.

Как смеются по травкам соцветия!

Невозможно, чтоб дама душевная

Не пленилась любезными песнями.

Но коль рок нас преследует с силою,

То, сквозь слез сочетая созвучия,

На одре хромом двинем вслед зореньке.

Сетью зореньку, снегом соцветия

И созвучьями боль задушевную

С силой крою – и тлеют под песнями.

CCXL. I’ ò pregato Amor, e ‘l ne riprego

Просил Амура и опять прошу

Замолвить слово пред моим алмазом:

За глупую доверчивость к экстазам,

Которым я игрушкою служу.

Твердил я прежде и теперь твержу,

Что в деле должен чувствоваться разум,

Не побеждаемый никоим разом

Слепым желаньем видеть госпожу.

Вы с вашим сердцем и рассудком ясным

И с вашим тактом, данным от небес,

И с вашим взором, ангельски прекрасным, –

Должны сказать высокомерья без:

Ну, не судиться же с глупцом несчастным

За слишком объяснимый интерес!

CCXLI. L’alto signor dinanzi a cui non vale

Мой господин, с чьих сгинуть глаз долой

Никак нельзя по штудии прилежной,

Мой мозг воспламеняет страстью нежной,

Пустив в него горящею стрелой;

И пусть я мру тотчас же смертью злой

В любови абсолютно безнадежной,

Меня разит он жалости кромешной

Тяжелым дротом в сердце раз-другой.

Мозг тотчас дым и пламя извергает,

А сердце возгоняет токи слез

К глазам: как жалкий вид ваш предлагает.

Погасит влага пламень? – вот вопрос:

Но господин к тому располагает,

Чтоб жар от жалости весьма возрос.

CCXLII. Mira quel colle, o stanco mio cor vago

– О, сердце! Кинем взгляд на тот угор,

Где мы вчера расстались с той, что с нами

Учтивы были до того, что сами

Переживают нынче свой позор.

Оставь меня! Скачи во весь опор

Туда, где, может, сладим со скорбями

И за быстротекущими часами

Опять не проследим – до коих пор?

– Ты что-то забываться стал, несчастный,

С кем это ты там вслух заговорил

Под бременем мечты худой и страстной? –

Ты ей, прощаясь, сердце подарил,

И спряталось во взоре у прекрасной,

Едва ты дверь тихонько притворил.

CCXLIII. Fresco, ombroso, fiorito et verde colle

Угор в зацветших травах, где в тени

Дерев сидит, поя иль размышляя,

Отнявшая красу у гурий рая,

Коль вправду дивно хороши они.

И сердце к ней мое, что там ни мни,

Умно, как только может быть борзая,

Бежит, холодным носом осязая

Ее следы – моим слезам сродни.

Льнет узким телом, говорит глазами:

О, был бы тот несчастный с нами тут,

Замученный и жизнью, и слезами!

Ей это все во смех: напрасный труд!

О рай, где змеи шепчутся с лозами,

Где сердце с сердцем нежно речь ведут!

CCXLIV. Il mal mi preme, et mi spaventa il peggio

Худого жду, но худшего боюсь:

Ему мы в мире чересчур открыты,

Где все запараллелены орбиты

И я с твоим, в безумье, схожем, бьюсь.

О шторме ль, штиле – для себя пекусь? –

Не знаю, но позор с ущербом квиты, –

Так что ж терзаться? Не иного жди ты,

Чем то, что в вышних суждено – и пусть!

Замечу все ж, сколь я достоин мало

Твоих похвал: нас водит тот же бес

И в нас обоих зренье подкачало.

Так ты обрящи рядом свет небес:

Следи, чтоб близость к небу восхищала,

Ведь долог путь – а времени в обрез.

CCXLV. Due rose fresche, et colte in paradiso

Две свежих розы, стибренных в раю,

Позавчера, в последний день апреля:

Дар чудный мудрого седого Леля –

Мы поделили меж собой вничью.

Он так смеялся, спутав речь свою,

Что нас влюбил в себя, не канителя, –

Таким лучом любви в обоих целя,

Что наша тусклость просвистала: Фью!

Подобной пары больше нет на свете! —

Кричал он, подавив толь смех, толь вздох, –

И, обнимая нас, скакал, как дети…

Каков был дар его, таков и слог:

Слова и розы в мире и в совете –

О светлый день! О грустно-ясный бог!

CCXLVI. L’aura che ‘l verde lauro et l’aureo crine

Зефир, дышащий в золоте волос,

Распространяющий из них флюиды,

Лелея их изменчивые виды,

Ты повергаешь душу под откос, –

Когда еще столь нежная средь роз

Заглянет в мир из терниев хламиды?

Прошу я смерть ей не чинить обиды, –

Чтоб мне не лить напрасно горьких слез.

Чтоб мне не наблюдать вокруг расстройства

Соцьяльных, мировых и прочих дел

Касательно вселенского устройства.

Мне лучше перейти в иной предел,

Чем испытать тоскливое спокойство

Сознания, что нет ее меж тел.

CCXLVII. Parrà forse ad alcun che ‘n lodar quella

Вы скажете: Нет, нет, чрезмерен он

В хвале по адресу своей любезной.

Ну, ясный взгляд, ну – такт, почти железный.

Но мудрость! Святость! Это уж: пардон!

И вы неправы с каждой из сторон,

Иль стиль мой, недостаточно помпезный,

Ей не придал наглядности полезной, –

Судите ж сами лучшую меж жен.

И вы отметите, что Демосфена

И Цицерона – мало тут! Гомер

С Вергильем? – недостаточна замена.

К тому ж, Пиндар с Горацьем, например? –

Нет, – так же, как риторики колена,

Пред ней бледнеют рифма и размер.

CCXLVIII. Chi vuol veder quantunque pò Natura

Кто хочет видеть, сколь сильны меж нами

Природа и звезды, – иди сюда –

Отметить, кто ярчайшая звезда

В сем мире, потоптаемом слепцами.

Иди скорей: Бог небрежет скопцами

И собирает сливки без суда, –

У ней билет в один конец – туда,

Где неважнец с обратными концами.

Коль поторопишься, увидишь сам

Чистейшей прелести чистейший гений,

От неба явленный устам, глазам,

И возопишь: Он прав был, вне сомнений! –

Ведь свет ея – сродни лишь небесам! –

Иль, опоздав, не сносишь угрызений.

CCXLIX. Qual paura ò, quando mi torna a mente

Боюсь! И только вспомню я тот час

Разлуки с ней, задумчивой чуть боле,

И сердце бедное мое на воле

У милых ног – и слезы вон из глаз!

Давно ль ее встречал я, и не раз,

Средь юных жен – как будто розу в поле, –

Столь грустно светлую всегда, ее ли,

Как бы внимающую дальний глас?

Она забыла нравиться, мне мнилось,

И с тем, – наряды, камешки, венки,

И смех, и песни – да и речь не длилась.

Взглянул я в нежные ее зрачки:

И от предчувствий кровь остановилась –

О, будь они от правды далеки!

CCL. Solea lontana in sonno consolarme

Меня, явившись в сон мой, утешала

И взоров, и движений тишиной;

Что ж ныне так пугает новизной,

Что скорбью мне всю душу измотала.

В ее лице доселе не бывала

Смесь состраданья с болью ледяной, –

Доныне так не молвила со мной,

Чтоб радость, взяв надежду, отлетала.

«Ты помнишь ли, как в расставанья час, –

Сказала мне, – рыдал ты надо мною,

И вскоре полночь разлучила нас?

В тот вечер я слукавила, не скрою,

Но все тебе скажу на этот раз:

Мы более не встретимся с тобою!»

CCLI. O misera et horribil visїone!

Жестокий, леденящий душу вид!

Ну, стало быть, довременно не станет

Той тишины, что болью сердце ранит

И доброю надеждою живит.

Но что ж такое: камень не кровит,

И всяк вокруг по-свойски делом занят?

Ага, убийца для нее не нанят,

И мой печальный сон душой кривит.

Весьма полезно моему здоровью,

Здоровое сомненье дух бодрит

И наполняет сердце свежей кровью.

Но что, когда сон правду говорит? –

О смерть моя, приблизься к изголовью

И, вместе с этой жизнью, вытри рыд!

CCLII. In dubbio di mio stato, or piango or canto

В уме чужом, то плачу, то пою,

То страхи, то надежды поверяю

Слезам и песням, – чем и облегчаю

Я душу помраченную мою.

В подлунном больше никогда краю

Я солнечных очей не повидаю:

От этой мысли я и пропадаю,

И слезы окаянства не таю.

Долг небесам вернули слишком рано:

И что же станет с нами на земле, —

Никто о том не думает – как странно!

И держит скользкий страх меня в петле,

Меня роняя духом беспрестанно:

Как быть! Я что-то заблудил во мгле.

CCLIII. O dolci sguardi, o parolette accorte

Глаз тишина и слов негромких тишь,

Так я вас больше на земле не встречу?!

И кос златых вдали не запримечу,

Которыми, Амур, меня когтишь?

Бровей ее летучих темный стриж –

На взлет твой болью сердца не отвечу?

Бессонницей себя не обеспечу,

Покамест солнца круг не выйдет рыж?

И от зеницы тихой и прелестной,

Вобравшей мысль мою и жизнь мою,

Не выпью безмятежности небесной?

Бывало: только ей я предстаю,

В просторном трюме иль кибитке тесной

Она тотчас уносится: Адью!

CCLIV. I’ pur ascolto, et non odo novella

С напрасным напряженьем жду вестей

Я от возлюбленной моей гордячки:

Везде все глухо, ум и воля в спячке,

Поломанные страхом без затей.

Былые жертвы красоты своей –

В сравненье с нею курицы, простячки:

Господь, нашарив звездочку в заначке,

Ее возвысил в ранг звезды морей

Иль солнца мира, – если это так, то

И микрорадости, и макроболь

Пришли к концу – и я созрел для тракта.

Итак, кончаясь, скорбная юдоль

Оскорблена отсутствием контакта

С неприкасаемой и так дотоль.

CCLV. La sera desїare, odiar l’aurora

Ждать вечера, Авроры – не любить –

Обычай тех, кто в страсти суеверней, –

Я – не переношу тоски вечерней,

А утренней тоски не может быть.

Два солнца помогли б ее избыть

В момент, притом нельзя единоверней, –

Наш мир являя розою без терний,

Способной небеса в себя влюбить.

Так, собственно, лет двадцать и бывало

Со дня, как в левом легком лавр зацвел

И прибывать любовь в крови настала.

Я к разнице вплотную подошел

Двух пор: люблю, чтоб время утешало,

И не люблю, чтоб причиняло зол.

CCLVI. Far potess’io vendetta di colei

Когда б я мог сквитаться с милой, с ней,

Меня мертвящей взглядом и речами,

Бегущей прочь, как тень перед лучами,

Чтоб скрыть огонь губительных очей!

Меня тем уязвляет все больней

И пьет мой мозг кровавыми устами,

Рыча от счастья, в миг, когда бы снами

В ночи забыться мне всего сладчей.

Но вот душа от тела отлетает

И, уносясь, как ветр, на крыльях сна,

Летит – куда же? – к той, что нас терзает.

Душа с ней говорит, восхищена,

В рыданьях сотрясаясь, обнимает

Ее, – но спит, не слушает она.

CCLVII. In quel bel viso ch’i’ sospiro et bramo

Я ей, должно быть, вперился во зрак

Моим и пристальным, и жадным оком:

Она ладонью, как бы ненароком,

Задвинулась – ладонь люблю не так, –

Как бы сказав: Ну, что ты за чудак! –

Но я был как бы в трансе прежестоком,

Как лещ, зацепленный каким-то боком,

Или пернатый зверь, попавший в сак.

Я все смотрел, глаза не отрывая,

Туда, где ране видел встречный взгляд,

Без коего вся жизнь – как неживая, –

С душой, не выбиравшей наугад

Меж первым и вторым из лакомств рая,

Но поглощавшей кушанья подряд.

CCLVIII. Vive faville uscian de’ duo bei lumi

Живые искры ясных двух светил

Так сладостно меня испепеляли,

Меж тем как из сердечной мудрой дали

Ток столь приятной речи исходил,

Что ощущаю вдруг утрату сил,

Чуть вспомню день и час, когда едва ли

Мы с сердцем чувств своих не утеряли:

Так рок ее обычай умягчил.

Душе, несчастной, вскормленной на муке

(Бесследно боль, конечно, не пройдет),

Заснилось счастье, вопреки науке.

Она, куснув со страхом странный плод, –

Крыла воздев и опустивши руки, –

Не без надежды продолженья ждет.

CCLIX. Cercato ò sempre solitaria vita

Я к жизни прилежал уединенной

(Тому в свидетелях – покой лесов),

Чтоб убежать глухих и пошляков,

Не знающих стези наук священной.

Имей свою я волю изъявленной,

То, вне тосканских милых ветерков,

Я жил бы до свершения веков

Меж холмов Сорги, речки несравненной.

Но рок мой – враг мой: он меня влечет

В проклятый Авиньон искать в грязище

Сокровище мое, что там живет.

Для пишущей руки довольно пищи

Бывает, если водим хоровод:

Она, Амур и я – на пепелище.

CCLX. In tale stella duo belli occhi vidi

В каком созвездье, звезды, встретил вас, –

Столь нежные и честные зеницы, –

Чтоб, с вами рядом, мой усталый глаз

Иным увиденным не смог плениться?

Не думаю, чтоб с вами мог сравниться

Других веков иль стран иных алмаз:

Что Греции прекрасная царица,

Принесшая троянцам скорбный час!

Что рядом с ней Лукрецья – пусть пронзила

Себе мечом пылающую грудь!

Аргия! Поликсена! Ипсипила!

Что рядом с ней: кто-либо где-нибудь! –

Все, что другим в ней славно, мне в ней мило,

Жаль: вышла поздно и недолог путь!

CCLXI. Qual donna attende a glorїosa fama

Когда бы даме в ум пришло процвести

Разумством, вежеством и чистотой, –

Пусть ненавистницы пьет взоры той,

Что женщиной моей слывет в сем месте:

Приобретет и честь, и благочестье,

Облагородит прелесть простотой,

Равно познает, где ей путь прямой

В желательное райское поместье.

Слог, коий речь ничья не повторит,

Молчанье красное, обычай честный –

Преймет, когда прилежна и умильна.

Но беспредельный блеск, что нас слепит,

Чрез то ей не занять: сей огнь небесный

Вручает рок – а ревность тут бессильна!

CCLXII. Cara la vita, et dopo lei mi pare

– Красавица, я думаю, всех боле

Красой и непорочностью ценна.

– Где честь идти второй осуждена, –

Ни красоты, ни ценности нет боле.

Та, что утратит честь по доброй воле,

Теряет женственность: жива ль она –

И жизнь такая подлинно мрачна

И горше смерти и горчайшей боли.

Смерть Римлянки мне не смущает ум,

Но что ее влекло к ужасной стали? –

Ведь скорбь всего вернее нас мертвит.

О вы, властители сердец и дум!

Вы не смогли бы взмыть сильней и дале:

Она в сужденьях высоко парит!

CCLXIII. Arbor victorїosa trїunphale

Ты, лавр высокородный и победный,

Поэтов и властителей венок!

Сколь омрачить, сколь просветлить ты смог

Дни краткие моей юдоли бедной!

Ты, дама, в грош не ставящая медный

Любой недобродетельный залог, –

Презрев любви искусной льстивый слог,

Твой ум провидит умысл в нем зловредный!

Высокость крови, либо – что нам тоже

Всем дорого: каменьев дивный сор, –

Ты почитаешь сора не дороже.

И прелесть пред тобою тупит взор,

Повсюду демонстрируя расхоже

Простой для целомудрия узор.

CCLXIV. I’ vo pensando, et nel penser m’assale

Как поразмыслю – нападает

Желание жалеть себя,

Так, что, любя,

Вот так ни разу я не плакал:

И Господа молю, скорбя:

Да крылие мне преподает,

С койма прядает

Наш ум горе, что твой оракул.

Все прочее я слал бы на кол:

Мольбы, и вздохи, и слезы, –

Зане всего пристойней мужу,

Который сам свалился в лужу,

Лежать и далее в грязи.

Пусть там, в выси,

Раскрыты нам объятья мира, –

Мне как-то сиро

О них средь мира помышлять,

И – эта не дает опять.

Так шепчет мне одна идея:

«Что мнишь? Откуда помощь ждешь?

Все не дойдешь

Умом, что дни влачишь ты слабо?

Решись, решись – иль пропадешь:

Амура за ухо, злодея,

Оттуда, где я

Едва жива: нас душит баба.

Пойми, мы не того масштаба

Чтоб зариться на суррогат,

Который – кинь его – подымут,

Нам вреден безнадежья климат,

И, беспокойствами богат,

Телесный глад,

Пока ты жив, смирен быть может:

Пусть нас не гложет,

Не то – в погибель вовлечет,

А дней осталось вперечет.

Ты понял, патоку какую

Нам эта баба развезла:

Не бысть бы зла,

Каб вовсе нам ее не встретить.

Ты вспомни, как она вползла

К нам в сердце, щель найдя такую,

Чрез каковую

Другой бы ввек нас не осетить.

Мы вспыхнули, мы стали бредить

(Шли годы!) о счастливом дне,

Который, к счастью, не наступит.

Пусть вера все ж очей не тупит:

Взведем их к райской стороне,

Мой друг, зане,

Коль тут мы радуемся, в бездне,

Любой болезни,

Внушенной оком иль словцом, –

Как здорово же там – с Отцом!»

Но кисло-сладкая другая,

Влекущая приятный груз,

Ввела в искус

Надежд и даже вожделенья

По славе, коей подопрусь,

От личных бед изнемогая

И убегая

Естественного в смерти тленья.

Со мною с самого рожденья

Она явилась и взросла:

Боюсь, что рядом и положат,

Когда нас годы подытожат, –

Она не горнего числа:

Молва б пасла

Меня еще лет сто иль двести,

Но грех нам вместе

Со спасеньем мешать нельзя:

А ко спасенью где стезя?

С ней рядом в сердце эта… похоть –

Глушит мне всяк другой росток,

А дней поток

Уносит тушь, не беспокойство.

Свет милых глаз ко мне жесток,

Мне в этом свете и светло хоть,

Но ближе локоть

Не станет, хоть помри с геройства.

К чему все ходовые свойства

Моей лодчонке, на мели,

Зажатой сим двойным приколом:

Так Честолюбием и Полом

Меня Судьбины оплели,

Хотя могли

Скостить погибели, утроить…

И козни строить

Небытие мне станет вдруг,

А драться – не хватает рук.

Мне, разумеется, известно,

Сколь мне моя любовь вредит,

Так как претит

Мне следовать дорогой чести, –

Так что мой ум подчас мутит

Негодованье, – если честно, –

То сердцу тесно

Держать противоречья вместе,

И стыдоба любить, вы взвесьте,

Земной кумир как божество –

И человеку с головою!

С такой вот мыслию живою

Я сна не знаю моего.

Но – волшебство

Ее очей все мысли гонит,

И совесть тонет

На дне прекрасных двух озер,

В которых гибну я, позер.

Я знаю: жребий мой измерен,

Хотя не знаю кем и как.

Я кавардак

С любовью зря теперь затеял:

Помру ведь эдак или так,

В чем быть могу вполне уверен,

Благонамерен

И сед, отчасти, и лелеял

Мечту, но рок ее развеял,

И вижу срок идти домой,

И, словно путник осторожный,

Замотанный дорогой ложной,

Ищу путь краткий и прямой.

Стыд мне сумой

И боль мне – служат тут опорой,

Но страсти – сворой

Накинулись – и тащат взад,

И Смерть уговорить я рад.

Я тут, а сердце холодеет,

От страха становясь как лед:

Я, Песенка, околеваю

И на навой все навеваю

Лоскут – с остатком, может, в год.

Таков исход

Сужден, увы, моим томленьям:

Пред появленьем

Царицы Смерти весь дрожу

И выхода не нахожу.

CCLXV. Aspro core et selvaggio, et cruda voglia

Суровый дух и нрав неблагосклонный

Под маскою из ангельских личин,

Продлись еще немного строгий чин, –

Получат в дар мой остов изможденный;

Зане, растет иль жухнет лист зеленый,

С гор сходит день, сочится ночь с равнин, –

Я слезы лью: достаточно причин,

Чтоб злую бабу клял в нее влюбленный.

Одна надежда в сердце – где утес

Гранитный, чтоб его не сокрушила

В конце концов капель из частых рос?!

Да не такая уж в гордыне сила –

Чтоб ветер вздохов или дождь из слез

Любви не послужили как зубило.

CCLXVI. Signor mio caro, ogni pensier mi tira

Колонна, милый, мысль меня влечет

Увидеть вас – я вижу вас всечасно, –

Но может ли судьба быть столь злосчастна,

Что к вам лететь сейчас же не дает!

Иль вот – любовь: ее приятный гнет

Зовет меня к сладчайшей пытке властно, –

Я два светильника ищу напрасно,

Вздыхая дни и ночи напролет.

Я жажду видеть вас, зову мадонну,

В моем узилище жестоких бед

Закованный и в дереве, и в камне:

Зеленый лавр, высокую колонну –

Пятнадцать эту, тот осьмнадцать лет –

Ношу в себе, и тяжесть их – легка мне!