Текст книги "Канцоньере"

CCCXXVIII. L’ultimo, lasso, de’ miei giorni allegri

Увы, последний из веселых дней –

А я их видел мало в жизни краткой –

Томил, кончаясь, сердце мне украдкой:

Быть может, тенью будущих скорбей.

В ком мысль, пульс, нерв – мертвеют, хоть убей, –

Пред, ставшею домашной, лихорадкой,

Меня поймет: предстал ли мне загадкой

Исход вдруг бедной радости моей?

Красавец-взор, что ныне там, счастливый,

Вперен в иной – податель жизни – взгляд,

Мой оставляя – пасмурно-дождливый, –

Чуть заискрясь, сказал тому впопад:

«Будь беспечален тут, мой друг нелживый:

Мы встретимся, да только здесь – навряд!»

CCCXXIX. O giorno, o hora, o ultimo momento

О что за день, за час, за миг последний!

О судьбы, коим лишь бы обокрасть!

О взор, ты, верно, возвещал напасть

Мне ближнюю из жилы многолетней!

Я думал, что потеря будет средней,

Ну, как обычно: как впросак попасть, –

И вдруг – извольте радоваться: хрясть!

Душить надежды надобно в передней!

И в небе все толкуется не так,

И в нежный зрак ей: тьфу! – раз им живу я –

Вот что в очах ее я зрил, чудак.

Но на глазах моих имел плеву я,

И то, что видел, видел кое-как, –

И этой боли не переживу я!

CCCXXX. Quel vago, dolce, caro, honesto sguardo

Тот милый, нежный, честный, чудный зрак,

Казалось, говорил: «Бери, что можно, –

Поскольку впредь увидеться нам сложно,

И, все равно, ты не уйдешь никак!»

Ленивый ум, на лестнице бодряк,

Все вкось и вкривь толкующий безбожно,

Как ты во взоре, тускнувшем тревожно,

Не разглядел разлуки скорой, как?

Он, тих, задумчив боле, чем обычно,

Вещал: «Утешься, дружественный взор,

Что в глубинах моих расцвел двоично, –

Нас ждет – и вовремя – небес простор:

Пора нам в путь, и все идет отлично!

Следи один тут дней унылых сор!»

CCCXXXI. Solea da la fontana di mia vita

Я солнце покидал,

Чтобы отплыть в те земли,

Куда нас жребий верг, –

Где сладко я рыдал,

Одной надежде внемля:

Об дождичке в четверг!

Все! Сдаюсь! Руки вверх!

Я попал в окруженье, –

Только память со мной

За душой,

А любви в продолженье –

Лишь тоска и терпенье.

Я как не евший конь,

Который вдруг средь бою

Стал, вкопан, чтоб не пасть, –

Зане сожрал огонь

Ту, что была собою

Приятная мне ясть.

Жить мне как-то невсласть,

И боюсь, и желаю

Скорой смерти в пути.

Горсть персти –

В быстром ветре летаю.

Иль то рок мой? Не знаю.

Сей жизни был всегда

(Клянусь вам) враг заклятый,

Но, ради ней, терпел.

И вот она туда

Взошла, где свод звездчатый, –

Чтоб тут я торопел.

Ах, зачем не хотел

Я прочесть в ее взоре

Аксиому: Иди

Впереди, –

Отходящий невскоре

Все невесел, все в горе!

Приют моих скорбей,

Ее глаза, доколе

Их не прикрыла смерть, –

Мне прочили хор дней

Отчаянья и боли:

Там сострадала твердь!

В эти дни круговерть

Бытия если б стала –

Я бы умер не весь.

Ну, а днесь

Солнце глиною стало,

Время страхов настало.

Когда б мал разум мой.

Был рядом, а не грезы

Его б уволокли,

Я б в ней прочел душой:

«Лить будешь горьки слезы:

Дни сладкие прошли!» –

Я бы прянул с земли,

Кинул тело б юдоли,

Чтоб пред ней исполать

Выстилать:

Да восходит без боли!

Жаль: умру не по воле!

Песнь: кто в нынешнем дне

На коне, –

Пусть не медлит с кончиной,

Чтоб не ладить с кручиной!

CCCXXXII. Mia benigna fortuna e ‘l viver lieto

Мое доброе счастие в жизни веселой:

Ясные дни, безмятежные ночи,

Томные вздохи, приятности стиля,

Освежавшие и гекзаметр, и рифму –

Что ж обратились вы в скорбь и рыданья?

Ненависть к жизни мне в вас, жажда смерти.

Вижу в жестокой, тупой, жадной смерти

Повод, отнюдь для меня не веселый

И обращающий мои миги в рыданья,

В темные – дни, в безнадежные – ночи,

Тяжкие вздохи не влазают в рифму,

Злая тоска всюду лезет из стиля.

Говорили: не знаем галантнее стиля! –

Ныне ж – гнева в нем тема и логика смерти.

Ну, а где гекзаметр, куда дели рифму,

Коей внимал ум задумчивый и веселый?

Где, проводимые в любовном бреде, ночи?

В ум мой нейдет ничто, кроме рыданья.

Ране желанье сластило рыданья,

Сдабривало шероховатости стиля

И заставляло не спать напропалую все ночи.

Ныне мне плач мой уже горше смерти:

На земле не встречу взгляд открытый и веселый, –

Высокий предмет, вбитый в низкую рифму.

Взором прекрасной Амур школил рифму

Чтоб перевесть ее в класс, где рыданья

Скорби толдычут из жизни веселой, –

Я же в тоске ищу прежнего стиля –

Чтоб умолить бледный лик черной смерти

Высветить мне мои мрачные ночи.

Сна я не знаю в жестокие ночи,

Голос оставил мою хриплую рифму,

Не понимающую иной темы, кроме смерти, –

Ноты мои обернулись в рыданья:

Амур в ужасе от перепадов стиля –

Стал стиль мой грустным, а был он – веселый.

Раньше я сам, как никто, был веселый,

Как ни у кого, ныне грустны мои ночи,

Горечь выдваивается дублем стиля

Чтоб разразиться вдруг плачем не в рифму, –

Верил я прежде! Днесь – верю в рыданья:

Смерть не залечит ничто, кроме смерти.

Смерть умертвила меня, но от смерти

Жду, что вернет мне любимой взор веселый,

Скрашивавший мне вздохи и рыданья –

Все эти зефиры, дожди, в мои ночи,

Когда я избранные мысли ткал в рифму

И любовь мне правила неточности стиля.

Будь в обладании я ныне стиля,

Столь жалостного, чтоб Лауру мою отобрать у смерти,

Как Эвридику Орфей, и не в рифму,

Правил бы дальше я век мой – веселый!

Коли неможно мне это – эй, ночи!

Очи засыпьте: колодцы рыданья!

Амур, многих моих лет рыданья

Оглашали окрестности сбоями стиля, –

Я не прошу, чтоб смягчил мои ночи, –

Все ж я молю состраданья у смерти:

Да изыду из мира и стану веселый

Возле той, которую пою и оплакиваю в рифму.

Если к ней в рай мне закинуть бы рифму,

Усталую, к незнающей гнева и рыданья,

К полнящей небо красою веселой! –

Ей ли не узнать смятенного стиля,

Любимого ею не до-смерти, но до Смерти,

Давшей ей день, мне оставившей ночи.

Вы, что вздыхаете в лучшие ночи,

Поя иль слушая о любви в рифму, –

Милость ко мне испросите у Смерти,

Гавани в море беды и рыданья:

Да сбой допустит старинного стиля,

Сделав кончину из грустной – веселой!

Стану веселый в немногие ночи:

Черствостью стиля в корявую рифму

Кончить рыданья молю я у Смерти.

CCCXXXIII. Ite, rime dolenti, al duro sasso

Точите, рифмы скорбные, гранит,

Что клад к земле тяжелой кладью давит:

Взывайте к той, кого вдруг небо явит,

Пусть низкий дол покров ее хранит!

Скажите ей, что ветер леденит

Мой парус, а волна мой борт буравит, –

Но что язык усталый крону славит,

Которая мне сердце бременит.

Живую, мертвую… да нет, живую

И вот бессмертную! – теперь поет

Он вслух: чтоб мир и принял таковую.

Скажите ей, что смерть моя не ждет,

Что смерти этой жду и что ревную:

Зачем к себе с небес не позовет?!

CCCXXXIV. S’onesto amor pò meritar mercede

Коль не порок любить мадонну честно –

И нежность в сердце любящем права, –

Я на взаимность получу права:

Ведь как люблю я – всякому известно.

Меня тогда побаивалась, честно,

Неправильно истолковав слова

И мимику, но глуби естества

Не скрыты, полагаю, отнебесно!

Засим надеюсь, что она скорбит

Моею болью, с нежностию равной

Являясь мне, лишь сон глаза смежит,

И что, как сброшу облик, глазу явный,

Она меня немедля посетит –

Со всей когортой нашей достославной.

CCCXXXV. Vidi fra mille donne una già tale

Средь тьмы и тьмы я увидал такую,

Что нежной робостью я стал объят:

Неложно впитывал ее мой взгляд,

Небесным духам равную, земную –

И все ж: не здешнюю, о нет, другую,

Как если б в небе был ее посад, –

Душа, которой в ней и рай, и ад,

Раскрыла крыл, чтоб стигнуть всеблагую.

Но непостижна тяжести земной

Она была и вскоре скрылась взору, –

И я в тоске: о, как она могла!

Вы, очи, что отверстым окнам впору!

Должно, чрез вас в нее и та вошла,

Что слишком многих низвела под гору!

CCCXXXVI. Tornami a la mente, anzivè dentro, quella

Приходит в мысль мою – нет: вечно там,

Где помешать ей быть бессильна Лета, –

Ее я встретил в дивный миг расцвета,

Не знавшую соперниц красотам.

Как в день, когда за ней шел по пятам,

Лучащейся от нутряного света, –

«Она вдруг тут, – кричу, – Она ведь это!»,

Моля ее сломить печать устам.

Подчас что молвит, чаще ж: не ответит, –

И я, как дурачок – вдруг поумнев,

Скажу уму: «Тут ничего не светит.

В сорок восьмом году, как шестиднев

Был месяц, что молва „апрелем“ метит, –

Блаженный дух покинул этот неф».

CCCXXXVII. Quel, che d’odore et di color vincea

Мой нежный лавр, твой блеск и аромат

Затмил цвета и запахи Восхода, –

Плоды, цветки изысканного рода

Вотще с тобой бы сравнивал Закат.

В твоей листве сокрыт был целый сад

Красот томящих, девственных с испода,

И в ней сидели чинно, без исхода,

Моя богиня и мой милый кат.

И я, гнездо там свив для дум избранных,

Дрожал, горел, претерпевая пыл

И хлад – средь наслаждений невозбранных.

В миру ты слишком совершенным слыл:

И вот Господь для высей осиянных

Забрал ее – и прав, конечно, был.

CCCXXXVIII. Lasciato ài, Morte, senza sole il mondo

Смерть, ты оставила без света свет –

Во мраке, в холоде; смурным Амура,

Галантность голой, прелесть без ажура,

Меня в отчаянье, а мне – воз бед.

Почтительность и честь сданы в клозет, –

Я – хмур один! – тут всем глядеть бы хмуро:

От ясной добродетели – лишь шкура

Меж нами, ведь неясной – будто нет!

Эфир, вода, земля – надели траур

По кораблю людей, что без нее:

Без камня – перстень и лужок – без аур.

Ее шло мимо наше дурачье:

Но Бог приметил дивную меж Лаур –

Небес красу, злосчастие мое.

CCCXXXIX. Conobbi, quanto il ciel li occhi m’aperse

В той мере, в коей мне позволил Бог

И ревностность с любовью разрешали –

Я познавал Творенье и Детали,

Так что подчас судьбу провидеть мог.

Меж тем, изрядный космоса кусок

Мне столь же непостижен, как вначале:

Видать, глаза, что мир сей изучали,

Предмет своим сияньем превозмог.

Отсюда: сколько б ни писал, ни вякал

O той, что мне – заступница в высях,

Все это – крохи бреда, не оракул.

Сколь ум мой резв – таков и слог в рысях,

И чей, скажите, зрак честной не плакал, –

Вперенный в диск, что ходит на осях?!

CCCXL. Dolce mio caro et precioso pegno

Мой милый, нежный, дорогой заклад,

Изъятый роком – небу в сохраненье, –

Иль сострадание твое в смущенье,

Что ты лишила вдруг меня отрад?

Бывало, посещал мне сны твой взгляд,

Но где теперь горячке охлажденье?

Кто не дает являться в сновиденье –

Ведь гнев и гордость в небе – не гостят!

А сердце смертное мое – в расстройстве:

Что, может, я тебя обидел чем –

Глядит Амуром в жутком беспокойстве.

Ты, для которой нет во мне проблем,

Как нужды нет, чтоб умер я в геройстве, –

Тень, звук иль дух – сойди в мой сон меж тем!

CCCXLI. Deh qual pietà, qual angel fu sí presto

Чья жалость, чья печаль, чья доброта

До неба донесли мою тревогу, –

Что стала вновь являться понемногу

Мадонна в сон мой, в прелести чиста.

От сердца чернота и маята

При ней тотчас отходят, слава Богу, –

Так что пускаюсь жить на скору ногу

И не кляну ни зверя, ни куста.

Счастливица, миг счастья сокровенный

Дарит мне взгляд твой, а верней: язык,

Понятный нам одним во всей Вселенной.

«Мой верный, как ты от меня отвык,

С тобой для блага нашего надменной!» –

И жду, что солнце рухнет в этот миг.

CCCXLII. Del cibo onde ‘l signor mio sempre abonda

Амур мне кормит сердце наубой

Печалью, и откушивать устало, –

И побледнею, вздрогну я, бывало,

Почуяв в нем рубец, а может – сбой.

Но та, что пред собой и за собой

Не знает ровни, брезгует мной мало:

Ко мне садится в край, на покрывало,

Когда в постели я лежу больной.

Ладонью, мной при жизни столь желанной,

Глаза осушит мне и скажет вдруг

О жалости, доселе не сказанной:

«Что пользы в знании, мой мудрый друг,

Когда по мне ты в скорби непрестанной –

По мне, живой: а сам – живой недуг!»

CCCXLIII. Ripensando a quel, ch’oggi il cielo honora

Воспомнив ту, кто ныне небу в честь,

Взгляд чудный, головы златой склоненья,

Лицо, волшебство кроткого реченья,

В чем был мне мед, а ныне горечь есть, –

Все удивляюсь, как я жизнь мог несть,

Как снесть могу: когда б не появленья

Чистейшей прелести – определенья

Мои грешат, ну, да других ей – несть.

О, как чиста. О, как благочестива!

С каким вниманьем слушает она

Исторью долгую пути и срыва!

Затем: рассветом как-бы смущена,

Восходит в небо, зная путь на диво, –

Но очи грустны и щека влажна.

CCCXLIV. Fu forse un tempo dolce cosa amore

Приятен был ли вкус когда любви? –

Не знаю! Он, по-моему, ужасен,

Как более ничто, со мной согласен,

Кто знал вполне все горести мои.

Почтившая прибытьем дни сии,

Убывшая в Эдем, что ею ясен,

Она была мой отдых невсечасен,

А днесь я выбит ей из колеи.

И смерть ея меня вконец раздела,

И краха не отменит моего

Поместье, коим в небе завладела.

Я ране пел от горя своего,

А ныне, как душа бы ни скорбела, –

Я слезы лью – и боле ничего.

CCCXLV. Spinse amor et dolor ove ir non debbe

Любовь и боль толкнули мой язык,

Привыкший плакаться, – куда не надо:

Что будто бы в слезах мне не отрада,

Но жду ко мне саму – без закавык.

Оно хоть так, да ведь не всякий миг, –

Ну, а в другое время сердце радо

Воображать ее в высях средь сада

Под ручку с самым чудным средь владык.

И сим виденьем тих я и утешен

И в этот ад я не прошу ея:

Напротив, пусть умру, как жил – безвсешен.

Глаза смежив, нередко слышу я

И смех ея, и толк ея безгрешен –

Средь херувимов инобытия.

CCCXLVI. Li angeli electi et l’anime beate

Сонм ангелов избранных, душ блаженных –

Небесных граждан – взял ее в свой полк

Тотчас, как прибыла; я слышу толк

Ея вокруг почтительно склоненных:

«Откуда блеск сих качеств совершенных, –

Там говорится, – не возьмем мы в толк,

В веку, где всякий всякому как волк?

Ах, чистота а ней прелестей отменных!»

Она, довольна, что сменила кров,

В круг безупречнейших тотчас вступает,

Тайком глядит сюда: все ль я здоров,

За нею следую ль? – и ожидает

Меня, и тороплюсь к ней: так суров

И нежен голос, что ко мне взывает.

CCCXLVII. Donna che lieta col Principio nostro

О донна, ты, которую взманил

Высокий рай начал, душе желанный:

Да там пребудет славой осиянной

Средь жемчугов и пурпура светил!

О среди донн редчайший шестикрыл!

Узри под фермой неба многогранной

Меня в любви и вере несказанной,

От коих слезы лью горчей чернил!

И знай, что от тебя ждал не иного

Всегда, нежли глядеть огонь очей

Твоих здесь, на земли, иль в небе: слово!

Итак, закончим ссоры прежних дней,

Ради которых я бежал земного:

Молись, чтобы нам встретиться скорей!

CCCXLVIII. Da’ piú belli occhi, et dal piú chiaro viso

Два дивных глаза, ясное чело

И волосы, против каких когда-то

Тускнело солнце и мертвело злато,

И смех, и речь, звучащие светло, –

Плечо, предплечье, кисть – что привело

К Амуру в стан не одного солдата:

Две стройных ножки, стан, чье пиццикато

Переносилось сердцем тяжело, –

Без этого всего мне жить неможно:

Небесный Царь, курьеры во крылах!

Без ней я слеп и даже гол, возможно.

Один исход мне: там, на небесах,

Она, во мне читая непреложно, –

Да, смилуясь, меня рассыплет в прах!

CCCXLIX. E’ mi par d’or in hora udire il messo

С часу на час жду вестника к себе,

Чтоб к милой мчать в его сопровожденье, –

Внутри, снаружи: вижу поврежденье,

Каким обязан малых лет гоньбе.

Ужель то я в сей темной худобе?

Все прежнее сменил я поведенье, –

Хотел бы знать: когда же восхожденье?

Но думаю, что ближе, чем к А – Бе.

Блаженный день, когда тюрьму земную

Я кину, сбросив рухлядь тех одежд,

Надев и чистую, и выходную, –

И, уносясь из мрака без надежд

В прозрачность светлую, вдруг возревную

Ко свету горнему прекрасных вежд.

CCCL. Questo nostro caduco et fragil bene

О скоропортящийся нежный плод,

О сон, о ветр, слывущий здесь красою:

Не воплощен доныне ни одною, –

Ты в ней предметом стал моих забот.

Природа, мастер отмерять щедрот

Не иначе, как с ровностью святою, –

В ней пролилась с возможной полнотою –

И пусть прелестницы не кривят рот.

Нет ныне, не было такой и встаре,

И впредь не будет – но жила в тиши,

И узрить чудо мир был не в ударе.

Она вдали, и, от нее в глуши,

Сменить желаю свет в зениц сих паре –

На чудный вешний свет ее души.

CCCLI. Dolci durezze, et placide repulse

Любезна в строгости, нежна в отказе,

Исполненная сестринской любви,

Прелестным гневом пылкости мои

Гасящая – «чтоб впредь – ни в коем разе!»,

Изящно молвящая в чудном сказе, –

Возвышенно чиста, – дела свои,

Луч красоты и блага в бытии

И отвратительница безобразий, –

Дарящая такой другому взгляд,

Чтоб человек стал счастлив иль потерян,

Иль вовсе сделанным своим не рад,

Иль чтоб, как я, пребыл благонамерен, –

Сих разных разностей нескудный ряд

Меня здоровым делал, я уверен.

CCCLII. Spirto felice che sí dolcemente

Счастливый дух, ты нежно так вперял

Твой взор, светлейший солнца, в мой, неясный,

Даруя вздохи и слова прекрасной,

Которых слух мой все не утерял.

Когда-то я следил, как ты гулял

Ее ногами по траве атласной:

Не женщиной, но птицей сладкогласной

И вечно присною – ты управлял.

Расставшись с ней, как с дивною перчаткой,

Ты возвратился к твоему Творцу –

С веселой памятью о дружбе краткой:

Но с тем любовь тут подошла к концу,

И солнце стало небу не к лицу,

И смерть нам начала казаться сладкой!

CCCLIII. Vago augelletto che cantando vai

Скажи мне, птица нежная, о чем

Поешь, о чем ты плачешь в холод дикий?

Грядут зима и ночи мрак великий,

А день далек и лето за холмом.

О, знай ты столь о горе о моем,

Как о своей тоске песнеязыкой,

Ты села б на колено мне с толикой

Сочувствия в несчастии моем.

Не знаю, птица, жребии равны ли:

Быть может, милая твоя – жива,

Мою же – смерть и небеса укрыли.

Тоскливый щебет, грустные слова

О счастье прошлом – мне давно явили,

Как схожи наших оба существа.

CCCLIV. Deh porgi mano a l’affannato ingegno

Амур, дай помощь хилому уму

И хрупкому стилу в усталой пясти:

Изобразить возвышенные страсти

Души блаженной и ее саму!

Пусть все теперь – не я один пойму,

В чьей чудной я пребыть изволил власти, –

Мир недостоин был ее отчасти:

Весьма красива и строга к тому.

А он мне: «Все в ней было отнебесно:

И здравый смысл, и льющаяся речь, –

Смерть просто нас ограбила, коль честно;

С такой все от Адама ищут встреч, –

Сказал бы больше я – да неуместно, –

Попробуем сердца слезою жечь!»

CCCLV. O tempo, o ciel volubil, che fuggendo

О циферблат небес непостоянный,

Вводящий близорукого в обман,

Дни, быстрые, как на ветру туман, –

Я раскусил ваш трюк бесперестанный!

И вам простил – но не себе: вы странной

Природой вашей таковы, мне дан,

Однако, был природой глаз мой, ан –

Я затопил его слезой незванной.

Се – час пришел, а может – уж прошел:

Чтоб, осушив, его возвесть на небо

И впредь следить, чтоб в плаче не зашел.

Амур, я не из твоего Эреба

Ищу исход: из родственных мне зол, –

Не отнимая у несчастий хлеба.

CCCLVI. L’aura mia sacra al mio stanco riposo

Священным духом в сон мой беспокойный

Подчас провеяв, дерзость мне дает

Поверить ей все то, что ум гнетет,

И, что живой не смел – сказать покойной.

Припомню ей тот взгляд ее убойный,

Который лег началом всех невзгод,

И перемены частые погод –

Затем в любови, жалости достойной.

И, жалостью окрашена, молчит

И, вперив взор в меня, порой вздыхает,

И мне слезу сочувствия точит.

И так мне душу скорбью надрывает,

Что, осердясь, и плачет, и болит,

И сон некрепкий быстро прерывает.

CCCLVII. Ogni giorno mi par piú di mill’anni

Мне каждый день – как тыща долгих лет,

Пока я жду приход моей вожатой,

Как некогда в миру, теперь – к звездчатой

Вершине мира из юдоли бед.

Меня не сдержит здесь весь цепкий бред

Мирской: он мне известен; свет хвостатый

Моей звезды во мне, и, им объятый,

Чту каждый час, претерпевая вред.

Меня пугает смерть, но мне не страшно:

Владыка в худших муках умирал,

И следую ему я бесшабашно.

Когда же свой приблизила оскал

К той, что была моей судьбой всегдашно –

Лик ясный все сиял, как и сиял.

CCCLVIII. Non pò far Morte il dolce viso amaro

Не может смерть испортить милый лик,

Но в милом смерть становится нам милой

И нудит разделить с ней гроб с той силой,

С какой ей в жизни следовать привык.

И Тот, Кто, роспятый меж горемык,

Стопой обрушил дверь в Тартар постылый,

Мне смерть сулит чуть менее унылой…

Так приходи же, смерть! – я твой должник.

Не медли! Ибо времена созрели:

Коль не теперь, то в тот подавный час,

Когда мадонна вздрогнула в постели.

Я, мнится, умер именно в тот раз:

Лишившись с нею и пути, и цели, –

И только дней моих со стоп не стряс.

CCCLIX. Quando il soave mio fido conforto

Нежно-надежное мне утешенье,

Отдохновение в жизни усталой

В левый край ложа присядет, бывало,

Сладко и мудро струя мне реченье, –

Вся состраданья, боязни свеченье.

Молвлю: «Блаженная тень, ты откуда?» –

И достает два чуда:

Ветвь пальмы, лавра ветвь – с груди прекрасной,

Сказав: «Из дали ясной,

Из Эмпирея, от святых селений

Слетаю я к тебе, твой добрый гений».

Благодарю ее взглядом и словом

В кротости: «Ну, а чему я обязан?» –

«Да ведь тому, что ты, болью повязан,

Горних тревожишь рыданьем суровым!

Стон твой в моем состоянии новом

Мне не дает насладиться покоем:

Живущим тут вам, что им,

Что я ушла из ихнего болота

Для лучшего чего-то, –

Где радость-то, где та любовь на деле,

О чем твердил раз восемь на неделе?!»

«Я, – говорю, – по себе только плачу

В сумерках местных под пыткою местной, –

То, что ты в небе, – то факт мне известный,

Эту мгновенно решил я задачу.

Бог и природа – я так их означу –

Дар твой вручают не всякому кряду:

Отнимут жизнь, в награду

Дают вам в небе крепкое здоровье, –

Ты – редкое гнездовье

Отборных добродетелей средь нас

Была, теперь ты в небе – вот весь сказ.

Да, ну а мне что тут делать прикажешь:

Нуль я в уме, одинок и бессчастен, –

Сдох бы я в люльке, когда бы был властен,

Грудью б заспался!» Она: «Ну, ты скажешь!

Только напрасно грязь по щекам мажешь,

Приободрись-ка да крылья напряги,

Бросай свои овраги

И сладких хилых многостиший ветошь, –

Пора б сказать им: Нет уж!

И быстренько ко мне, когда тобою

Любима – и любая ветвь: без бою!»

«Ветвь? И любая? Ах, да – но поведай:

Ветви твои: это ветви иль знаки?»

Мне она: «Сам же ответил ты паки, –

Перышком лавр этот твой перепетый,

Пальма вручается только с победой:

Мир – покоряла, себя – побеждала

И торжества бывала

Исполнена, зане Господь дал силу, –

Ты к лавру, тебе милу,

Вновь сердце обрати, проси подмоги:

Да, к нам стремясь, скорей почиешь в Боге!»

«Славно! А волосы эти златые –

В узел на горле! – а дивные глазки,

Солнце мое?» – «Так и хочешь ты таски, –

Молвит, сердясь, – что за речи дурные!

Голая тень я, как все внеземные, –

Та, что ты ждешь, в земле долгие годы, –

Но чтоб из непогоды

Тебя твоей увлечь в сплошное ведро:

Глаза, власы и бедра

При мне, – и остальное, кинь сомненье!

Бежим скорей, чтоб обрести спасенье!»

Я – в плач, она мне очи

Отрет руками и вздохнет невольно

Иль сердится: ей больно, –

Или наскажет всякие слова мне,

Дробящие не только сон, но камни.