Текст книги "Канцоньере"

CCXCVII. Due gran nemiche inseme erano agiunte

Краса и честность – склочных два врага –

Соединились в ней в таком согласье,

Что ясность духа ни на одночасье

У ней не затопляла берега.

Теперь их разделила Смерть-Яга,

В земле упрятав глаза сладкогласье,

А честность ныне вовсе в безопасье,

Куда не ступит ни одна нога.

Повадок и речей очарованье,

От коих сердцу был заметный вред,

Которому любовь – наименованье, –

Рассеялись, как дым: когда вослед

Сам не рассеюсь – милое прозванье

Я возвещу вперед на много лет.

CCXCVIII. Quand’io mi volgo indietro a miarar gli anni

Когда смотрю вослед годам бежавшим –

Транжирам дум, гасильникам огня,

Что леденил и пепелил меня,

Наполненный тревогой мир скончавшим,

Надежду на любовный плен сломавшим

Все, чем владел, надвое расчленя:

Часть в небе, часть в земли похороня,

Приход моих злосчастий промотавшим.

Себе я гол, как собственная тень:

Завидую отравленным, распятым,

Исполнен боли за себя и страха.

Моя Звезда! Фортуна! Смерть! Ты, Фатум!

Ты, Вечно Сладостный и Горький День! –

Не вами ль низведен я в горстку праха?!

CCXCIX. Ovè la fronte, che con picciol cenno

Где этот лоб, чей даже легкий знак

Гасил иль воспалял сердцебиенье,

Где та и та звезда в их обрамленье,

Что были в беге жизни мне маяк?

Где добродетели высокой стяг,

Смиренной речи сладкое теченье,

Где прелестей небесных воплощенье,

Что мной распоряжалось так и сяк?

Где милый нежный свет лица людского,

Свевавшего покой моей душе,

Читая в ней и чинно, и толково?

Где та, чьих пальцев легкое туше

Вдруг в бездну наслаждения такого

Меня ввергало – как ничье уже?!

CCC. Quanta invidia io ti porto, avara terra

Ревную я к земли: скупа она

И, обнимая, доступ прекращает

К прекрасной, даже видеть запрещает

Ту, что была мой мир, моя война.

Ревную к небесам: их глубина

От догляда коварно защищает

Умерший дух, – она еще прельщает

Живаго, но меж ним и ей – стена.

Ревную к вам, чей хор неискусимый

Святую праздно лицезрит в раю:

А мне б – какая радость, боль какая!

Ревную к хладной и неотвратимой,

Что погасила с нею жизнь мою:

В очах ее стоит, мной помыкая!

СССI. Valle che de’ lamenti miei se’ piena

Дол, стонами моими наводненный,

Ключ, что иссох – не слезы в нем мои б,

Стада зверей и стайки птиц и рыб

В воде, над ней, на мураве зеленой;

Ветр, вздохами моими накаленный,

Быв сладок, горький днесь тропы изгиб,

Холм, что в глазах моих теперь погиб,

Но внятен был моей душе влюбленной.

Увы, во мне вдруг облик ваш потух,

Хотя вовне меня все не простынул, –

А может, взор мой все еще не сух?

Сюда, где был с ней, вновь стопы я двинул

И буду влечься вновь, покамест дух

Земле покровы милые не кинул.

CCCII. Levommi il mio penser in parte ov’era

Мысль вознесла меня туда, где та,

Которой на земле искать напрасно,

Теперь средь тех, чья жизнь любви причастна,

Прекрасна боле, менее горда.

Взяла мою ладонь, сказав: «Сюда

По смерти будешь вхож, коль все мне ясно, –

Я та, что мучила тебя ужасно

И умерла в цветущие года, –

Любовью, что для смертных непостижна,

Я здесь тебя люблю, оставив там

Личину, что красой была престижна!»

Ах, что же смолкла, волю дав перстам

Моим, – чтоб я на землю пал недвижно,

Когда я с нею в небе был уж сам!

CCCIII. Amor, che meco al buon tempo ti stavi

Мой добрый друг в иные времена,

Амур, с которым в дружественных травах

Делились мы на правых и неправых

Иль нас делила речки быстрина, –

Листвы и гротов сень, эфир, волна,

Холмы и долы, сеть излук лукавых,

Видавшие меня в любви забавах,

Но чаще в муках – без конца и дна, –

Вы, в вечном беге по зеленым кручам,

Дриады, ореады, нимфы вод,

Играющие в хрустале текучем, –

Мне так везло – что ж нынче мне везет

Как мертвецу? Иль, что мы ни улучим –

Нам писано с рожденья наперед?

CCCIV. Mentre che ‘l cor dagli amorosi vermi

Пока точил любовный червячок

Мне сердце и палил огонь любовный,

Средь холмов вотчины моей духовной

Я рыскал по следочкам милых ног

И нагло пел, вздыхая под шумок,

Любовный плен и нрав ея неровный:

В те времена и пыл мой был условный,

И зелен ум – да и некрепок слог.

Те плен и пыл – отныне в камне малом,

А будь я с малых лет чуть-чуть умней,

Я, точно, лучший бы порядок дал им.

Днесь рифму прочь гоню: устал от ней,

А то б – стихом, доныне небывалым,

Исторг я слезы счастья у камней.

CCCV. Anima bella da quel nodo sciolta

Краса-душа, исшедшая из тела,

Которому в природе ровни нет, –

Взгляни с небес ко мне: я сник от бед,

Меня лишивших света оголтело.

Скажи, твое сомненье отлетело

В том, что любил я именно твой свет, –

И я в глазах твоих не так отпет,

Как эти, прочие, и все их дело?

Гляди сюда: тут Сорги чист исток,

Как слезы, падающие на травы

Из глаз, чей траур ныне так глубок.

На тех, кто к памяти твоей неправы,

За кем теперь наш милый уголок, –

Смотреть не надо: избегай растравы!

CCCVI. Quel sol che mi mostrava il camin destro

То солнце, по которому мой путь

Я правил, в самом деле – ныне в небе,

А светочи лежат в фамильном склепе

С глухой оправой, содержавшей суть.

А я – перемогаюсь как-нибудь

И, кое-как переставляя крепи,

Ношу глаза в тоске и сердце в крепе

В сей мир, которому названье – жуть.

И так я путешествую местами,

Где мы с ней виделись, и ты, Амур,

Мой гид, их иллюстрируешь речами.

Ее не находя, бываю хмур,

Но, размышляя над ее следами,

Ее я вижу средь святых фигур.

CCCVII. I’ pensava assai destro esser su l’ale

Я полагался на приличный лет:

Не в силу крыльев, но из-за порыва, –

Сплетая ткань столь хитрого мотива,

Сколь хитр узор пленивших нас тенет.

Но оказалось, что порыв – не в счет,

А весь святой экстаз – на грани срыва, –

И я сказал себе: Не так ретиво!

Не близко – до божественных высот!

Не столь-то просто вознестись перами,

Испачканными тушью, к той мете,

Где соткана та сеть с ее дарами.

Амур добавил к чуду в решете

Такого – что податься б прочь дворами, –

Но мне был случай закоснеть в мечте.

CCCVIII. Quella per cui con Sorga ò cangiato Arno

Та, для которой Соргу предпочел

Я речке Арно и богатству волю,

Меня из счастья завлекла в недолю, –

Так что теперь до ручки я дошел.

С тех пор о прелестях, что в ней нашел,

Вотще, оповещая век, глаголю:

Бессильный воплотить и малу долю

Красот, от коих сам с ума сошел.

Что ни возьмусь писать: одни наброски

Отдельных милых черт, все хороши,

А две иль три и вовсе выйдут броски.

Дойдя же до божественной души,

Чьи долго будут в мире отголоски, –

Тотчас машина стоп: хоть свет туши!

CCCIX. L’alto et novo miracol ch’a’ dí nostri

Невиданное чудо в наши дни

Явилось, но побыть не захотело,

А, подразнивши нас, прочь отлетело:

Чтоб подкрепить вечерние огни,

А я теперь о ней пиши, никшни!

Амур, не почитавший рифм за дело,

Сколь чрез меня о рифмах ни радел, а

Переводил бумагу: дел ни-ни.

Не превзойдут своей задачи рифмы, –

Я это понял сразу: кто другой

Пусть дале пробует, в любви счастлив, мы

Воспримем это как залог благой, –

О донне говорим отнюдь не миф мы:

Была такая – и ни в зуб ногой!

CCCX. Zephiro torna, e ‘l bel tempo rimena

Весна пришла и ветром зашумела,

И накидала первоцвет в саду:

Бранится Прокла, плачет Филомела,

И все в лилейно-розовом чаду.

Луга хохочут, небо отгремело

И радо Афродите на ходу:

Эфир, вода и всякое в них тело –

Любовью дышит с прочими в ладу.

То мне: черед вздыхать по той сурово,

Что беззаботно в небо унесла

Ключи от сердца моего мужского.

И песни птиц, и краски без числа,

И нежных дам приветливое слово –

Что сердцу нож, водимый вдоль стекла.

CCCXI. Quel rosignol, che sí soave piagne

Тот соловей, что с дивною тоскою

Поет, быть может, над каким другим, –

Дол, небо полнит негою какою,

Каким страданьем, вымыслом каким!

В таком сопровожденье сам с собою

Ночами говорю, собой язвим

За то неведенье, что под судьбою

Богини шествуют путем земным.

И смерть меня немедля наказала,

И как двух солнц светлейшие глаза

Землею гасятся – мне показала, –

Чтоб глупая душа себе сказала,

Продолжив жить и промочив глаза:

Любовь со смертью – я в одно связала!

CCCXII. Né per sereno ciel ir vaghe stelle

Ни в ясном небе звезд блестящих ход,

Ни в тихом море килей просмоленных,

Ни всадников в полях вооруженных,

Ни зверя среди лиственных пород,

Ни свежей вести жаждомый прилет,

Ни речи уст, любовью воспаленных,

Ни среди вод в лугах уединенных

Честных красавиц нежный хоровод, –

Ничто другое мне теперь не мило:

Так ухитрилось все с собой погресть

Моих очей зерцало и светило, –

Что надоело жизнь мне эту несть,

Что я зову скорей конец: из пыла

Вновь свидеть ту, что лучше б мне не весть.

CCCXIII. Passato è ‘l tempo omai, lasso, che tanto

Увы, ушло то времячко, когда

Я пламенно пылал среди остуды,

Взяв ту, кому слал слезы и этюды,

Оставив мне: перо и плач – да, да!

Тишайший лик исчезнул без следа

В миг, в коий очи, следуя причуды,

Мне сердце вынули, сложив под груды

Одежд – и с ним пропали в никуда.

И ныне сердце с ней: в земле ль, на небе ль?

Где дама сердца, в лавровом венке,

Плодов воздержанности держит стебель?

Зачем не с ними я, не вдалеке

Той плоти, что мне мене, нежли мебель, –

Средь душ благих, блаженных налегке?

CCCXIV. Mente mia, che presaga de’ tuoi damni

О мысль моя, в веселье прежних дней

Пророчица грядущих дней печали, –

Как пристально глаза твои искали

В глазах ее защиты от скорбей!

Лик, молвь, жест, платье, новый ход идей,

Где состраданье внове мы встречали, –

Все эти вещи впрямь обозначали

Последним позднее свиданье с ней.

И что за нежность душу нам томила!

Как вспыхнул я в тот незабвенный час,

В последний раз взглянув на все, что мило:

И отдал я в охрану милых глаз

И ум, и сердце – все, что только было:

Две урны, самых дорогих для нас.

CCCXV. Tutta la mia fiorita et verde etade

Вдаль отошла пора цветущих лет,

Давно был пройден пик большого пыла,

Палившего мой мозг, и видно было,

Где жизнь нисходит, вдруг сходя на нет.

Со встреч меж нас она сняла запрет:

Их подозренье больше не мрачило,

В ней нежная пугливость полюбила

Внимать моих страданий горький бред.

Для Страсти с Честью приближалось время,

Когда они вдвоем: рука в руке –

Несут согласно лет совместных бремя.

Но Смерть, завистница к моей тоске

По дням счастливым, ногу вдвинув в стремя,

В засаде нас ждала невдалеке.

CCCXVI. Tempo era omai da trovar pace o triegua

Пора военных действий отступила:

Нам замиренья выпадал огрех, –

Когда бы та, что замиряет всех,

Шагам веселым путь не преградила.

И как туман, что выгнало светило,

Так жизнь любимой обернулась в спех, –

А я к ней был привязан, как на грех:

И вот ее мне сразу не хватило.

Помедли миг – и годы, седина,

Переменившие во мне обычай,

Всю прыть мою исчерпали б до дна.

А я и вздохами – без неприличий –

Ей поверял бы страсть, что ей видна

С небес и так теперь – к печали птичей.

CCCXVII. Tranquillo porto avea mostrato Amore

Спокойную мне гавань предъявил

Амур, по буре долгой и тревожной:

В летах души скупой и осторожной,

Когда грешить уже не станет сил.

Уж взгляд во мне прекрасный находил

Одну лишь верность – без тоски подложной, –

Ах, Смерть! Ты торопливостью безбожной

Разбила этот тщательный посыл!

Живи она теперь, слух беспорочный

Ее я наполнял бы дивных грез

Старинным грузом в миги встречи очной, –

И мне б внимала, Бог даст, не без слез,

И молвила б, вздохнув, что в час урочный

Сердца и гривы выбелил мороз.

CCCXVIII. Al cader d’una pianta che si svelse

Как рухнул оземь спутник мой зеленый,

Как тот, кого топор иль ветр потряс,

Раскинув по траве роскошной кроной

И бледный корень обнажив для глаз, –

Амур душе, потерей омраченной,

Эвтерпу с Каллиопою припас,

Чтоб с той и этой женщиной ученой

В беседах забывался я подчас, –

Но лавр живой, в ком мысль моя гнездилась,

Чья купа вздохам сердца моего

Навстречу никогда б не обратилась, –

Из неба корнем так оплел его,

Что в сердце сколь ауканье б ни длилось, –

Откликнуться в нем нету никого.

CCCXIX. I dí miei piú leggiér che nesun cervo

Как лань, как тень, – о, нет, быстрее тени:

Промчались дни мои, а счастье в них

Сверкнуло как короткий ясный миг,

Исторгнув горько-сладостные пени.

О жалкий мир, о как погряз ты в тлене!

Слеп, кто подпитан от надежд твоих:

Ты попустил, чтобы я стал жених

Той, что теперь вся – глина в смертной лени.

Но лучшая она еще жива

И будет вечно жить в выси высокой:

У ней над этим сердцем все права.

А я и старцем в седине глубокой

Все буду думать, все ль она права

И там, где ныне, правотой жестокой.

CCCXX. Sento l’aura mia anticha, e i dolci colli

Средь милых холмов ветер прежних дней

Лобзает угол, где в сей мир ступила

Та, по которой в страсти сердце стыло,

Как ныне стынет в трауре по ней.

О мга надежд! О мыслей суховей!

Трава-вдова и речка в тучах ила;

Хлад, пустота – в гнезде, где опочила

И где, живой, я мертвого мертвей –

В надежде как-нибудь стопы откинуть

И отдохнуть от нежного огня

Очей, которых иначе не минуть.

Что за хозяйка в сердце у меня:

В палящий зной велит в ознобе стынуть,

В мертвящий холод вовсе леденя.

CCCXXI. E‘ questo ‘l nido in che la mia fenice

Так вот гнездо, где Феникс мой живой

Блеснул впервые золотом багряным:

Он сердце скрыл мое крылом румяным –

Я оттого и ныне сам не свой.

Где сладостный источник боли злой,

Ты, лик, сиявший светом первозданным,

Что и живил меня, и делал пьяным?

Ты здесь была одна, там: Бог с тобой!

А я тут кинут, жалкий, одинокий,

И с вечной жалобой влачусь сюда,

Где был тобой обласкан в день далекий.

Ночь затопляет холмы, как вода, –

А некогда твой светоч ясноокий

Рассеивал затменье без следа.

CCCXXII. Mai non vedranno le mie luci asciutte

Нет, никогда я без слезы зениц,

Без содроганья всей души в тревоге –

Не пробегу глазами эти строки,

Достойные пространнейших страниц.

Дух, не поверженный при жизни ниц,

Теперь ты с неба посылаешь токи,

Взрастившие мне некогда эклоги

Для царственной владычицы ресниц.

Я новый труд, пока еще незрелый,

Готовил показать тебе, но – чу!

Уж ты отъят планетой угорелой.

Как раз когда прижать тебя хочу –

В объятья заключаю свет весь белый:

Но мыслью всякий час к тебе лечу.

CCCXXIII. Standomi un giorno solo a la fenestra

В один из дней, я, подойдя к окну,

В нем обнаружил новый, странный мир.

Я вперился в него из крайних сил.

Там лань я видел. О, ее одну

Любил бы Зевс, но взор ее был сир:

Мчал, гончими гоним, звереныш мил, –

Цвет черно-бел их был, –

И гнали ее, и терзали ее,

И в камни загнали, загнав, истерзав, –

И там, отстрадав,

Она притупила очей лезвие,

И смерть отняла достоянье мое.

Затем в волнах корабль я увидал:

В снастях шелковых, парусах златых,

Сам – древо черное, слоновья кость.

Дремали зыби, ветер чуть дышал,

И не было на небе тучек злых.

Вез красоту и честь богатый гость.

Восточной бури злость

Смутила эфир, вздулись волны в тоске,

И вихорь о камни корабль размозжил,

И мрак поглотил

В ничтожный лишь миг на ничтожном клочке

Клад, коему имени нет в языке.

В чудесной роще лавр, и юн, и чист,

Распространил святую сень ветвей:

Он показался райским средь древес.

Был в кроне слышен нежный птичий свист.

Там знал я множество утех, от всей

Вселенной отторгавших, но с небес

Какой-то бог иль бес

Вошел в черный смерч и грозил, и разил

Свирепою молнией сладостный куст,

И вот взор мой пуст:

Где сыщется мирт или терн, иль кизил,

Чтоб зной или дождь мне в листве не сквозил?

В той роще бил незамутненный ключ,

Струивший ясный, свежий, сладкий ток:

Он травам сагу нежную шептал.

Там лучник не бродил, но только луч

Наяду, Аониду встретить мог,

И я там, други, иногда гулял!

Но раз, когда внимал

Гармонии дивной я птиц и воды

И видел мой рай, вдруг разверзлась земля,

Меня обделя

Ручьем, чьи прохладу несли мне труды,

И в страхе я замер, ждя худшей беды.

И птицу странную увидел я –

Пурпурную с короной золотой,

Одну в лесу, с повадкою не птиц.

И я подумал: Это смерть моя!

Взглянув на сбитый лавр, на ключ ручной,

На упованья, кинутые ниц,

Царица из цариц

Оплакала ветви, забитые в грязь,

И воду живую, истекшую в пыль,

И клюв, словно шпиль,

В презрительном гневе в пурпурную вязь

Проникнул, пурпурною кровью багрясь.

В конце я встретил меж цветов и трав

Красу задумчивую: пламень вежд

Ее до сей поры меня томит.

Был горд ко мне ее смиренный нрав

И белоснежен цвет ее одежд,

Хоть златотканен, словно аксамит.

Чело туман обид

Ей плотным покровом от взоров укрыл,

И аспид ничтожный впился ей в пяту,

И стала в цвету

Она отходить, светел лик ее был:

Зачем же в тот миг мне Господь не дал крыл?

Ах, Песенка, ты

Поведай, что шесть этих притч позади –

О сладком желании смерти в груди!

CCCXXIV. Amor, quando fioria

Амур, в начале лета

Надежд на награду за службу мою

Она навсегда прописалась в раю.

Безжалостна смерть, да и жизнь не теплей, –

От одной во мне – тоска

И горечь надежд недозрелых моих, –

Вторая не жаждет вручить мне пинка,

Чтоб лететь мне вслед за ней, –

И далек свиданья сладостный миг!

Все же в сердце грез былых

Она сохранила обитель свою

И жизнь мою знает в счастливом краю.

CCCXXV. Tacer non posso, et temo non adopre

Молчать невмочь: боюсь,

Что сердце разорвется, –

Пусть уже хвалой прольется

В честь внемлющей с небес.

Да здравица соткется

Амуром ей во вкус:

Смертный, вряд ли подольщусь, –

Так за работу, бес!

Ей – девятнадцать без

Каких-то пустяковин:

Увидел – и погиб.

Вы бы иначе смогли б?

Год был зеленокровен,

И птицами я пел,

И стать красив успел.

Вся алавастр и злато,

Слоновья кость, сапфир, –

Первый пир, последний пир

Чувств молодых и зрелых!

Из зрака вышел сбирр,

Прицелясь плутовато

В неизвестного солдата –

В известных, впрочем, целях.

Под грудью из двух белых

Пульсировал дьямант –

Сосуд стыда и чести.

Белых две колонны вместе

Держали фолиант,

Из коего звучали

Мне радости-печали.

По зуб воружена,

Под знаменем зеленым,

Загрозившая уроном

Героям и богам,

Предстала, и со стоном

Я прошептал: Хана! –

И меня свезли туда,

Где воли нет ногам, –

Но, к неким берегам

Направив взор мой влажный,

Хозяиньку тюрьмы

Я заметил в гуще тьмы –

Сиявшую над башней –

И к ней взошел мечтой

Над болью и тщетой.

Я был в раю, поверьте,

Где скорбь – как дребедень,

Жил и двигался как тень,

Вселял недоуменье,

И так ступил под сень,

Кидаемую с тверди

Матерью всей круговерти,

Сказавшей мне: «Творенье,

Ты не мое ль растенье?

Не от меня ль твой жар?

А пожелай – дам холод,

Станешь цел или расколот,

Любой получишь дар:

Орлом, как в солнце, в даму

Вперись, а слушай – маму!

Она от звезд – твоя

И по решенью Парок:

Небеса тебе в подарок

Ея судили пыл, –

Нет в грамоте помарок:

Дни ваши бытия –

В принципе, одна струя

И совмещенный Нил,

В котором нет страшил, –

Спокойны воздух, воды,

И в травах – благодать,

И почти что не видать

Чернинку непогоды, –

И страх затем сосет,

Но, может, пронесет?

А что ей мир наш низкий:

Она ему не в прок, –

Что ему ее урок –

От гостии залетной?

Жемчуг в грязи дорог,

Ребенок, сердцу близкий,

В пальчиках что ни потискай –

Все имет смысл бессчетный,

А глазок огнь холодный

Раскрыл в полях цветы

И вызвал блеск эфира:

Драгоценная Пальмира,

Златой оаз мечты, –

Да мир увидит где-то,

Сколь горнего в нем света!

Растя из года в год,

Она вступает в пору,

Прелести, какая в пору

Дневной звезде одной:

В ней все – отрада взору,

Речь лечит от невзгод,

Что ни скажешь – все не в счет,

Пред ней, всяк глас – немой.

В ней луч небес прямой,

И очи долу тупишь:

Да как же? Плоть ведь – тьма?

Так вот сходишь, брат, с ума,

Пока назад не вступишь.

Ужли из наших мест

Возможен ваш отъезд?»

Как колесо капризно,

Сучащее нам нить –

Но дело знает пряха!

Песенка, добыча праха

Любимая, как быть?

Боль в голове как молот,

А в сердце – смертный голод!

CCCXXVI. Or ài fatto l’extremo di tua possa

Ты надругалась, как могла, над нами

Смерть-пакостница: понесло урон

Владычество Амура, цвет спален,

Погашен свет и скрыт в презренной яме.

Жизнь нашу, небогатую дарами,

Лишила чести ты и красных ден, –

Но доброй славы, коей дух силен,

Ты не смогла отнять: владей костями!

Все остальное взяли небеса,

Дивующиеся светилом новым, –

А добрый люд запомнил чудеса.

Вы там, вдали, пред сердцем все суровым,

Как ваша тут передо мной краса:

Замолвите за бедного хоть словом!

CCCXXVII. L’aura et l’odore e ‘l refrigerio et l’ombra

Благоуханье, сень, игру зефира,

Чарующие в лавровой листве –

Свет и покой в моем худом житве –

Все отняла властительница мира.

Вот так луна, гуляя средь эфира,

Найдет и скроет солнце в синеве, –

Я смерть ношу в глубоком естестве:

Так вот чем стал во мне Амур-проныра!

Красавица – ты коротко спала!

Средь избранных как бодрствуется духов?

К ее Творцу душа уже вошла?

Коль рифмы здесь мои стучат не глухо в

Дверь выспренных умов: твоя светла

Пребудет память тут средь прочих слухов.