Текст книги "Канцоньере"

CCLXVII. Oimè il bel viso, oimè il soave sguardo

Жаль дивный лик! И жаль роскошный взор!

Жаль нежный, пусть заносчивый чуть, норов!

Жаль разговор: из лучших разговоров,

Жеманству и манерности укор!

И жаль улыбку, сеявшую мор

И все ж не заслужившую укоров,

И душу: первый голос райских хоров,

Когда в раю хотя б един есть хор!

И жаль себя, сгорающего ныне

В костре разлуки с вами на земле,

Подобной голой каменной пустыне!

Чрез вас то в грусти, то навеселе

Я был, признательный моей судьбине, —

Чей ветер так и крутится в золе!

CLXVIII. Che debb’io far? che mi consigli, Amore?

Доле жить мне Амур не советует,

А умирать я боюсь, –

Но ведь сердце мое с нею, мертвою, —

И вернуть мне его не обетует:

Как же я без обойдусь?

Что ж томиться мне тут бледной жертвою?

Чем таким я жертвую?

Надежду утратил – тоска подошла,

Радость истлела дотла:

Плачу я иль как иначе бедаю, –

Знаю: счастия внове не сведаю.

Понимаешь, Амурушка, боженька,

Сколь неизбывен ущерб,

Коли плачешь в сочувствии подлинном:

Так ведь общая наша дороженька

Вместе свела нас под серп,

Да и солнце затмилося подле нам.

Вплавь ли двинуть, вброд ли нам?

А может, пешком – чрез пучину скорбей?

Нет, не могу, хоть убей,

Вызнать: что же спокойна вселенная,

Коль в отлучке краса ее тленная?

Пала слава ее – ей и то равно!

А и при славе живой

Недостойна была с нею близости:

И не Лаура, будто, – Егоровна

Шастала мимо травой, –

Вот и сгинула, чтоб не быть в низости.

Ныне в слезной сизости,

Презирая жизнь и себя самое,

Плачем зову я ее.

Этот плач не дает к небесам идти

И родной бедный ум держит в памяти.

Чудо-личико стало землицею:

Ране небесный в нем свет

Был и нам проливал благочестие.

А душа скачет райскою птицею:

Тягости плоти ей нет, –

Так сбылось для нее провозвестие,

Скинут, скинут крест ее,

Одел ее луч – не разденет уже, –

Ей же к лицу неглиже

Оттого, что скрадает все лишнее

Красота невечерняя, вышняя.

Предстает мне прекрасною дамою,

Краше еще, чем была:

Знать и небу любезно красивое, –

Так восходит сиять мне над ямою,

Именем слуху светла,

Ранить сердце мое терпеливое, –

Ибо должен живо я,

Услышав откуда-то глас, что мертва, –

Вновь все утратить права

На нее! – а затем что последует:

И Амур, и Усопшая ведает.

Дамы, вы, что красу наблюдали в ней,

Ангельский принцип ея,

На земле поведенье небесное! –

Я отнюдь не из жребия баловней!

Внятна ли скорбь вам моя?

Не о ней плачьте: мне соболезнуя!

Тело бесполезное

Мне бросить немедленно некто претит.

Кто? Вас Амур просветит,

Не дающий на то подорожную.

Речь со мной он ведет осторожную:

Обуздай твою горечь гнетущую

Иль своеволье не даст

Тебе неба достигнуть высокого,

Восприявшего ныне живущую,

Где ее хохот горазд,

Из веселья, отнюдь не жестокого!

Без плача беспрокого

И далее пой ей, прелестной, хвалу

В мира медвежьем углу:

В твоих песнях придет к тебе милая,

Коль и впрямь на земле ты любил ея.

Ни неба, ни зелени!

Умолкните, шутки, и пенье, и смех!

Песенка, плачь обо всех:

Коль слезами нельзя – будем кровию

Горемыкать и впредь долю вдовию!

CCLXIX. Rotta è l’alta colonna e ‘l verde lauro

Колонна рухнула и лавр пропал –

А я любил их ласковые сени.

Моей утраты не восполнят мне ни

Седьмое небо, ни девятый вал.

Смерть раздробила их двойной фиал,

Моих источник мук и наслаждений, –

Такого вновь не даст ни бог, ни гений,

Ни гемма бездн, ни ценный минерал.

Но ежели судьба в том попустила, –

Что ж мне осталось, как не тосковать,

Не выть и не клониться в дол уныло?

И что за жизнь у нас, хочу сказать:

В единый миг теряешь все, что было

И за десятилетья не собрать!

CCLXX. Amor, se vuo’ ch’i’torni al giogo anticho

Коли хощешь в неволю, брат, старую

Ты меня заковать, мне приличную, –

Яви необычную

Ныне ловкость и силу кудесную:

Мою куколку дай мне привычную,

По которой томлюся я хмарою

И болию ярою

Лишь с собою одним околесную!

Говорят: твою волю железную

Знает Тартар и Элизиум, а тут –

На земли-то тебе дел невпроворот, –

Только слышишь: ах, Эрот! —

Пред Амуром девки бисером метут, –

Так теперь у смерти ейно отыми,

Чтоб еще покрасовалась меж людьми!

В лик ей вдвинь ты свеченье лампадово:

Этот свет был мое все имущество, —

Доныне могущество

Чую мертвого света, а что б живой?

Никогда, нигде едино существо

Не искало стекло водопадово,

Как горько и адово

Я желал целовать ее лоб живой!

Заплутал я, идя межой обжевой, –

Ну, а коль бы только вынесла межа,

Я б на небушко прямехонько дошел,

Там бы я ее нашел,

Где нас милует и моль, и тля, и ржа!

Нет, Амур, к тебе я вновь не приду в сеть:

Тот не должен утонуть, кому висеть!

Дай почувствовать ауру нежную

Мне не только рассудком – всей кожею:

Столь дивно пригожую,

Что смиряла ума страсти буйные,

Гнев, обиду – как пламя рогожею,

Редким пеньем – тоску безнадежную, –

В ней сладость безгрешную

Почерпали стихи тихоструйные, –

Упования среброчешуйные

Превратив из злата вытканную явь,

Дай ушам, глазам и пальцам их предмет:

Ведь без их во мне замет –

Чувствам – смерть и бытие мое мне – навь!

В сердце мне стрелу напрасно не вкрути,

Если первая любовь моя в персти!

Дай увидеть мне взгляд ослепительный,

Распускавший мой панцырь бесстрастия:

На поиски счастия

Отошло туда сердце и кануло!

Речь услышать мне дай, в чьей был власти я,

Золотую стрелу в лук губительный

Ты вложишь, мучитель мой,

Чтоб любовь в меня стрелкою прянула!

Язычка пусть затеплится гранула:

Язычок тот мне, как рыбке – червячок:

В нем крючок, а где же крепкие лясы? –

То, – витые волосы,

А не к ейным, а к чужим во мне – молчок!

Раскидай по ветру золото прядей:

Сотвори меня блаженным средь людей!

Да в сетях тех зароюсь, запутаюсь!

Вьются, льются с небрежностью дивною!

И пламя узывное

Глаз – пусть жжет и палит, горько-сладкое!

Где они – что мне счастье спортивное! –

Я ни в лавры, ни в мирты не кутаюсь

И молви в веку таюсь:

Только сердце вздохнет, к славе падкое.

Да, но где ж мое счастие шаткое?

Смерть разбила узы гибели моей,

А вторых таких, пока катит земля,

Не найдешь, одни «ля-ля»;

Может, кинешь докучать мене, злодей?

Дилижанс ушел, мосты все сожжены:

Никчемушны мне все девы, все жены!

Ты в глазах ее был, бил без промаха,

Тайно мне метал стрелы горящие,

Ума не боящие:

Ведь людскому не с Божеским спориться;

И раздумье и смех ее вящие,

Мысли, нежные, словно черемуха,

И плетию обуха

Перешибли б, коль тот не завздорится!

В ней и с гордостью кротость не ссорится, –

Чем любой вокруг сражен и удивлен,

А как сядет или встанет да пройдет

Всякий тут с ума сойдет,

Похвалы ей расточит, кто нем с пелен.

Этим ты меня бессчетно доставал,

Но пора же осознать те свой провал!

Души, кои тебе небо выдало,

Повязать ты готов разным способом,

Но стал я философом:

Впредь любить мне от неба заказано, –

Не в восторге стою стоеросовом:

Разрывает тоска душу идола, –

И как ее выдуло

Ране, нежли летами показано?

На мгновенье явилась для глаз она, –

Чтоб глаза нам совершенствами колоть,

Чтобы сердце вожделением зажечь.

Нет, отныне не припечь

Сердца мне, веселый похоти господь!

Понапрасну лук тугой не напрягай:

Вместе с нею лук твой помер, полагай!

Смерть, Амур, твой обессилила закон:

Госпожа моя отныне в небесах,

Ну, а сам я на ветру носимый прах.

CCLXXI. L’ardente nodo ov’io fui d’ora in hora

Горящий круг, где двадцать один год

Я просидел: день в день – копьем в копейку,

Смерть сдунула, за что ее, злодейку,

Виню – как избавленье от невзгод.

Амур на отдых мне не выдал льгот

И мне подсунул раковую шейку,

Но, каюсь: я и тут сыскал лазейку, –

Хотя и натерпелся непогод.

Не будь за мной такой огромный опыт

Любовной пытки, – я бы возгорел,

Сушняк несчастный, без излишних хлопот.

Смерть и на этот раз сняла прострел,

Огнь потушила и разбила обод:

Иначе – как бы вновь я уцелел?

CCLXXII. La vita fugge, et non s’arresta una hora

Жизнь утекает, не помедля миг, –

Смерть настигает, не помедля днями, –

И прошлое, и нынешнее в яме

Со мною, и от будущего – фиг.

Что вспоминать, что ждать – излишний шик,

Излишне сопряженный с маятами, –

Но жалкими, молящими очами

Я смерти не зову: я жизнь постиг!

Я воскрешаю радости былые

И мигом их по пальцам перечту,

А в небо набегают тучи злые.

И нет со мною счастья на борту:

И штурман пьян, и снасти ледяные,

И обе кормчие звезды: ту – ту.

CCLXXIII. Che fai? Che pensi? che pur dietro guardi

Что делаешь? Зачем глядишь назад,

Во времена, которым нет возврата,

Дух безутешный? Будь оно треклято:

Таскать дрова в тебя палящий ад!

Дыханье легкое и нежный взгляд,

Что ты любил расписывать когда-то,

Ушли отсюда, тут их (дело свято!)

Искать – безвременно и невпопад.

Не искушай хотя б без нужды боли,

Не поспешай путем былых химер:

Прекрасных нет, и их не ищем боле.

Употребим иначе глазомер!

Живой иль мертвой, ей терзать доколе

Наш мир на свой возвышенный манер?

CCLXXIV. Datemi pace, o duri miei pensieri

Вы, мысли неотвязные, отстаньте!

Довольно Смерти, Рока и Любви,

Что вкруг меня давно ведут бои,

Чтоб вы еще внутри мне стали анти.

И ты, о сердце, хоть и в аксельбанте,

Предательские все дела твои:

Приемлешь ты лазутчиков рои,

Не отказав им даже в провианте.

Смерть жаждет все разжалобить тебя,

Рок – запугать, Любовь – в силках запутать,

Меня, как класс, тем самым истребя.

Что предпринять, что учинить мне тутоть? –

Пособник ты врагу, считаю я, –

И жаль, пинка тебе я не могу дать.

CCLXXV. Occhi miei, oscurato è ‘l nostro sole

Глаза! Скатилось наше солнце в дол.

Нет! К небесам взошло и там сияет.

Там встретит нас и там нас дожидает,

Скорбя о том, что срок нам не пришел.

Вы, уши! Серафический глагол

Звучит Тому, Кто лучше понимает.

Стопы! Стихия неба вас не знает:

Там нет пути, который к ней бы вел.

Казните вы меня, но почему? –

Не я предал вас этой лютой муке,

Лишив же света, голоса, пути.

Хулите смерть! Нет, плачьте Самому! –

Он – Сотворивый узы и разлуки:

В Нем после слез – и ясность обрести.

CCLXXVI. Poi che la vista angelica, serena

Так как внезапный ангела уход

Оставил душу в яростной печали

И мрачном ужасе, – в моих едва ли

Словах найдете смысл вы и подход.

Я буду жаловаться месяц, год

На то, как нагло у меня украли

Лекарства, а они мне врачевали

Единственные душу от невзгод.

И эта сволочь-смерть, ну, кто же кроме?

И курвы-почвы что ль гагачий пух –

Прикрыли мой кумир в веселом доме.

Я брошен, одинок и слеп, и глух,

В испарине, в бредятине, в истоме:

Нет светочей душе – и целых двух!

CCLXXVII. S’Amor novo consiglio non n’apporta

Когда Амур вдруг нового чего

Нам не подпустит – помирать пора бы:

И страх, и боль гнетут мой мозг, неслабы, –

Пыл жив, да упование мертво.

Забито, дискомфортно существо

Мое во всем: ему рыдать все абы

Среди воды, чьи бури и масштабы

Лишили сил и спутников его.

Его влекут огни воображенья, –

Поскольку подлинники их – в земле,

Верней, на небесах – вне постиженья:

Пусть сердцу зримы, все для глаз во мгле,

Усталых от ненужного слеженья, –

С ресницами седыми, как в золе.

CCLXXVIII. Néletà sua piú bella et piú fiorita

В расцвете прелестей и сил в соку,

Едва постигшая любви науку, –

Она презрела вдруг земную муку

И кинула меня в моем веку, –

И голая живьем по ветерку

Взбежала на небо, и тянет руку

Ко мне свою, но сократить разлуку

Мне не дано – и снова дни влеку.

Мои к ней мысли мчат, легки и рады:

О, если б так же и душа могла

Лететь за ними в области прохлады.

Медлительность души мне тяжела, –

А хорошо бы скинуть баррикады

Как раз в апреле и сего числа!

CCLXXIX. Se lamentar augelli, o verdi fronde

Тоскуют птицы вслух, или в листах

Зефир летит со свитой шелестящей,

Иль хрипло ропщет вал реки блестящей

Меж берегов муравчатых в цветах, –

Где я сижу с пером или в мечтах, –

Тотчас ее провижу думой вящей:

Не тленной, но живой и настоящей,

С ответом на вопрос в моих очах.

И говорит: «Что прежде дня ты страждешь?

Зачем из глаз печальных льешь рекой

Слезы свои и новой встречи жаждешь?

Ты обо мне не плачь: мне здесь – покой

И вечность, их и ты, как знаю я, ждешь.

На мир закрыв глаза – я зрю другой».

CCLXXX. Mai non fui in parte ove sí chiar vedessi

Нет в мире уголка, где б так тебя

Небесные виденья посещали,

Ни где б тебе так мало запрещали,

В тебе души твоей не оскорбя!

И даже память всю растеребя,

Таких тенистых ниш сочтешь едва ли

Одну иль две в какой за далью дали,

И то: на Кипр, должно быть, отгребя.

Зефиры, птицы и соцветья в кронах,

Лучи в траве и рыбы в глубине –

Все полно смыслом здесь для душ влюбленных.

Но ты, душа блаженная, ко мне

С небес являясь в тишь ночей бессонных, –

Любить мне запрещаешь и во сне!

CCLXXXI. Quante fїate, al mio dolce ricetto

В который раз в мой угол отдаленный

Скрываюсь от других и от себя,

Слезами травы дикие губя

И вздохами взрывая воздух сонный.

В который раз, сомнением смущенный,

В тенистых мрачных падях иду я –

Весь в упоенье инобытия,

С душой общаясь новообращенной.

То нимфа, то иное божество,

Исшедшее из светлых глубей Сорги, —

Она со мной, близ сердца моего.

Траву метут одежд ее оборки,

Цветы сминаются, но существо

Ее – в негодованье, не в восторге.

CCLXXXII. Alma felice che sovente torni

Душа блаженная, в мой грустный сон

Приходишь часто ты меня утешить:

Смерть не смогла очей твоих скромешить,

Но свет их стал, как никогда, силен.

И любо мне в чреде унылых ден

Тобой одной покоить взор и нежить, –

И начинаешь ты меня вовне жить

Повсюду, где была до похорон.

Везде, где до того твой образ пел я,

Теперь, как видишь, плачу по тебе –

Себя! – тебя б оплакивать не смел я.

Единственный прорыв в глухой судьбе

Моей – возврат твой: осветилась келья, –

То ты: лицом, по голосу, ходьбе.

CCLXXXIII. Discolorato ài, Morte, il piú bel volto

Смерть, вытерла ты лик ее прекрасный

И погасила звезды милых глаз,

А целомудренной души алмаз

Исколупала из оправы ясной, –

Лишился я всего вдруг в миг ужасный,

Нежнейший голос навсегда угас,

Ожесточив мой вопиющий глас:

К чему мне зренье, слух – о, я несчастный!

Конечно, без ответа этот стон

Не остается: милая приходит,

Единственная радость тут! – в мой сон.

Но свет ея и слово, что исходит

От ней, я возвещать не умудрен: не умудрён

Тот и другое смысл мой превосходит.

CCLXXXIV. Sí breve è ‘l tempo e ‘l penser sí veloce

Столь кратко время, мысль же столь быстра,

Являя мне почившую во гробе,

Что боли превосходят средство в злобе,

Но в миг сеанса боль не так остра.

Когда она подходит со двора,

Амур, которому вас мучить – хобби,

Не в состоянье скрыть зубовной дроби:

Так хороша, так девственно-мудра.

Она себя тут чувствует хозяйкой

И разгоняет ясностью чела

Печали, что гнездятся в сердце стайкой.

Благословенный миг: она вошла, —

А следом – скорбная душа незнайкой

Пустую залу глазом обвела.

CCLXXXV. Né mai pietosa madre al caro figlio

Любовью нежною к дитю согрета,

За мужа терпкой скорбью смущена,

Еще не поверяла ни одна

Столь трогательно верного совета,

Как мне, в мое унынье пред рассвета

Взирая с голубых высот, она:

Всегда непререкаемо нежна,

Всегда высокой жалостью одета, –

То пылкая любовница, то мать

Остерегающая, – в миг научит,

Куда податься, от чего бежать, –

Воспоминаньем сердце мне размучит,

Подскажет, в чем на Бога уповать:

И все то время боль меня не жучит.

CCLXXXVI. Se quell’aura soave de’ sospiri

Когда б нежнейшего дыханья вздох,

Мне предваряющий явленье милой,

Отнюдь не взятой мрачною могилой, –

Живой и теплой, любящей, как бог,

Изобразить я на бумаге мог, –

Всяк бы желал ее с какою силой!

Так нудит словом в страсти неостылой,

Чтоб я в унылой праздности не сох,

Но шел вперед, не путая дороги, –

И я, внимая просьбам и хвалам,

Изъявленным в журчащем дивно слоге,

Все постепенно понимаю сам, –

И камни гридни, сколько ни убоги, –

Нам сострадают, волю дав слезам.

CCLXXXVII. Sennuccio mio, benché doglioso et solo

Сеннуччо, пусть, в слезах и одинок,

Я кинут тут тобой, я тем утешен,

Что, сбросив плоть, которой был втемешен,

Летишь ты в небе, не разбрав дорог!

Враз оба полюса и звезд лоток

С небрежностью рассыпанных черешен

Ты созерцаешь, ибо был безгрешен, –

И радостен тебе всяк твой виток.

Привет, привет: Гвиттону, Данту, Чину,

А также Франческину не забудь, –

А там: таланту всякому по чину.

Когда ты в Третье Небо держишь путь, –

Моей скажи, что без нее тут гину,

Но срок мой дотяну уж как-нибудь.

CCLXXXVIII. I’ ò pien di sospir’ quest’aere tutto

Я этот воздух вздохами допек,

Поскольку тут, меж острыми горами,

И был исток моей прекрасной даме, –

Я ж – от младых ногтей до стылых ног –

Ее любил и позабыть не смог, –

И все ищу усталыми глазами

Вотще – в ее дали, за небесами,

Ну, а вблизи – слезами мою лог.

Ни пня, ни камня нет в родных пригорках,

Ни листика на целом берегу,

Ни бустыла с былиной на задворках,

Ни ветерка, ни ручейка в логу, –

Не сведущих моих страданий горьких

И как я жить без милой не могу.

CCLXXXIX. L’alma mia fiammma oltra le belle bella

Жаровня нежная, краса красот, –

Она была столь небесам любезна,

Что, став юдоли этой бесполезна,

Теперь сияет звездочкой высот.

Днесь вижу, отрешась моих забот,

Что нас всегда с ней разделяла бездна:

Мои поползновенья наотрезно

Она, бывало, взглядом пресечет.

Благодаря высокости мышленья

И гневу дамы, милому весьма

Для блага моего выздоровленья, –

Я, слава Богу, не сходил с ума,

Но прославлял се чувства проявленья

В строках неизгладимого письма.

CCXC. Come va ‘l mondo! or mi diletta et piace

Как мир устроен! Радуйся теперь

Тому, что в прежни дни тебя бесило, –

Тебе ради здоровья не фартило:

Для блага твоего замкнули дверь.

Надежды лживы, и любви не верь,

А вожделенье мудрому претило:

Представь, что было б, если б совратила

Тебя покойница, как зверя зверь!

Любовь сердитая и ум незрелый

Тебя тащили под руки в овраг,

Чтоб смертью пал ты под ладонью белой.

Но оказалась друг она, не враг, –

И пыл направила рукой умелой

Куда-то вкось: чтоб не погиб дурак.

CCXCI. Quand’io veggio dal ciel scender l’Aurora

Когда с небес нисходит в дол Аврора

С пунцовой розой в золоте волос, –

Бледнею я лицом, один вопрос

Меня томит: не ты ли это, Лора?

Твой старец счастлив: он без разговора

Получит розу и каскады кос,

А я, трудясь душою наизнос

И даже померев, тебя – нескоро.

Разлуки ваши – что за чепуха:

Чуть ночь – уж вы опять вдвоем на ложе,

И седине его все до греха!

А я и днем один, и ночью тоже:

Любимая, став строчкою стиха,

Ушла в зарю, сумняшеся ничтоже.

CCXCII. Gli occhi di ćhio parlai sí caldamente

Глаза, о коих горячо вещал,

Стопы, лицо, ладони, ноги, руки,

Чрез коих сам теперь с собой в разлуке

И прочим людям непонятен стал;

Витого золота слепящий вал

И вспышек смеха ангельские звуки,

От коих рай тут был не по науке, –

Все это гроб бесчувственный вобрал.

Но я все жив, чем крайне недоволен,

Поскольку светочей душе лишен

И к плаванию в бурю приневолен.

Хочу быть вместе с песнью уморен:

Усталый ум тоскою смертной болен,

И звоны струн напоминают стон.

CCXCIII. S’io avesse pensato che sí care

Предполагай я ране, что моим

Рифмованным и мерным воздыханьям

Грозит успех, придал бы я созданьям,

При большем их числе, и лучший грим.

Но как в могиле та, кем вдохновим

Бывал я к изъявленьям и мечтаньям, –

То нет и нужды мне моим писаньям

Брить заусенцы рашпилем стальным.

Тогда в стихоплетения забаве

Я видел только выход для страстей –

Отнюдь не способ быть поближе к славе.

В стихах я плакал от плохих вестей:

Теперь хотел бы нравиться я въяве, –

Но время подаваться из гостей.

CCXCIV. Soleasi nel mio cor star bella et viva

Высокой гостьи сердца моего

Нет более под кровом этим низким:

А я уже не просто к смерти близким

Стал – мертвым, потерявши божество.

Душа, тотчас лишенная всего,

Амур, сокрывшийся в тумане склизком, –

Внушили б состраданье василискам,

Но вникнуть в скорбь их нету никого, –

Поскольку их рыданье – нутреное:

Я ж слышу, но на помощь им прийти

Я не могу: тоска владеет мною.

Мы – прах и тень, как носом ни крути;

Влеченья наши – похоть, не иное,

Надежды скоро говорят: Прости!

CCXCV. Soleano i miei penser’ soavemente

Когда-то прежде помыслы мои

О милом им предмете толковали:

«Что он не станет нас томить в печали

И нам прольет вдруг милости свои».

Но так как ныне в райские рои

Ушел предмет, что мысли обсуждали,

То, может, нас следит из дальной дали,

Нам облегчая наши колеи.

Вот чудо нежное, вот дух блаженный!

Вот, право, беспримерная краса,

Нашедшая исток свой во Вселенной!

Там ей корону свили небеса

За то, что в жизни тут была степенной,

Меня изжалив страстью, как оса.

CCXCVI. I’ mi soglio accusare, et or mi scuso

Винил себя, а ныне – извиняю!

Нет, больше: упоен, горжусь собой, –

Ведь горечь ран и плен почетный мой

Я снес и ни на что не променяю!

Судьбам ревнивым горько я пеняю:

Зачем силок порвали ясный мой,

Сломали острие стрелы златой, –

Ей гибель сладкую в вину вменяю.

Я горд собой затем, что хоть влекли

К себе меня в лета ее свобода,

Все радости и жизни перемена, –

Вы, песни, им несчастье предпочли,

Укусы стрел, агонию исхода

Всегдашнего и узы – узы плена!