Текст книги "Канцоньере"

CXXXIII. Amormà posto come segno a strale

Амур меня избрал стрелам мишенью:

Я как бы солнцу снег иль воск огню,

То ж ветру – мга, себя я стервеню,

Взывая к вам, но глухи вы к прошенью.

Меж тем, лик ваш подверг меня лишенью:

То временю, то место я сменю, –

Вам удовольствье тыщу раз на дню,

Меня сыскав, подвергнуть поношенью.

Что стрелы? – Мысли! Солнце что? – Ваш взор!

Что огнь? – Желанье вас! Се во мгновенье

Казнит, слепит и жжет меня в упор.

А голос ваш, витийство то иль пенье,

Иль просто вздох – ничтожной жизни сор

Бежит пред ним, как мга от дуновенья.

CXXXIV. Pace non trovo, et non ò da far guerra

В день мира я – покоя не найду:

Страшусь – надеюсь, зябну и – сгораю,

То к небесам взлечу, – то упаду,

И то богат, то – нищих обираю.

Свободный, – из-под стражи не уйду

У той, которой – ни с какого краю

Не нужен я, и знаю: пропаду, –

И от восторга весь вдруг обмираю.

Без зренья – зрю, без языка – реку,

Ищу спастись – меж тем погибнуть жажду,

Презрев себя – все к вам стопы влеку,

Слезами упиваюсь, в смехе стражду,

Жизнь не с руки – и смерть мне не в строку –

Вот все, чего, любовь, от вас всегда жду.

CXXXV. Qual piú diversa et nova

Новым редким дивом

Экзотического света

Кажется мне эта

В подозрительности нежной.

В дали непрослежной

Птах невероятный скачет:

Вдовый, он не плачет –

В горе мрет нетерпеливом.

Сим путем нельстивым

Топай и моя планета,

К солнцу возносясь Икаром, –

Стань вдруг легким паром

Чтобы вновь, вдали от света,

Как бы Фениксом над прахом,

Пискнуть птахом несчастливым.

Камень есть в известном

Индском море, ненадежный,

Гвоздь тащит крепежный,

Корабли ко дну пуская.

В точности такая

Мне от ней грозит погибель,

Ибо тьма-погибель

Гордости в лице нелестном,

Скравшем, что железным

Было – ум мой осторожный,

Так что ныне я раздерган:

Всяк отдельно орган, –

Жребий мой кляну безбожный:

Не в магните ли – расшив нам

Наизбывном и прелестном?

В стороне заката

Бродит зверь, смирен и кроток,

Но глаза его так

Плач и скорбь, и смерть наводят,

Что, когда приходят

На него смотреть, все мимо

Глаз глядят, вестимо, –

Остальное не заклято.

Ну, а я в глаза-то

И смотрю, да хорошо так:

До икоты, посиненья, –

Таковы влеченья

И таков с них приработок:

Знать, Судьбы мне все же ввертят

Смерть от сладостного ката.

Есть на дальнем юге

Ключ, носящий имя Феба:

Словно это небо,

Ночью он кипит, днем – стынет.

А совсем не минет

Луч его – он леденеет:

Так и мне содеет

Светлый лик моей подруги,

И замру в испуге.

А лишится взор мой хлеба –

И, голодный, горячится:

Только ночь примчится,

В сердце ширится потреба!

Ну, а светом овладею –

Холодею, как в недуге.

Ручеек в Эпире

Есть: он мечет огнь летучий

В матерьял горючий,

А горящий огнь он гасит:

Так огнем подкрасит

Мне она мой дух остылый,

Близя лик свой милый, –

Мигом вспыхну, как в эфире:

Нет столь яркой в мире

Ни одной звезды падучей, –

Так что всякий рядом плачет.

Но пожар, ей начат,

Скромностию в тот же случай

Гасится, я злюсь, тут надо

Взгляда – видеть вещи шире.

А еще бывает:

Речка – пьешь из ней – смеешься,

Тут и смерть. Напьешься

Из соседней – жив, курилка,

Только плачешь пылко.

Так и я – от смеха дохну,

Оживу лишь – охну.

Так Амур нас измывает:

Реки извивает.

Слез от них не оберешься:

Стикс – восторг, а нет восторга,

Значит это – Сорга.

И откуда ты берешься,

Сотый мой апрель, – не вем аз:

Май – зачем нас забывает?

Песенка, коль спросят:

Что да где – в «укрытом логе»,

Да под каменьем, близ Сорги. –

Там, мол, не в восторге

Он сидит, но при эклоге,

С ним – прекрасная, как лето,

Кою где-то ноги носят.

CXXXVI. Fiamma dal ciel su le tue treccie piova

Пади те гром небесный на башку,

Проклятая, что, с рыбарей и нищих

Пойдя, живешь в роскошнейших жилищах,

Творя злодейства на руку легку.

Гнездо измен, где все, что есть в веку

Дурного, собралось – по локоть в пищах,

Девчонках непотребных и винищах

И где разврат, что ни на есть, в соку, –

Коей отроковицы голым задом

Крутят пред старцами, а Сатана

Огни и зеркала составил рядом.

О шлюха, в прошлом – честная жена,

Ты шла босая по стерне под градом, –

А ныне видит Бог, как ты скверна!

CXXXVII. L’avara Babilonia à colmo il sacco

Жадюга Вавилон исполнил меру

Терпенья Господа: и, грянув, гром

Повергнет долу этот ваш сором,

Боготворивший Вакха да Венеру.

В такой исход все не теряю веру:

С Востока новый деспот внидет в дом,

И станет все, как не хотим, при нем, –

Он оснует в Багдаде штаб-квартеру.

Его богами порастет земля,

Он мерзостные небу небоскребы

Сожжет, всех вас внутри испепеля.

Затем те души, что не емлют злобы,

Повсюду учредят, мир поделя, –

Век золотой, все как у древних чтобы.

CXXXVIII. Fontana di dolore, albergo d’ira

Источник скорби, горечи притон,

Ошибок школа, ереси обитель, –

Как некогда и Рим, твой прародитель, –

Причина стольких жалоб, Вавилон.

Ты, кузница цепей, ты, сеть препон,

Где мрет добро, а злоба – вечный житель;

Ты – ад живому, – буду, буду зритель,

Как Вседержитель даст тебе разгон!

Основанный на бедности смиренной,

Чего ж ты на Создателя-то прешь,

Тварь наглая, отколь твой вид надменный?

Блудишь, у бедного воруешь грош, –

И Константин твоей страны блаженной

Не ведает, как стал ты нехорош.

CXXXIX. Quanto piú disїose l’ali spando

Чем с большей страстью ширю я крыла

Чтоб к вам лететь немедленно, о други,

Тем неизбывней возвращен на круги

Своя бываю: так Фортуна зла.

Но сердцем с вами я, где вид угла

Являет море, сжатое в яруге,

А бухту пашут барки и фелюги,

И где вчера слеза нас проняла.

Мне нужно влево, сердцу же – направо,

В Египет мне, ему – в Ерусалим:

Ведь то, в чем вижу долг – ему отрава.

Наш дискомфорт одним преодолим

Соображеньем, что союз с ним, право,

Не бесконечно может быть продлим.

CXL. Amor, che nel penser mio vive et regna

Эрот, что в мыслях у меня царит,

А в сердце тронный зал себе назначил,

Опять в мою грезу вторгаться начал –

Вооруженный до зубов бандит.

Та, что любить и мучаться велит,

Кого мой жуткий пыл весьма задачил,

Покуда стыд его не околпачил, –

За драку на обоих нас шипит.

Эрот, как явный трус, укрылся в сердце,

Где воет и вздыхает под шумок:

И там сидит, как мышь, с засовом в дверце.

Но в горле у меня чрез то – комок:

Я верный раб при этом изуверце

И умер бы любя, когда бы мог.

CXLI. Come talora al caldo tempo sòle

Как часто видишь теплою порой,

Что, обалдев от света, моль-глупышка

Влетает в глаз от радости излишка

Себе на гибель, зраку же – в расстрой, –

Так я, влеком их роковой игрой,

Лечу к звездам очей, едва их вспышка

Мой ум лишит последнего умишка

И жар помчит к обители сырой.

Я замечаю, сколь я им в докуку,

И ведаю заране, что умру, –

Но нету сил без них сносить мне муку.

И так мне свет их нежный по нутру,

Что я кляну себя, а не прилуку,

И в счастии себе зеницы тру.

CXLII. A la dolce ombra de le belle frondi

Под сенью сладостного листвия

Бегу безжалостного светоча,

Владеющего Третьей сферою.

Снега давно умчались с холмиев

От нежной ауры ко времени,

Цветут в лугах трава и ветвие.

Невиданное миром ветвие,

Одето празеленью листвия,

Кивнуло мне об этом времени.

И вот, страшась Венеры светоча,

Не подался я к сени холмиев,

Но к той, что дружит с вышней сферою.

Заступница пред вышней сферою

Она была мне – в диво-ветвие

Влюбленный, я бродил средь холмиев,

Нигде не обретя вновь листвия,

Возлюбленного горним светочем,

Презревшего проказы времени.

Но все ж, от времени до времени

Внимая зов надмирной сферы, я,

С поправкой на склоненье светоча,

Шел обожать все то же ветвие:

И в пору опаданья листвия,

И в дни зазелененья холмиев.

Лесов, скал, рек, лугов и холмиев

Изменчивы черты от времени, –

И я прошу прощенья листвия

За почитанье чуждой сферою

Тебя, прельстительное ветвие,

Отнявшее виденье светоча.

Я ж был в такой тоске по светочу,

Что в шутку шел по гребням холмиев

Лишь бы обнять драгое ветвие.

А ныне нет ни сил, ни времени

Жить чем иным – не лучшей сферою,

Чем плод растить в душе – не листвие.

Взыскую днесь иного светоча

И листвие нездешних холмиев –

Вне сферы времени их ветвие.

CXLIII. Quand’io v’odo parlar sí dolcemente

Я, слыша ваши ласковые речи,

Внушаемые демоном любви, –

Такое пламя чувствую в крови,

Что, мертвый бы, и то восстал для сечи.

Тогда томлюсь я предвкушеньем встречи

С любимой, столь прекрасной, сколь и вы:

Она со мной, мой грустный вздох: «Увы!» –

Не пробудит меня в ночи далече.

Ей пряди свежий ветер растрепал,

Вот к дому подошла, вот входит в залу:

От сердца ключ в ладошку к ней попал.

Но боль восторга скулы мне помалу

Свела так сильно, что язык мой стал –

И вынужден прибегнуть к интервалу.

CXLIV. Né cosí bello il sol già mai levarsi

Похожей не являли красоты

Ни солнце при безветренном восходе,

Ни радуга вслед влажной непогоде

Бросающая пестрые цветы,

Как те ее огнистые черты

В их чудно переменчивой природе:

Единые у нас в подобном роде,

Они навеки с памятью слиты.

В ее очах сама Любовь крылами

Трепещет сладостно, и взгляд любой

С ней рядом тускнет, как под пеленами.

Сеннуччо, в ней напрягла лук тугой

Моя погибель, и теперь за днями

Не стану смерти я искать иной.

CXLV. Pommi ove ‘l sole occide i fiori et l’erba

Будь там я, где лучи палят росток,

Будь там я, где от века льды не тают,

Иль там, где крайности не угнетают,

Пошли меня на Запад, на Восток, –

Со мной будь, Жребий, милостив, жесток,

Дни ясны, мрачны дни пусть вкруг витают,

Пусть ночи безразмерно вырастают, –

Будь беспределен я иль знай шесток;

Сунь в небо, в глубь земли или в пучину

Меня, день на гору иль в лог, иль в топь,

Свободным духом, иль оформив в глину,

Пригосподинь меня иль охолопь:

Как в прежние вздыхать я не премину

Пятнадцать лет – да плюс… зубная дробь.

CXLVI. O d’ardente vertute ornata et calda

О добродетель пылкая, кому

Спел на веку моем стихов так много!

О к святости единая дорога,

О светоч яркий сердцу и уму!

О пламень роз в снегах, поправший тьму,

О зеркало, что к нашей кривде строго!

О дивный лик, прекрасный до ожога,

Что светит роду нашему всему!

Когда бы только возымел я силу,

Я б ваше имя жарко возвестил

Олимпу, Скоттам, Гибралтару, Нилу.

Увы, мне Бог на это не дал крыл!

Так пусть нас слышит край, хорош по милу,

Что в море полуостровом почил.

CXLVII. Quando‘l voler con duo sproni ardenti

Когда Любовь, огуливая плеткой,

Меня пришпорит и туда помчит,

Куда являться Скромность не велит,

И окажусь у ней за загородкой, –

Она под видимостью нагло-кроткой

Тотчас тоску сердечную узрит

И, исправляя нас, испепелит

Очей любезных молнией короткой.

И мы, чтобы Зевеса не сердить,

Потащимся домой, поскольку страсти

Спугнули страсть – и надо уходить.

Она ж, вполне упившись тьмою власти,

Чтоб нас к надежде робкой возродить, –

Подчас снисходит к нам, хотя б отчасти.

CXLVIII. Non Tesin, Po, Varo, Adige et Tebro

Ни Инд, ни Ганг, ни Тигр и ни Евфрат,

Ни воды Рейна, Волги и так дале –

Не смогут утолить моей печали,

Которой, сознаюсь, отчасти рад.

Ни красный, ни зеленый виноград,

Ни фейхоа, ни хрен, ни лук – и вмале

Огня б моей души не напитали,

Сколь ты, мой нежный лавр, мой грустний брат!

А этот чистый ключ, что рядом скачет

И мчит, как жизнь моя, – не от любви ль

Со мною вместе, вздрагивая, плачет?

И лавр, окутан в радужную пыль,

Меня от зноя, знаю я, упрячет

Сплетающего с выдумкою быль.

CXLIX. Di tempo in tempo mi si fa men dura

От мига к мигу все больше неги

В ее побеге, а то – ошибкой

Дарит улыбкой,

Являя робко любви побеги.

Зачем же часто еще вздыхаю,

Как будто в школе

Жестокой боли,

Где жизнь тосклива иль безнадежна?

Когда же к ней я взор обращаю,

То вдруг, по воле

Амура, что ли,

Бываю взглядом обласкан нежно.

Коль не измыслил я все прилежно –

Что напряженье такое значит?

Так брег маячит,

Тоску сгущая – по нем, по бреге.

CL. Che fai, alma? che pensi? avrem mai pace?

– Душа, тебе мир надобен, ты – за?

Придет ли въяве, иль продолжит сниться?

– Придет иль нет – не знаю я, но мнится:

У ней бежит сочувствия слеза.

– Ты вздор несешь: ну не ее ль глаза

Нас нудят от ничтожества казниться?

– Да не глаза – тот яд, что в них хранится!

– Что ж нам она об яде – ни аза?

– Язык у ней молчит, в ней – сердце плачет:

В ушах звенит, – а глаз в ней, сух и рад,

По видимости, – крошку-слезку прячет.

– Все это нам некстати, невпопад:

Тем и себе вредит, и нас колпачит.

Благодарю: ты подсластила яд!

CLI. Non d’atra et tempestosa onda marina

Не так, завидев в море черный вал,

Уходит в гавань лоцман осторожный,

Как я бегу от боли безнадежной

К укрытью, где меня настигнет шквал.

Не так томит меня в горах провал,

Как этот взгляд прекрасно-невозможный:

Весь мрак – и мраку противоположный,

Чье лезвие, видать, Эрот ковал.

Ах, мальчик, кто сказал, что ты – незрячий?

Ты, правда, наг: но стыд ты свой прикрыл, –

Схватился за стрелу – какой горячий!

Да, вижу, жив ты – от ногтей до крыл,

Да как же иначе: с твоей подачей

Кричу о том, что от других ты скрыл.

CLII. Questa humil fera, un cor di tigre o d’orsa

Тварь кроткая с характером свирепым,

При крылышках: ни человек, ни дух!

Меня то в смех, то в плач бросаешь вдруг –

К восторгу, к ужасу, равно нелепым.

Держа меня между землей и небом,

Не выбрал до сих пор одно из двух!

Ты хочешь, видимо, чтоб я опух –

И в рот мне яд суешь с насущным хлебом.

Ведь не двужильный я, чтоб столько лет

Сносить худого счастья перемены,

Кидавшие меня то в лед, то в бред!

Сбежал бы, право, к краю Ойкумены, –

Но что, когда такого края нет?

Нет, видно, только в смерти нет измены.

CLIII. Ite, caldi sospiri, al freddo core

Эх, вздохи пылкие, ступайте к ней,

Разбейте сердца лед, достаньте жалость!

Коль хоть одна мольба небес касалась –

Смерть иль награду жалобе моей!

О мысли сладостные – прочь скорей,

Чтоб даже взглядом к вам не приближалась!

Коль к нам судьба враждебной оказалась, –

Надежд не надо, ни плохих вестей!

Вы сообщить ей можете неложно:

Как неспокойно, серо тут, у нас,

Ее не огорчая – сколь возможно.

Амур сопроводит вас к ней сей раз,

Ей облегчить нам участь так несложно:

Чуть усмехнется… чуть прикроет глаз.

CLIV. Le stelle, il cielo et gli elementi a prova

Звезды и космос, все стихии разом –

Всю выдумку, весь хитрости запас

Вложили в светочи живые глаз,

Где видим мир большим и солнцеглазым.

Не различим обычным смертным глазом,

Шедевр высок, необъясним для нас:

В нем столько грации сквозит подчас,

Что от любви заходит ум за разум.

Лучами их разнежен в миг эфир

И святостью пронизан так, что больно:

Коснеет речь в нас, мысль идет в завир.

Желаний подлых нет ниже окольно,

Но только о высоком: чудный пир,

Где вида яств вам заглаза довольно!

CLV. Non fur ma’ Giove et Cesare sí mossi

Увы: ни бог, ни цезарь, ни герой –

Заклятого врага так не разили,

Чтоб милосердье не осталось в силе,

Их отвлекавшее от стрел порой.

Мадонна плакала, и вид сырой

Ее очей и звуки жалоб были

Столь горестны, что вмиг меня добили:

Хоть я и прежде не стоял горой.

Ее слеза в моем глазу застряла,

А вздох ее тут, в сердце, до сих пор –

Тяжелый, как отлитый из металла.

Сокровища мои крылатый вор

Нет-нет вдруг извлекает из подвала:

И сыплю вздохи, и влажнеет взор.

CLVI. I’ vidi in terra angelici costumi

Сиянье славы в ангельских чертах

Я созерцал, единственных на свете:

Они всегда мечты моей в предмете, –

А прочее здесь – тени, сны и прах.

И видел слезы в дивных двух кострах,

Весьма превосходящих солнце в свете,

Я слышал вздохи, стоны: те и эти –

Что бури в реках, что обвал в горах.

Что это было: боль, досада, жалость? –

Но пени гармонично так лились

И так слеза с улыбкою сливалась,

Что в тихих травах ветры улеглись,

Что ни листка вокруг не колыхалось, –

Что согласились в неге дол и высь.

CLVII. Quel sempre acerbo et honorato giorno

Сколь ни был ей самой тот день уныл,

Меня он полнит памятью живою:

Он так и не обдуман головою,

Но сердцем с ним я буду, есмь и был.

Ее весь облик жалостно застыл,

И стон ее пред тишью гробовою –

Подобен не был смертной девы вою, –

Но плачу херувимов в плеске крыл.

Власа златые, снег ланит горячий,

Эбеновая бровь, два солнца глаз,

Откуда бьет Амур, надиво зрячий, –

Рубины, перлы, пароксизм, зкстаз:

Огнь вздохов и стенаний ключ гремячий –

Не утолить, не позабыть мне вас!

CLVIII. Ove ch’i’ posi gli occhi lassi o giri

Куда мой взор ни обращу, ни кину –

Дабы рассеять смутную тоску:

Повсюду даму, на помин легку,

Прекрасную – отметить не премину:

И в скорби – совершенную картину

Она являет чуткому зрачку, –

И слух мой постоянно начеку,

Ловя легчайших вздохов каватину.

Вот: и Амур, и правда – говорят,

Что прелесть этой дамы – уникальна,

А в мире повторится ли? Навряд…

Какая бы так сладостно печально

Исполнила уныния обряд,

Всю радость мира отразив зеркально!

CLIX. In qual parte del ciel, in quale idea

Она в блаженном космосе идей

Витала до поры, когда природа,

Придав черты ей ангельского рода,

Ввела ее в унылый мир людей.

Как нимфы вод, как божества полей –

В ее власах все золото восхода,

А в сердце чистом – мысли слаще меда,

Хоть горько от него душе моей.

Не знаю красоты ее небесней:

Ее глаза так живы, так нежны, –

Что горестно и беспечально мне с ней.

Ее слова – как ветерок весны, —

Вздохнет она, и вздох звучит мне песней, –

А смех в ней чист как серебро струны.

CLX. Amor et io sí pien’ di meraviglia

Амур и я – мы оба вдруг замрем,

Как тот, кто днем увидел привиденье, –

Едва с улыбкой выскажет сужденье,

Явившись вдруг она, она во всем.

Ее чела так ясен окоем,

И звезд непоколеблемо так рденье,

Что им вверяя кораблевожденье,

Опричь любви не мыслю ни о чем.

Цветком среди цветов в траве высокой

Ее я вижу, иногда цветок

Груди сверкнет из зелени глубокой, –

Когда идет-бредет, не чуя ног,

Наедине с собою ясноокой,

Витому золоту плетя венок.

CLXI. O passi sparsi, o pensier’ vaghi et pronti

Шаги мои неверны, думы – врут,

Тосклива память, сердца жар несносен,

Желанье яростно, дух слаб и косен,

Глаза мои – два стока без запруд!

Несть лавр на голове – жестокий труд,

Но лавр еще и в сердце столько весен, –

Язык мой вял и сух, загривок росен,

А лоб и ноги – тернии дерут.

Глаза ее прекрасные – ужасны:

В них свет влечет, но молнии – разят,

Как им угодно: жалобы напрасны!

Вы, души чистые вокруг и над,

Подвластны страсти или же – бесстрастны,

На муки человека киньте взгляд!

CLXII. Lieti fiori et felici, et ben nate herbe

Веселые, счастливые цветы

В траве, пригнутой милыми стопами,

Дубравы, где запела вечерами

И где песок хранит ее следы, –

Склонившиеся ивы у воды,

Фиалки с нежно-томными очами,

Тенистые долины, где лучами

Земное солнце золотит кусты;

Укрытый пруд, заливистая речка,

Где умывает ясные глаза,

Чтоб блики прыгали, горя как свечка;

Увижу вас – и ревности слеза

Сбежит из глаз, и заболит сердечко –

Что не нужны вам эти чудеса.

CLXIII. Amor, che vedi ogni pensero aperto

Любой тебе мой помысел открыт

И как твой путь стопам моим несладок:

Нет в сердце для тебя моем загадок,

Хоть прочим в нем загадка предстоит.

И сколько от тебя терплю обид,

Ты знаешь, но опять с горы в распадок

И снова в гору – вот наш распорядок, –

Хоть я устал, хоть все во мне болит.

Прекрасный свет мне виден издалека,

К нему меня ты гонишь по камням,

А мне в крылах отказано от рока.

Мои желанья пестуешь ты сам –

И нежат, и томят меня глубоко:

Приятные прекраснейшей средь дам.

CLXIV. Or che ‘l ciel et la terra e ‘l vento tace

Сейчас, когда и дол, и высь молчат,

И все живое мертвым сном объято,

И колесница ночи мчит звездчато,

И гладь морская – как простертый плат, –

Я плачу и томлюсь, и видеть рад

Черты, меня сгубившие когда-то, –

И гнев, и боль, что счастью нет возврата,

Слабей ее явления стократ.

Так мед и горечь мне струит обильно

Один и тот же ключ, и та рука,

Что так целит меня, так ранит сильно.

Так, чтобы мука не прешла пока,

Я, мертвый, воскрешаем вновь насильно,

И так к цельбе дорога далека.

CLXV. Come ‘l candido pie’ per l’erba fresca

Когда лилейной ножкою своей

Она средь свежей зелени ступает,

Мне кажется, весна тотчас кидает

К стопам нежнейшим все цветы полей.

Амур, который мучит тем сильней,

Чем выше сердце, коим обладает,

Из милых глаз столь неги проливает,

Что блага не ищу помимо ней.

Все в ней слилось в гармонии чудесной:

Походка, кроткий взгляд, наклон чела,

И речь с ее каденцией прелестной.

Всем этим и другим еще – зажгла

Она очам моим огонь небесный

И мглу у птицы ночи отняла.

CLXVI. S’i’ fussi stato fermo a la spelunca

Когда б к священным высям Геликона

Моя судьба меня вознесть могла,

Флоренция поэта обрела,

Как Мантуя, Арунка и Верона, –

Но Иппокрена не поит мне склона,

Сиянье Феба заступила мгла,

И грунт, сухой и жесткий, как скала,

Родит одни волчцы в разгар сезона.

Суха моя олива, нет дождей,

Но постоянный жар равнину гложет,

И от Парнаса мало что есть в ней.

И смутная печаль меня тревожит,

Что мне воздастся по вине моей,

Когда Юпитер ливнем не поможет.