Текст книги "Канцоньере"

CXVIII. Rimansi a dietro il sestodecimo anno

Шестнадцатый уж на исходе год

Моим мученьям, что ж, влачимся дале, –

К концу, а боль все та же, что в начале

Дороги, на заре моих невзгод.

Я горечь претворяю в чистый мед,

Но дней моих он не сладит нивмале, –

И жду конца, и вздрогну вдруг в печали

От мысли, что она скорей умрет.

Увы, я тут – а быть хочу в могиле, –

Но что за нехоть захотеть сильней! –

И от бессилья я творю что в силе.

И прежних жалоб новые странней

Мне говорят, как мало изменили

Меня все перемены многих дней.

CXIX. Una donna piú bella assai che ‘l sole

Весьма прекраснейшая солнца,

Светлей его и тех же лет, –

Зажгла мне свет

И рекрутировала с юна

Светить до дней последних донца –

Чему аналога здесь нет.

И вот, согрет

Красой, что к пошлости иммунна,

Я вежественным стал из гунна,

И взор ее меня обжег:

Для ней я смог

Засесть за важную работу,

А таковую завершив,

Прейму я квоту

Бессмертья: в гробе буду жив.

Ей вслед явилася другая

Мне, полну юного огня, –

Она меня

Бралась подвергнуть испытанью:

Пред носом ризы полагая

И тенью близости дразня,

Смутила. Я

Предался пылкому мечтанью,

И рад я прежнему метанью!

Но вдруг ее я разглядел:

То, чем владел,

Впервые я узрил воочью,

И сердце стало глыбой льда, –

И связь отточью

С ней я мою вручил тогда.

Но, в страхе, с ней я не расстался,

Напротив: дерзость в ней обрел

И, к ней в подол

Вжимаясь, пил глазами взгляд я,

Что от покрова опростался.

«Так ты нашел

Мой зрак прекрасным? – был глагол. –

И ждешь, что дам противоядья?»

«Мадонна, – говорю, – вам рад я

Открыть, что вас люблю давно:

Мне не дано

К вам чувства испытать иного!»

И голос чуден был, а лик

Глядел сурово, –

Я трепетом объят стал в миг:

«Нечаст, в ком средь сего содома,

Когда звучит мой трезвый глас, –

Чтоб не зажглась,

На миг пусть, искорка какая, –

Но та, что тут, в миру, как дома,

Спешит, чтоб пламень тот угас:

Грядет тотчас

Инертность, мир свой обещая.

Любовь, твой разум просвещая,

Его к свершениям зовет,

А их вот-вот,

Я вижу, станешь ты достоин.

И, как ты моего полку,

Узришь, чей воин

Ты стал, еще в своем веку».

Хотел сказать: «Се невозможно!» –

Когда она мне:

«Погляди!

Там, впереди,

Та, что немногим лишь открылась!»

Стыдясь, я вспыхнул вдруг безбожно,

Почуяв новый огнь в груди, –

Она: «Гляди,

Ты, значит, в ней зарыл собаку!

Как солнце обрекает мраку

Любую прочую звезду, –

У ней в виду

Так блеск мой гаснет в одночасье.

Но ты будь мой: мы сестры с ней,

Пусть родилась я

За ней вослед: она древней».

Тут узелок стыда порвался,

Что мысль на привязи держал, –

Я свой поджал

Язык, схватив, что ею схвачен, –

Я начал: «Правды ль догадался? –

Блажен отец, что жизнь вам дал, –

Кто вам внимал, –

Блажен и счастью предназначен!

И коль мной путь когда утрачен

Бывал ваш – боли не таю, –

А суть свою

Полней раскроете – мне б милость!»

Помыслив, молвила мне вновь,

И сердцу мнилась

В речах, в глазах ее – любовь:

«Как пожелал Отец Небесный,

Бессмертными мы родились.

Но что за мысль!

Милей дурнушек смертных участь,

Чем быть прелестницей известной

Миг краткий: счастья дни взвились

И унеслись,

И, древней доблестью наскучась,

Мир вызверел, в порок напучась:

Слова – короче чем дела!»

Тут отошла,

Сказав: «Не бойся, снова буду!»

И свежий лавровый венок,

Послушный чуду,

Из рук ее на лоб мне лег.

Песнь, кто твой смысл почел бы темным,

Тому реки: «А мне – равно!

Сообщено

Зане зерно другой работе.

Моя задача: разбудить

Умы к заботе, –

Мне смысла не дано судить».

СXX. Quelle pietose rime in ch’io m’accorsi

Узнав из ваших жалостных стихов

О будто бы меня постигшей смерти,

Не смог волненья я сдержать, поверьте,

И в сей же миг заверить вас готов,

Что жив я, что прикус ее клыков

Мне незнаком – одни порывы к тверди,

Хоть вздрагивал не раз: вот смерти дверь де,

Но, легковерный, обегал сей кров,

Как сделал и теперь, прочтя на двери,

Что время у меня в запасе есть,

А допуска мне нет, и принял к вере, –

Там данных нет, сколь долго буду несть

Сей груз, – вы скорбь расходуйте в той мере,

В какой кого коснулась эта честь.

CXXI. Or vedi, Amor, che giovinetta donna

Видишь Амур: перед ней, молодешенькой,

Гнев твой ничто, моя боль не в заботу ей, –

Меж двух огней любо-дорого то-то ей!

Ты воружен, а она под одеженькой,

Сидя в траве, сложит ножки неспешливо:

Ко мне безжалостна, к тебе – насмешлива.

Я-то погиб, но коль жалость допрежливо

В луке твоем острой стрелкою прячется, –

Плач мой, урон твой, пусть ею отплачется!

CXXII. Dicesette anni à già rivolto il cielo

Семнадцать лет меняется зенит,

Покамест я пылаю ярким светом, –

Но стоит мне задуматься об этом,

Как сердце жуткий холод леденит:

Цвет кобеля пословица винит,

Но верно и что чувства к поздним летам

Не жаждут расставаться с прежним цветом –

Так покрывало плоти их тенит!

Тьфу, черт, когда же этот день настанет,

Когда, следя за вычетом годов,

Погаснет пламя, боль томить престанет?

Увижу ль день, в который не суров,

Но нежен милый лик ко мне заглянет

И глаз прелестный, что на все готов?

CXXIII. Quel vago impallidir che ‘l dolce riso

Незапная та бледность, что в ней смех

Румяный как снежком припорошила,

Своим величьем дух мой сокрушила, –

Так что лицом я впал в похожий грех:

Мы были с ней в раю, одни из тех,

Кого любовь телесного лишила, –

Ее тревога в миг мой мозг прошила:

Ведь ей я – как никто из прочих всех, –

Вид ангела в страданье непомерном

Любой влюбленной женщины сюда

Не привлеку сравнением неверным.

Она смотрела вниз, моя звезда,

Шепча (я слышал сердцем правоверным):

Тебе – уехать? Вдруг? О, никогда!

CXXIV. Amor, Fortuna et la mia mente, schiva

Амур, Злочастье и мой ум ленивый

Глядеть вперед, но бодро зрящий взад! –

От вашей троицы сбежать бы рад

Я к черту на рога в предел счастливый!

Амур мне сердце жрет, Судьбой нельстивой

Я радостей лишен, ум, этот кат,

Гневится, плачется, – средь сих услад

Я должен обретаться терпеливый.

Нет упованья прежних сладких дней,

Зато о всяком худшем мысли – рядом,

Путь сзади – предстоящего длинней.

Надежды дохнут вдруг под трезвым взглядом,

И мысль, начатая душой моей,

Внезапно вон выходит, пятясь задом.

CXXV. Se ‘l pensier che mi strugge

Кабы мысли жестокой,

Что меня осаждает,

Смог придать я приличные краски, –

Я моей темноокой

Жар, что сердце снедает,

Отгрузил бы с толикой острастки, –

И пески эти вязки,

И долины с холмами,

Да и грудь со слезою –

Не моей лишь судьбою

Стань – она охватись пламенами,

Как по ней, по ледышке,

Я – без дня передышки.

Пусть Амур понуждает,

Застя бедный мой разум,

Говорить бесталанно и грубо, –

В почке всяк наблюдает

Листвие острым глазом,

А души не укроет и шуба. –

Пусть под коркою луба

Видят дивные очи

Существо нутряное. –

Если в скорби изною,

Изрыдаю все дни и все ночи,

Вам все это в докуку:

Не прикрасил ты муку!

Рифм веселые строи,

Вас кидал я в атаки,

Не имея другого оружья:

Кто, себя беспокоя,

Сердца жесткие знаки

Заключал бы, как я, в полукружья?

Там, в поту бездосужья,

Постоянно мадонну

Пишет воображенье, –

Только изображенье

Фальшит по колориту и тону:

Так не мнилось, но сталось –

Оттого и усталость.

Как младенцу, что еле

Даром речи владеет:

Как сказать? а и молчать – мертвый номер, –

Так не держится в теле

Речь, да бред разумеет

Нежный враг мой, пока я не помер.

Пусть краса ей – ее мир

И другой ей не нужен,

Ей другой – в огорченье, –

Сорги быстрой теченье,

Дай слезам моим облик жемчужин,

Чтоб могла насладиться

Их игрою царица.

Вод твоих не касались

Ноги, этих прелестней,

Впрочем, ты это знаешь не хуже.

Вспомнил – сердце и сжалось,

Дай, томительной песней

Поделюсь: посочувствуй мне вчуже.

В летний зной горсткой стужи

Ты ее освежала,

В травах след ее милый,

Радость в жизни унылой,

Я преследовал тщетно, бывало, –

Но душе безнадежной

Сладок поиск прилежный.

Взор куда я ни кину, –

Всюду нежно иль ясно:

Знать, бежал милый светоч повсюду.

Ни цветка я не мину,

Не шепнув: Не напрасно

Здесь коснулась стопа изумруду.

Тут черпала остуду

Из реки, тут, как в кресле

Из цветов, возлежала.

Память – острое жало,

Лучше уж: кабы, коли да если!

Совокупность ли, часть ли в

Счастье, коим я счастлив?

Ты, бедняжка, совсем замарашка!

Что тебе в поднебесье?

Оставайся в полесье!

CXXVI. Chiare, fresche et dolci acque

Ясный, свежий, сладкий ток,

В коий стан прекрасный

Погружала та, что мне одна «она»,

Ветка, где свой локоток –

Се я зрил, несчастный! –

Возлагала, восхитительно стройна,

Трав, соцветий пелена,

Укрывавшая по грудь

Ангела во плоти,

Воздух, где в полете

Мне Амур разверз ее очами грудь, –

Преклоняйте вместе вдруг

К жгучим жалобам моим ваш чуткий слух!

Если выпадет мне рок

И небес веленье

Взоры, влажны от любви, смежить навек, –

Пусть ваш милый бугорок

Станет мне селенье, –

Душу в рай отпущу: смертен человек.

В этих мыслях жизни бег

Как-то сладостнее мне,

Смерть мне не помеха,

Просто это веха,

По которой отдыхает в тишине

Тело в славной яме без

Духа, здравствующего в глуби небес.

Может, времячко придет:

К нам она вернется –

Удивительно красивый кроткий зверь –

И очами поведет,

Скажет: Здесь, сдается,

Был вчера вздыхатель мой, где он теперь?

И тогда, о сердце, верь! –

Отыскав мой бедный прах,

С помощью Амура

Воздохнет нехмуро!

Видя влажный взор ее в моих мечтах

И стенаний слыша звук, –

В небесах окаменею я от мук.

С дивных веток тек каскад –

Сладостна мне память –

Целый дождь из цветов прям в ее подол,

И она, цветов тех над,

Скромно так, в их замять

Окунала горсти, тупя очи в дол.

Ну, а дождь цветов все шел

И златые косы мыл

Влагою жемчужной,

И ватагой дружной

Лепестков он землю с речкой убелил.

И шептали в ветерке:

Тише, тише: тут Амур невдалеке!

Я сказал себе тогда,

Полон страха Божья:

Несомненно, вон та родилась в раю, –

Посмотри, как без труда

Бровь ее вельможья,

Смех и речь, лик и стать – губят жизнь твою!

И стою я на краю

Между явию и сном –

Где, когда – не знаю,

Все припоминаю:

Толь на этом свете я, толи – на ином?

Оттого в душе и мир,

Что зеленою травой красен этот мир!

Будь ты убрана так, как хотела б ты, –

Ты могла б не в чаще жить,

Но в толпе среди людей весело кружить.

CXXVII. In quella parte dove Amor mi sprona

Туда, куда Амур толкает,

Я рифму скорбную гоню,

Пустив унылых чувств поводья.

Где, как ее я подменю?

Кто боль мою во мне питает –

Набил так сбивчиво ободья,

Что вот-вот рухну средь угодья

В пылу сердечной колеи,

Той, что стенаньями пробита.

Ну, так хотя б копыта

Всплеснут где горести мои –

И нагляжусь досыта

На окружающий пейзаж:

В нем – милых черт ее коллаж.

Поскольку силой злого рока

Я счастья в жизни удален,

В чем мне и горечь, и докука, –

Я, памятью одной силен,

Увидев зелень без порока,

Весну ее – какая мука! –

Вдруг вспомню, и – тоска порука

Тотчас тому, – что в летний день

Передо мной предстанет дамой,

Но не иной: той самой.

Но вот на год ложится тень,

И новой панорамой

Проходит все она, она –

Чуть зрелостью отягщена.

Вновь травы – и фиалки в травах:

Знать, холодов прошла пора,

А звезды так сияют ярко!

Ее покров еще вчера

Был зелен и в лиловых вставах, –

И вздрогну от судьбы подарка,

И сердце припечет мне жарко

Тотчас Амур, и память вновь

Являет матовый блеск кожи:

Как мало с нею схожи –

Кто б ни была там! Ах, как бровь

У ней смиренна! Боже!

Так день за днем в единой – боль

И исцеленье мне… доколь?

Снега, гонимые лучами,

Едва увижу, – занялся

Весь дух мой от любви мгновенно.

Мне в очи, неземная вся,

Приходит вместе со слезами,

И ослеплен я совершенно:

Под златом кос – сплошная пена,

Такого вряд ли кто видал, –

И я, увидев, умолкаю

И горячо алкаю;

Вот улыбнулась: я взрыдал

И кровью истекаю, –

Неважно, – лето иль зима,

Она никак нейдет с ума.

Так ночью, после непогоды,

Чуть в небо выскользнет звезда

Сиять в росе или сквозь иней,

Нет, чтоб не вспомнить мне когда

Опять ее, моей невзгоды,

Глядящей встречь под сенью пиний:

Дождем омытый купол синий

Сверкал, и огненной слезой

Своей мне сердце пепелила…

Смотрю восход светила –

И свет ее передо мной.

Ночь солнце погасила, –

Решаю: мною небрежет

Огонь тот, что мне сердце жжет.

А розы, белы или алы,

В сосуде золотом узрив, –

Сорваны девственной рукою, –

Я вижу диву среди див,

Чьи совершенства небывалы,

А три – враждебны впрямь покою:

Там золото течет рекою

Вдоль шеи – мрамора белей,

Там щеки нежный пламень красит…

А ветр закотовасит

В среде кувшинок и лилей –

Тотчас как кто-то сглазит

Меня, – и вспомню час, придел,

Где всю ее я разглядел.

Попробуй звезды перечисли,

Замкни все воды в мал сосуд, –

Вот так-то на клочке бумаги

Изобрази ее всю тут, –

Что поначалу было в мысли, –

Так ведь у ней во взгляде, в шаге

Красы столь много, что отваги

Не нахожу поднять и глаз

Не к небу – на нее, земную,

Ее, а не иную,

Являет память мне тотчас, –

И как не приревную

Ту к этой я, а эту – к той? –

И воздыхаю с простотой.

Ты, песнь, даешь ничтожно мало

Из таин сердца на-гора,

Отнюдь не истощая жилы!

Но звуки жалоб милы,

И если я не сдох вчера

Иль нынче в ночь, от силы,

То, видно, потому, что смерть

Ждет паузы чтоб меня простерть.

CXXVIII. Italia mia, benché ‘l parlar sia indarno

Говорить, разумеется, попусту,

Указуя на раны,

Изъязвившие тело отечества, –

Но стенанья вотще – невозбранны,

А тем более – по посту,

Коий выдало мне человечество.

Искупитель за всечество,

Преклони слух ко просьбе моей:

Посмотри на страну Твою грешную, –

Эту бойню кромешную,

Что недобрых соделала злей,

Прекрати поскорей,

А на Марса свирепого,

Отче наш, попрочнее накинь узду:

Слова втуне нелепого

Не оставь, – мочи нету сносить беду!

Вы, что роком высоко поставлены:

Главы, главки и шишки,

Благом родины не озабоченны, –

Позабудьте вы страх и делишки,

Пусть враги новоявленны

Уберутся к себе в свои вотчины.

Не виднее ль с обочины,

Нежли с мчащегося колеса,

Что продаст вас лояльность подкупленна, –

Коим что наколуплено,

То и сгубит его, отягчив веса.

Божья что ли роса –

Иль не ест вам глаз – мира дым,

Коль и день по сей вам на все начхать,

Супостатам и иродам

Нации, от которой в вас дух и стать?

Хорошо мать-природа устроила

В виде Альп нам заграду

От тевтонского бешенства злобного.

Но геройство себе до упаду

Нам недешево стоило

В виде люда к труду неспособного.

Мало и в том удобного –

Называть стада и стаи – гурт,

Что на пользу одним расхитителям,

А народа рачителям

Дать закон – в примененье абсурд.

Обитатели юрт

Да не селятся в волости,

Чтоб не мучила их по степу печаль.

Пусть в крови ни веселости,

И ни грусти никто не потопит: жаль!

Правда, Кесарей все руки чешутся

Пачкать кровию травы,

Фаршируя желудки железами,

Но они в этом смысле не правы:

Образуют и их их ликбезами,

Отдарят и протезами,

Лишний орган у них удалив,

Что за вкус, воспитанье что ль светское? –

Лезть в чужое, соседское,

О своем же забыть, похвалив,

И за кровью вразлив

Шляться с кучкой наемников,

У которых ни кровь, ни душа в цене?

Говорю не для скромников:

Ни злобы, ни презренья к ним нет во мне.

Коль иному нужны доказательства

В пользу лжи иноземной,

Прикровенной лишь дружеской шуткою, –

Стыдно, – вот вам мой слог незаемный, –

В том не видеть предательства:

Вам отплатится горькой побудкою.

Что ж ослабли закруткою?

Неужель ослепляет так лесть,

Что и ясных вещей не поймете вы?

Значит, вы и юродивы –

Чтоб на новые паперти лезть?

Что за идол, Бог весть,

Вам внушил благочестие,

Не вселял он какого своим давно?

В том я вижу предвестие,

Что число наших лет вверху сочтено.

Пусть не врут знатоки, что гнездо хулю, –

Я рожден патриотом,

Нежным сыном, внимательным к матери:

Поливал эту землю я потом,

Верил верой недохлою,

Что я ею поставлен в писатели.

Да, но ради Создателя, –

Кто ж не тронется мукой земли

Трудовою, а более – крестною,

Чтоб строкой небесчестною

Не отгукнуться не издали!

Вы бы ей подмогли,

Образец добродетели,

Вас она назначала ей свет нести…

Ах, народа радетели,

Тьма заслуг у вас, да как быть чести!

Сударь мой, ахти, летит времячко,

Сокращая труды нам, –

Глядь – в глазах уж томление смертное.

Не пора ль, пока не за овином,

Почесать себе темячко:

Ведь душа одинока бесчертная!

Все отриньте инертное,

А равно – недовольство и гнев.

В ночь вам бурную – ветра попутного,

Жажду подвига трудного,

Духа щедрости, помощи грев!

И не прав, и не лев

Духом будьте – всепомощен,

А в занятьях – пределен к себе и строг!

Ад сочувствием омощен,

Но страдавших за други возлюбит Бог.

Песнь, послушай внушение:

Ты должна о любви возвещать

Слуху публики, к слову презрительной,

Да и скоропалительной

И пугаться, и ближних стращать,

Правды ж в дом не пущать.

Попытай все же счастия

У немногих высоких больших сердец, –

Им скажи: У бесстрастия

Вижу только один – и дурной – конец!

CXXIX. Di pensier in pensier, di monte in monte

От мечты к мечте, от горы к горе

Водит мной Амур, избегая троп,

Ибо жаждет мой дух одиночества,

Если есть где брег о какой поре,

Либо дол, где схлынул людской потоп,

Там вздохну я душою без отчества, –

Ей же зодчество

Возведет Амур из надежд и зол,

И душа палит, иль все в ней болит, –

Так и весь мой вид –

То уныл-весел, а то светл да зол,

Так что всяк решит, свойски выглядит:

Мол, огнем горит, плохо выглядит.

Средь высоких гор, средь лесных чащоб

Мне покойно так, ну, а весь иль град

Тотчас мне в отврат блеском-грохотом, –

Каждый новый шаг ранит мыслью лоб:

Мой родник хвороб, то ли ключ отрад,

Знаю, скорбь мою примет с хохотом.

Тяжек вздох о том,

Что менять всю жизнь нынче поздно так:

Может, там, на дне, есть счастливый день, –

Пусть себе ты пень,

Что тоской трухляв, – это ей ништяк, –

И вопросами ум вдруг мучаю:

Как? Когда? И впрямь быть ли случаю?

Где простерлась тень от сосны ль, холма,

Совершу привал, – видя камень гол,

В нем лицо обрисую ей мысленно, –

И смеюсь сквозь слез, и схожу с ума

В жгучей нежности, до чего дошел!

Так с него сошел уж бесчисленно!

Но коль мысли на

Некий вид един я направить смог –

На нее одну, позабыв себя, –

Так горю, любя,

Что душе вновь мил этот душный смог:

Всюду та вокруг, что отрада мне,

А конца тех мук – и не надо мне!

Уж не раз ее – как не верить тут? –

В чистых вод струе, в зеленой траве

Видел вживе я, да и в тополе,

В белом облаке! И Парисов суд

Присудил бы ей быть одной вперве,

Словно солнышку в звездном во поле!

А притопали

В чащу дикую, на бел брег горюч –

Все она пред взгляд – краше, чем была!

Вот она ушла,

Отобрав обман, – и стою меж круч,

Жив-не жив, а так: в виде мумии,

Плачу, песнь пою – в неразумии.

И куда от гор не доходит тень,

Ночь и день несу моей страсти груз –

Из земных обуз – непосильного, –

Бед всплеснуть боюсь, налитых мне всклень,

Иль, войдя во вкус, вдруг слезьми зальюсь:

Так туман дождя шлет обильного.

Многомильного

Люфта что меж нас, а красы ее,

Между тем, что час, все оплечь идут.

Как не скажешь тут:

То душа ее тож болит свое

И тебя увидеть торопится –

В сих размыслиях горе топится.

Песнь, ты узришь мя

За отрогами этих гор, в тиши,

Где ручья струи мчат средь ясных трав.

Сладку ауру лавр –

Свеж, благоухан – там точит в глуши.

Там и сердце, и та, что вынула

Сердце, – сим брегам тело кинула.

СXXX. Poi che ‘l caminmè chiuso di Mercede

Мне к милости заказаны пути:

Дорога буйств меня лишь отдалила

От той, в ком мне судьба определила

(Что за судьба!) награду обрести.

Питаю сердце вздохами груди:

Рожденным плакать – убиваться мило,

Такое б состоянье вас томило,

Но я к нему привык, как ни суди.

А пред глазами в неизменном виде

Тот дивный мрамор, перед чьим творцом

Ничто Зевксис, Пракситель или Фидий.

Куда бежать перед ее лицом –

Где в Скифии, в которой из Нумидий

Посею боль иль кану сам с концом?

CXXXI. Io canterei d’amor sí novamente

Когда б мне петь любовь не как всегда,

Но так, чтоб у Любви исторгнуть вздохи, –

Чтоб не были дела мои так плохи

В пути меж пунктом «нет» и пунктом – «да»,

Чтоб влажный взгляд блуждал хоть иногда,

Взор вечно неприступной разбирохи,

Чтоб жалких чувств отмеренные крохи

Ей обернулись краскою стыда, –

Чтоб меж снегов мне увидать в растяжке

Ее коралл, открывший жемчуга,

От коих я не жду теперь поблажки, –

И все затем, чтоб заморить врага,

Чьи дни чем дале, тем все боле тяжки,

И грудью встретить старости снега.

CXXXII. S’amor non è, che dunque è quel ch’io sento

Коль не любовь, то что в твоей груди?

Когда любовь, то что в ней: зло иль благо?

Что за восторг от гибельного шага?

Зачем одни руины позади?

Виновны все, но ты себя суди

И будь здоров! И бледен как бумага!

Живой мертвец, мотовствующий скряга –

Что ты такое? Разбери поди.

Ты разобрал? Тогда – чего же стонешь

В лодчонке утлой, чьи скрепы трещат,

В открытом море, где вот-вот потонешь?

Наукой нищ, ошибками богат,

Несведущий того, к чему сам клонишь,

Горишь, дрожишь – природе невпопад!