Текст книги "Канцоньере"

CLXVII. Quando Amor i belli occhi a terra inchina

Когда она к земле преклонит взор

И вздох невольный в ней прервет дыханье,

И речи слышу дивной я звучанье –

То ангелов иль духов разговор, –

Мне сердце похищает нежный вор,

Мешая помышленье и желанье:

Мне смерть несет свое очарованье,

Мне вынося почетный приговор.

Но звук такой истомой чувства нежит,

Что не дает бежать душе моей

Из мира голосок, где радость брезжит.

Она не Парка, нет: что делать ей

С судьбой моей? Пусть нить мою обрежет

Изгнанница Сирена меж людей.

CLXVIII. Amor mi manda quel dolce pensero

Амур мне грезу нежную послал,

Служащую меж нас двоих курьером:

Он пишет, что конец надеждам серым

И срок свершеньям розовым настал.

Он ране то правдив бывал, то врал,

И я, хоть не был прежде маловером,

Не ведаю: как жить, каким манером?

Куда-то голос внутренний пропал.

Тем время убиваю и в зерцало

Смотрю и вижу: старость на носу –

И на свершенья уповаю мало.

Конечно, годы старят и красу,

И сил во мне не то чтоб убывало:

Боюсь, что жизни долго не снесу.

CLXIX. Pien d’un vago penser che me desvia

Полн мыслей сладостных, что прочь меня,

Как мухи, от людского стада гонят,

Бываю сам собой подчас непонят:

Зачем ищу с ней встреч, ее кляня?

И вот она проходит ярче дня,

Даря мне муку, с коей похоронят, –

И дух мой рвется ввысь, а сердце стонет,

Как в полымя попавший из огня.

Лишь иногда домчит луч состраданья

Из пасмурных презрительных зрачков,

Смиряя сердца жгучие рыданья.

И собираюсь с мыслью, и готов

Излить пред нею все мои страданья, –

Не нахожу ни мужества, ни слов.

CLXX. Piú volte già dal bel sembiante humano

В который раз, улыбкой поощрен,

Напасть дерзаю с верною подмогой

Из слез и вздохов в стратагеме строгой,

Смиренной, чуткой – на ее домен.

Глаза ее все обращают в тлен, –

Ведь весь мой скарб: весь жребий мой убогий,

Болезнь, здоровье, жизнь и смерть с немногой

Их радостью – все к ней попало в плен.

Вот отчего я не скажу ни слова,

Понятного кому, опричь меня,

Да и Амур их нижет бестолково.

Теперь уж вижу: страсть, нас пламеня,

В нас говорит бессвязно и бредово,

И кто поет любовь – тот вне огня.

CLXXI. Giuntomà Amor fra belle et crude braccia

Амур в прекрасные худые руки

Меня отдал, что губят жизнь мою, –

И если я от боли запою,

То тем себе удваиваю муки.

Ее глаза способны на кунштюки:

Оплавить камень и поджечь струю, –

Гордыня стережет красу свою

И на льстеца взирает с видом буки.

Ни отщипнуть не смог, ни отколоть

Я ни толики от ее алмаза,

Что вдвинут сердцем в мраморную плоть.

Да и она, сколь ни иссопит глаза –

Не умалит моих и на щепоть

Тоски по ней и от нее экстаза.

CLXXII. O Invidia nimica di vertute

О ревность, о тоскливейшее свойство –

Противуречье всех благих начал!

Какой тропою кто тебя домчал

К ней в сердце, вызвав злое беспокойство?

Мой план из-за тебя пришел в расстройство:

Не иначе как кто ей настучал,

Что я давно себя не омрачал

Видениями своего изгойства.

Но даже если станет плакать зло

Моим улыбкам, иль зло захохочет

Моим слезам – пусть все идет, как шло.

Пускай подначивает, пусть порочит –

Ее любить и верить ей светло

Не перестану – пусть она что хочет!

CLXXIII. Mirando ‘l sol de’ begli occhi sereno

Вбирая взглядом солнце ясных глаз,

Роняю я подчас слезу досады:

Умаивают душу перепады,

По коим в рай досель она неслась.

Она б и медом с желчью упилась,

И паутинкой падала б во ады:

Ей от Амура нет иной награды,

Чем жесткий повод и побои всласть.

Меж этими, столь разными, огнями

Душа то запылает, то замрет, –

То запоет, то изойдет слезами.

Нет ясных, грустных дум невпроворот,

Раскаянье повсюду за делами:

Каков поскольку поп – таков приход.

CLXXIV. Fera stella (se ‘l cielo à forza in noi quant’alcun crede)

Я родился под жесткою звездой, –

Когда у звезд есть вещий смысл на деле,

Младенцем спал я в жесткой колыбели

И землю жесткой чуял под собой;

И жесткая мне нежною рукой

Пробила сердце, не имея цели, –

И жестко очи на меня глядели,

Когда к Амуру я взывал с тоской.

Зато какая радость в них сверкала

При виде мук моих: она, моей

Не видя крови, как негодовала!

Ты утешал меня: Страдать по ней,

Чем спать с другою, лучше – и немало!

Но верю не тебе – стреле твоей!

CLXXV. Quando mi vene inanzi il tempo e ‘l loco

Воспоминая и предел, и час,

Где и когда погиб, и узел милый,

Что так стянул на горле легкокрылый,

Что слезы сами брызнули из глаз, –

Еще ни разу я себя не спас,

Дабы не вспыхнуть с необычной силой:

Я вновь наедине с моей Сивиллой

И этим жив, а с остальным я – пас.

Глазам моим одна звезда в отраду:

Ее лучи прекрасные мне кровь

Доныне согревают, как и смладу.

И так сияет дальняя любовь,

Что память свежими являет кряду:

Предел и час, и узел – вновь и вновь.

CLXXVI. Per mezz’i boschi inhospiti et selvaggi

Нехоженным урочищам лесным,

Где жертва не докличется подмоги,

Себя я доверяю без тревоги:

Что смерть – в сравненье с демоном моим!

Пою наедине с собой самим

Ту, что у взора не отнимут боги:

Ну, не она ли там вон, на дороге,

Средь яворов с их кружевом сквозным!?

Я слышу отзвук нот ее лукавых

В круженье веток, в плеске ветерков,

У певчих птах, у вод, звенящих в травах.

О редкостная тишь лесных шатров,

Исполненная страхов величавых, –

Тебе б в придачу – блеск ее зрачков!

CLXXVII. Mille piagge in un giorno et mille rivi

Все то, чем знаменит Арденнский лес –

Ключей, ручьев, потоков изобилье –

Являл сегодня мне Амур, чьи крылья

Живыми нас возносят до небес.

Приятно мчать с эскортом или без

Там, где нередки случаи насилья,

Как в море лодка, коей сухожилья

Изломаны водой, – средь мрачных грез.

Когда уже кончался день сей чудный,

Я, вспомнив жуткий путь, доспех худой,

Почуял в сердце холодок подспудный.

Но мысль о крае с певчею водой

В конце дороги мешкотной и трудной

Не может не сиять очам звездой.

CLXXVIII. Amor mi sprona in un tempo et affrena

Амур меня пришпорит и осадит,

Манит и гонит, жжет и леденит;

Ласкает, мучит, милует, казнит;

Смеясь – кусает, или плача – гладит.

То приголубит сердце, то надсадит,

То кинет ввысь его, то обронит,

То горе горькое глазам вчинит,

То счастье с глаз моих долой спровадит.

Меж тем, глаза – единственные два

Проема, чрез которые к нам входит

Надежда, иль мерещится едва.

Без этого ум киснет, чувство бродит,

Равно и жизнь и гибель – трын-трава,

Так что, ложись и помирай – выходит.

CLXXIX. Geri, quando talor meco s’adira

Когда подчас меня возненавидит

Мой нежный враг, что так со мною строг, –

Я свой имею принцип, видит Бог,

С которым нас она не заобидит.

Едва суровый взор ея обыдет

Подлунную, ища мой взгляд, дружок,

Чтоб вызвать в нем отчаяния шок, –

Как с удивленьем в нем покорность видит.

И не рычит, и этого не будь,

Я б с ней ходил встречаться как с Медузой,

Посеявшей в честном народе жуть.

Так поступай и ты, ввиду кургузой

Нам помощи извне, а ускользнуть –

И не моги: мы в долге перед музой!

CLXXX. Po, ben puo’ tu portartene la scorza

Мою ты оболочку мчишь, По ток,

Вдаль унося в волнах твоих могучих,

Но дух, сокрытый в пеленах зыбучих,

Твоей не знает мощи, видит Бог!

Он, презирая каждый твой порог,

Летит на крыльях помыслов летучих

Туда, где лавр златой, как солнце в тучах,

Растет, и к лавру нет иных дорог.

Река-владычица, река-царица,

Бежишь навстречу солнцу на восход,

Чтоб прочь от солнца милого струиться.

И вал все далее меня несет,

А мысль, крылатая, летит, как птица,

Туда, где в тучах нежный лавр встает.

CLXXXI. Amor fra l’erbe una leggiadra rete

Амур средь трав изящнейшую сеть

Пристроил, всю из жемчугов и злата,

Под деревцем, чья сень так виновата,

В том, что я пылко должен так гореть.

Чтоб мне воображенье подогреть

Он накидал семянок торовато

И, как Адаму-предку Змий когда-то,

Стал так узывно, сладостно так петь.

И свет, светлейший солнца, лился рядом

Оттуда, где снурок держала пясть

В родстве с цветущим яблоневым садом.

Что мне осталось: только в сеть упасть

И милых слов, улыбок тонким ядом,

Надеждой горькою – упиться всласть.

CLXXXII. Amor, che ‘ncende il cor d’ardente zelo

Амур, сжигая сердце нежной страстью,

Его тревогой ледяной томит:

Надежда иль боязнь, огонь иль стыд? –

Кто обладает в сердце большей властью?

Но если все – тогда никто, по счастью:

Коли себя мужчина облачит

В девическое – нас он насмешит:

Что за овца была бы с волчьей пастью?

Несообразностей я сих лишен:

Я только что и делаю – пылаю,

И вид мой так нимало не смешон!

А ревновать – и думать не желаю.

Калач мой – всякий рот им устрашен:

Он не кусаем ни с какого краю!

CLXXXIII. Se ‘l dolce sguardo di costei m’ancide

Когда и нежный взгляд мне сердце ранит,

И тихие, приятные слова, –

Когда душа во мне едва жива,

Едва заговорит иль только взглянет, –

О, что же будет, если час настанет,

Как обо мне коварная молва

В глазах ее получит все права

И милосердье в них ко мне увянет!

И сердце падает, и трепещу,

Когда в лице ее зрю перемены,

И тотчас повод им в себе ищу.

Да женщины душа, вподобье пены

Морской, изменчива, и я грущу,

Что миги нежности в ней так мгновенны.

CLXXXIV. Amor, Natura, et la bella alma humile

Эрот, натура и нежнейший дух,

Где всякая гнездится добродетель,

Меня клялись известь: Эрот, радетель

Моей кончины, расстарался впух.

Натура сузила донельзя круг

Возможностей возлюбленной: в ответе ль

Прекрасная за то, что я свидетель,

Как гаснет сладостнейшая подруг?

Как силы с каждым часом оставляют

Покровы нежные, что для очей

Воспоминанья прелестей являют.

Когда мольба моя не горячей

Ее стремленья прочь, зачем вселяют

Надежду мне глаза двух солнц ярчей?

CLXXXV. Questa fenice de l’aurata piuma

O птица Феникс в перьях золотых,

Что вкруг лилейной несравненной шеи

Резвятся, словно ласковые змеи, –

Причина радостей и бед моих!

Творенье дивное не рук земных,

Их свет рождает ветер, тихо вея, –

Он проникает всюду, как идея,

Меня паля в туманах ледяных.

Хитон пурпурный лепестками розы

Увил верхушки самых дивных стоп:

Покров сей нов, в нем все есть, кроме прозы.

Ей тонкой славой овевает лоб

Восточный аромат, он будит грезы:

Под нашим небом с ним сравнилось что б?

CLXXXVI. Se Virgilio et Homero avessin visto

Когда б Вергилий или сам Гомер,

Иль даже оба вдруг, сливая стили,

В стихах нам солнце вешнее явили,

Что солнцу в вышних ставлю я в пример, –

Померкли бы Эней и Агасфер,

Ахилла с Одиссеем все б забыли

И даже Августа бы разлюбили,

И стал бы Агамемнон вовсе сер.

Честь Африканского бы Сципиона

Сверкала б взору не такой звездой

В сравненье с новым дивом небосклона.

Не Энний я: так на конец худой,

Внемлите без дурных последствий, донна,

Моих восторгов песенке простой.

CLXXXVII. Giunto Alexandro a la famosa tomba

Когда-то, посетив Ахиллов гроб,

Царь Александр воскликнул не без вздоха:

Счастливец! Твой слепец тебя неплохо,

Прославил – из блестящих был особ!

Я не Гомер, не Дант: мне трудно в лоб

Хвалить ее – она ведь не эпоха,

И стиль мой – хрупок и не без подвоха,

Так каждый мрет от собственных хвороб.

Достойная не Данта, но Орфея,

Что, как известно, Данта перепел, –

Воспетая никак, голубка, фея,

Бедняжка, коей горестен удел:

Она ль не в ужасе от корифея,

Что славу ей подпортил, как умел!

CLXXXVIII. Almo Sol, quella fronde ch’io sola amo

Бог солнцеликий, мчал ты по пятам

Возлюбленной, что мной одна любима,

Чья зелень и зимою несмутима,

Как и в те дни, когда был жив Адам.

Останови свой бег! Я все отдам –

Чтоб ты не уходил! Но мимо, мимо, –

И тень холмов ползет неотвратимо

И гонит ту, что слаще жизни нам.

Как мрачен тот вон холм с его ночлегом, –

Там, на вершине, брезжит огонек,

Служивший лавру в бытности побегом.

Мрак взгляду заступает камелек,

Перед которым предается негам

Она – с моей душою возле ног.

CLXXXIX. Passa la nave mia colma d’oblio

Мой шлюп давно вошел в забвенья мрак.

Зима. Глухая полночь. Море вздуто.

Там Сцилла, здесь Харибда. Возле юта –

Мой рулевой. Мой господин. Мой враг.

Весле на каждом – помысл, нагл и наг:

Такому – что могила, что каюта, –

Ввертелся в парус ветр влажно и круто:

Из вздохов и надежд, и жалких врак.

Дождь из тоски, туман из возмущений –

Гноит и без того дурную снасть,

Сплетенную из снов и заблуждений.

Куда могли два солнца запропасть?

В волнах рассудок дохнет, чахнет гений,

И понимаю: в порт мне не попасть!

CXC. Una candida cerva sopra l’erba

В зеленых травах кипельная лань

С рогами золотыми мне явилась

Меж двух ручьев, где тень от лавра длилась:

Была весна и солнечная рань.

И мне в глаза она возьми и глянь

Столь сладостно, что все во мне смутилось:

Работу кинув, что за мной водилась,

Я бросился за нею в глухомань.

Я прочитать успел на дивной шее

В алмазах и топазах ярлычок:

Не тронь меня, кто Цезаря слабее!

Был полдень – жизни половинный срок.

Измучен, но не сыт, я мчал за нею.

Вдруг, нет ее – и я лечу в поток.

CXCI. Sí come eterna vita è veder Dio

Как жизни вечной – созерцанье Бога

Назначено, а свыше – нет услад,

Так видеть вас одну безмерно рад

Я в жизни, что без вас была б убога.

Как вижу и – сужу, поверьте, строго –

Вы с каждым днем прекраснее на взгляд,

И тайные мне мысли говорят,

Что к вам питаю чувств немного много, –

То больше мне от Бога ничего

Не надобно: так, запахом питаться

Какое-то, читал я, существо

Могло, – водой другое, может статься, –

А третье пламенем, – но что с того? –

Мне б лицезреньем вас не насыщаться!

CXCII. Stiamo, Amor, a veder la gloria nostra

Амур, мы лицезрим в ней нашу славу:

Так сверхобычна, чудна в ней краса, –

Ты видишь, сколько неги небеса,

Сиянья сколько дали ей в оправу?!

Не чувствам праздным отданы в потраву

Ее одежд простые чудеса, –

Как нежна поступь, как ясны глаза,

Когда проходит над болотцем лаву!

В зеленых травах пестрые цветы

Вкруг падуба, пречерного от века,

Бегут коснуться сладостной пяты.

И небо в светлых искрах солнцепека

Горит вокруг от счастья полноты, –

Что тишина плывет к нам из-под века.

CXCIII. Pasco la mente d’un sí nobil cibo

Нектар их – не завидую богам;

Сей взгляд – вот благородный мой напиток, –

Он льет душе забвения избыток,

Как если б Лету я поднес к устам.

А речь ея – она сродни стихам,

Чей к воздыханью нудит дивный свиток, –

Какую восхитительных двух пыток

Твоих, Амур, избрать – не знаю сам.

Ведь этот голос словно с неба веет,

Нам сея свет таких изящных слов,

Что разум их вообразить не смеет:

В пространстве малом двух полувершков

Заявлено все, что явить умеет

Кисть гения и промысел богов.

CXCIV. L’aura gentil, che rasserena i poggi

Зефир любезный, ты живишь холмы,

Будя цветы по сенистой дубраве,

Ту, что влечет к страданиям и славе,

Вдруг узнаем в твоем дыханье мы.

И мы бежим в объятия зимы:

Нас юг родной удерживать не в праве, –

На север, где уже сегодня въяве

Увидим солнце, прочь скорей из тьмы!

Ах, в солнце этом сладость есть такая,

Что мне велит немедленно любовь

К нему лететь, слепя и сил лишая.

Возьми перо, а крылья уготовь,

Чтоб мне к ней мчать, погибель приближая:

Вдали кипит, с ней рядом стынет кровь.

CXCV. Di dí in dí vo cangiando il viso e ‘l pelo

Я что ни день меняю лик и масть,

Но сняться не могу с приятных крючий,

Ни удалиться от прекрасных сучий,

Коим равно роса иль иней – всласть.

Опасть моря, все звезды вниз упасть

Успеют, прежде чем мой пламень жгучий,

Мой жгучий лед – с их болью неминучей –

Утратят над несчастным сердцем власть.

Не намолить толики утоленья,

Взыскав хоть капли жалости у ней, –

Что это было бы? Столпотворенье!

Скорей себя раздену до костей,

Чем смерть моя или в любви везенье

Целенье боли принесут моей.

CXCVI. L’aura serena che fra verdi fronde

Дыханье средь дерев весны младой,

Мне жалящее легкой болью веки,

Напомни мне, как полюбил навеки,

Как ранен был смертельною тоской.

Дай мне увидеть облик дорогой,

Не скрытым мглою ревностной опеки,

Волос свободных золотые реки,

Не заключенными в убор тугой.

Как сладостны их кольца их извивы,

Особенно в попытке укротить

Кидающий в дрожь трепет дивной гривы.

Со временем пришлось их закрутить

Ей в узел, где мои томленья живы, –

Откуда смерти нас освободить.

CXCVII. L’aura celeste che ‘n quel verde lauro

Дыханье неба в лавровых листах,

Как вздох израненного Аполлона,

Мне полнит сердце сладостью полона,

Крепчающего надо мной в летах.

Я, словно мавр Атлант, что на глазах

Медузы мрамор стал во время оно;

Не скину с плеч громады небосклона –

Всю в солнце, в золоте и янтарях:

Я говорю про тяжесть созерцанья

Тяжелых кос, давящих душу мне:

Моя покорность гасит их мерцанья.

Их тень сжимает сердце мне во сне

И гонит тотчас краски все с лица мне,

А взглянет – камнем становлюсь вполне.

CXCVIII. L’aura soave al sole spiega et vibra

То вздыбит ветерок, то пригнетет

Златую пряжу баловня Амура;

Волос и взгляда нежная текстура

Лишит вдруг сна и сердце оплетет.

Кровь жил, мозг костный: этот, та – встает

Вдруг дыбом, даже вздох прервет цезура:

Я встретил ту, что весело иль хмуро

И жизнь, и смерть мои в руке несет.

И наблюдая два луча палящих

И сверк удушливых и ярых змей,

От ней по обе стороны кишащих, –

Мру тотчас, не поняв ее затей,

Ни дальновидных замыслов и вящих, –

Усталый от количества смертей.

CXCIX. O bella man, che mi destringi ‘l core

Рука прекрасная, твоя ладонь,

Сжимает жизнь мою в пространстве малом, –

Рука, куда века с искусством шалым

Вложили весь свой снег, весь свой огонь.

Рука, пятью жемчужинами тронь

Мне сердце с болестным его развалом:

Пусть по его струнам промчатся шквалом

Пять робких неженок, пять легких сонь.

Без белоснежной оболочки ныне,

O розово-лилейные персты! –

Вы, извините, голы по причине,

Что я перчатку – чудо красоты –

Украл, но я верну! и я в кручине,

Что, остальной покров, на месте ты!

CC. Non pur quell’una bella ignuda mano

Не та одна прелестная рука,

Что, к горю моему, опять одета, –

Но и другая: вместе та и эта –

Мой дух смущенный держат за бока.

Из тыщи петель всякая крепка,

И в каждую моя душа продета:

То петли ваших взглядов, дева света,

И их бессильна выразить строка.

Зеницы ясные с ресниц лучами,

Рот серафический: из жемчугов

И роз – благоухающий речами.

Восторг от вас не знает берегов, –

Власы текут, как Млечный Путь ночами,

Днем блещут ярче солнышка лугов.

CCI. Mia ventura et Amor m’avean sí adorno

Амур и небо подарили вдруг

Меня роскошной шелковой перчаткой,

Чтоб ею любовался я украдкой,

Счастливо отправляя свой досуг.

Но день тот стал причиной многих мук:

Находки радость оказалась краткой,

На смену ей явились стыд прегадкий

И слов укора неприятный звук.

Чтобы расстаться вынудить с добычей

Меня терзала ангельская рать,

Трактуя кражу верхом неприличий, –

Мне нет бы: ноги в руки и удрать, –

Вещь возвращаю, как велит обычай,

Решив бегущих слез – не отирать.

CCII. D’un bel chiaro polito et vivo ghiaccio

Живой, прекрасный, гладкий, чистый лед

Меня сжигает, извергая лаву,

Аннигилируют ему во славу

Кровь вен моих и костный переплет.

Мгновенье дикой смерти настает:

Сейчас труба Архангела облаву

Взорлит на жизнь, беглянку и шалаву,

Которую безмолвный ужас бьет.

Где жалость-то теперь с любовью купно?

За нею, как за каменной стеной,

Душе измученной укрыться б – крупно.

Не видел я, чтоб той или другой

Моя любезная была доступна!

Она – безвинна: фальшит жребий мой.

CCIII. Lasso, ch’i’ ardo, et altri non me ‘l crede

Огонь мой вам доверья не внушает:

Увы, он, незаметный вам одной,

Не ищет цели для себя иной,

Чем вы, кто даже знать о нем не знает.

Зачем же в вас неверье обитает?

Вам что – невнятен взгляд влюбленный мой?

Рожденный под иной, чем я, звездой

Уже давно награды пожинает.

Меж тем, как мой, для вас неважный, жар

И песни эти, петые вам к чести,

Возбудят в тысячах еще пожар.

Кремень мой милый, хорошенько взвесьте:

Взойдете в рай вы, я сойду в тартар, –

Но искры тут как тут: они на месте!

CCIV. Anima, che diverse cose tante

Душа, что множество вещей различных

Зришь, внемлешь, чтишь, глаголешь, пишешь, мнишь, –

Мой слабый взгляд, ты, слух, что пламенишь

Мне сердце слов музыкой сверхобычных, –

Вам не было, не будет вам приличных

Иных, чем эта, нынешняя, ниш, –

Которую в чем хочешь обвинишь,

Однако не в пристрастиях же личных.

Отсюда смотрим мы на яркий свет,

Что не дает плутать нам в кратком веке,

Рай обещая по свершеньи лет.

То движется она, прикрывши веки,

И если нам пойти за ней след в след, –

Мы след оставим в райской картотеке.

CCV. Dolci ire, dolci sdegni et dolci paci

О дивный гнев и дивный глас: Прощен!

Скорбь дивная, залог разлуки с дивной,

И речи дивной звук дивно-узывный,

То дивно строг, то дивно восхищен.

Страданьем светлым, дух мой, просвещен,

Не гонит грусти дивно неизбывной, –

Но в дивных узах песни заунывной

Взывает к той, кем дивно обольщен.

Быть может, с дивной завистью вздыхая,

Когда-нибудь воскликнет кто другой:

Он дивно претерпел, в любви сгорая! –

А друг в ответ: О жалкий жребий мой:

Зачем рожден теперь, а не тогда я? –

Как дивно я вздыхал бы о такой!