Текст книги "Новый Органон"

Так то, что в одних вещах считается скрытым, в других имеет явную и обычную природу; и она никогда не позволит рассмотреть себя, если опыты и созерцания людей будут вращаться только в пределах первого. Вообще же обыкновенно в механических работах новыми открытиями считаются, если кто-либо тоньше обработал уже сделанное открытие, или красивее убрал его, или соединил и сложил о чем-либо, или удобнее сочетал с пользованием, или представил работу в большем или меньшем размере, чем она была прежде, и тому подобное.

Поэтому совсем не удивительно, что значительные и достойные человеческого рода открытия не извлечены на свет, если люди удовлетворяются и восхищаются такими малыми и детскими задачами и притом еще считают, что в них они добиваются или достигают чего-то великого.

LXXXІX

Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника, а именно: суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те, которые впервые предложили непривычному еще человеческому слуху естественные причины молнии и бурь, были на этом основании обвинены в неуважении к богам. И немногим лучше отнеслись некоторые древние отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших доказательств (против которых ныне никто в здравом уме не станет возражать) установили, что земля кругла и, как следствие этого, утверждали существование антиподов8484
  Учение об антиподах – о людях, живущих в противолежащих частях земного шара, – признавалось еще стоиками. Уже в период раннего христианства учение об антиподах преследовалось как ересь.


[Закрыть].

Более того, по теперешнему положению дел условия для разговоров о природе стали более жестокими и опасными, по причине учений и методов схоластов. Ибо схоласты не только в меру своих сил привели теологию в порядок и придали ей форму науки, но вдобавок еще добились того, что строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась более чем следовало с религией.

Сюда же (хотя и в другом виде) относятся и рассуждения тех, кто не постеснялся выводить и подкреплять истинность христианской религии из авторитетов философов. Они с большой пышностью и торжественностью прославляют этот как бы законный союз веры и смысла и стараются привлечь души людей приятным разнообразием вещей, тогда как недостойным образом смешивают Божественное и человеческое. Но в подобном смешении теологии и философии охватывается только то, что принято ныне в философии, а новое, хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не изгоняется и искореняется.

Наконец, мы видим, что по причине невежества некоторых теологов закрыт доступ к какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей. Одни просто боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные пределы благомыслия; при этом то, что было сказано в Священных Писаниях о Божественных тайнах и против тех, кто пытается проникнуть в тайны божества, превратно применяют к скрытому в природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие более хитро догадываются и соображают, что если средние причины неизвестны, то все можно легче отнести к Божественной руке и жезлу: это они считают в высшей степени важным для религии. Все это есть не что иное, как желание угождать Богу ложью. Другие опасаются, как бы движения и изменения философии не стали бы примером для религии и не положили бы ей конец. Другие, наконец, очевидно озабочены тем, как бы не было открыто в исследовании природы что-нибудь, что опрокинет или по крайней мере поколеблет религию (особенно – у невежественных людей). Опасения этих двух последних родов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти люди в отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и сомневаются в прочности религии и в главенстве веры над смыслом и поэтому боятся, что искание истины в природе навлечет на них опасность. Однако, если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей служанкой религии; если одно являет волю Бога, то другая – его могущество. Ибо не ошибся тот, кто сказал: вы блуждаете, не зная писания и могущества Бога8585
  «Вы блуждаете…» – цитата из Евангелия от Матфея.


[Закрыть], – соединив и сочетав таким образом нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе. Поэтому не удивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной философии и перешла на противоположную сторону.

ХС

Кроме того, в нравах и обычаях школ, академий, коллегий и тому подобных собраний, которые предназначены для пребывания в них ученых людей и для служения учености, все оказывается противным движению наук вперед. Ибо чтения и упражнения расположены так, что нелегко может кому-либо прийти в голову обдумывание и созерцание того, что отличается от привычного.

А если тот или другой, возможно, отважится воспользоваться свободой суждения, то он сможет возложить эту работу только на себя одного. От общения с другими он не получит для себя ничего полезного. Если же он и это перенесет, то убедится все же, что эта деятельность и отвага составляют немалое препятствие в снискании благополучия. Ведь в местах такого рода занятия людей заключены, как в темнице, в писаниях некоторых авторов. А если кто-либо не согласится с ними, то он будет тотчас обвинен, как бунтарь и алчный до перемен человек. Между тем велико различие между гражданскими делами и науками: ведь опасность, происходящая от нового движения, – совсем не та, что от нового света. Действительно, в гражданских делах даже изменения к лучшему вызывают опасения смуты, ибо гражданские деда опираются на авторитет, единомыслие и общественное мнение, а не на доказательства. В науках же и искусствах, как в рудниках, все должно шуметь новыми работами и дальнейшим продвижением вперед. Так обстоит дело согласно здравому смыслу; но в жизни это иначе: тот указанный нами распорядок в руководстве учением издавна тяжелым бременем подавляет рост наук.

XCІ

Если бы даже эта ненависть, о которой сказано выше, и прекратилась, то и тогда достаточным препятствием для роста наук остается то, что деятельность и усилия этого рода лишены награды. Ибо развитие наук и награда зависят не от одних и тех же людей. Ведь рост наук происходит, как бы то ни было, от больших дарований, а плата и награда за науки зависят от толпы или от знатных мужей, которые (за редкими исключениями) едва ли достигли средней учености. Мало того, успехи этого рода лишены не только наград и благоволения людей, но даже и народной похвалы. Ибо они лежат выше понимания преобладающей части людей, и ветер общего мнения легко опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не удивительно, если не преуспевало то, что не было в почете.

ХСІІ

Однако величайшим препятствием на пути движения наук и работы над новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние людей и допущение существования Невозможного. Даже разумные и твердые мужи совершенно отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни, об обмане чувств, о слабости суждения, о трудностях опытов и о тому подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в пренебрежении; так что, достигнув известного уровня и состояния, науки лишены возможности совершить что-либо.

А если кто-нибудь верит или обещает большее, то его считают увлекающимся и незрелым душой, так как эти попытки, радостные вначале, становятся тягостными в дальнейшем и заканчиваются замешательством. И действительно, так как это такие размышления, которые приходят к крупным и выдающегося ума людям, то должно позаботиться о том, чтобы мы не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к великолепной и прекраснейшей вещи. Должно зорко наблюдать за тем, что сияет надеждой и с какой стороны она предстает. И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся более верными. Должно даже призвать к совету и привлечь на помощь гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает недоверие и относительно вещей человеческих предполагает худшее. Так, мы теперь должны говорить особенно о надежде, потому что мы не рассыпаем обещаний и не готовим насилия или засады для суждения людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно к тем, кои приведены в порядок и расположены в наших Таблицах Открытия, относящихся отчасти ко второй, но много больше – к четвертой части нашего Восстановления, ибо это не только одна надежда, но и как бы сама вещь; однако, чтобы все стало легче, должно продолжать, сообразно с нашим намерением, приготовление человеческих умов, а в этом приготовлении составляет немалую часть показ надежды. Ведь, помимо надежды, все остальное больше содействует тому, чтобы опечалить людей (то есть чтобы создать у них худшее и более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые делают надежду в этом деле возможной. Мы поступаем так, как делал перед замечательным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей.

XCІІІ

Начало надо почерпнуть от Бога, ибо все совершающееся вследствие обнаруживающейся природы самого добра явно происходит от Бога, который есть создатель добра и отец Света. В божественных же делах даже ничтожные начала с неизбежностью влекут за собой результат. И то, что сказано о духовном – Царство Божие не приходит заметно, – происходит во всех больших делах Божественного провидения. Все движется постепенно, без шума и звона, и дело совершается раньше, чем люди подумают о том, что оно совершается, или заметят это. Не следует упускать пророчество Даниила о последних временах мира: «Многие пройдут и многообразно будет знание», явно указывая, что судьбой, то есть провидением определено, чтобы совпали в одно и то же время прохождение сквозь мир (который уже заполнен столькими дальними плаваниями, или заполняется) и рост наук8686
  Подтверждение мыслей притчами и цитатами из Св. Писания характерно для стиля эпохи. К этому прибегали и другие философы и писатели XVI в., особенно в Англии.


[Закрыть].

XCІV

За этим следует наиболее значительное основание для внушения надежды; оно вытекает из заблуждений прошедшего времени и ошибочности испытанных уже путей. Ибо очень хорошо сказал некто, выражая порицание по поводу неблагоразумного управления государством: «То, что в прошлом было наихудшим, должно быть признано превосходным для будущего: если бы вы исполнили все, что требуют ваши обязанности, и все же ваши дела не были бы в лучшем состоянии, то не оставалось бы даже никакой надежды привести их к лучшему. Но так как состояние ваших дел стало плохим не в силу самих дел, а по причине ваших заблуждений, то следует надеяться, что, устранив или исправив эти заблуждения, можно достигнуть большого улучшения»8787
  Цитата из Демосфена.


[Закрыть]. Подобным же образом если бы люди на протяжении стольких лет владели истинным путем открытия наук и все же не смогли продвинуться дальше, то, без сомнения, дерзко и безрассудно было бы рассчитывать, что можно подвинуть дело дальше. Тогда как, если ошибка была в выборе самой дороги и труды людей растрачены совсем не на то, на что надо было, то из этого следует, что не в самих вещах, которые вне нашей власти, возникает трудность, но в человеческом разуме, в его применении и приложении; а это допускает лекарство и лечение. Поэтому самое лучшее будет представить эти самые ошибки. Все те ошибки, что были помехой в прошедшее время, все они суть доводы в пользу надежды на будущее. И хотя они уже затронуты в том, что было сказано выше, я хочу их и здесь коротко представить в простых и неприкрашенных словах.

XCV

Те, кто занимались науками, были или эмпириками, или Догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и пользуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, из самих себя создают ткань. Пчела же избирает средний способ, она извлекает материал из цветов сада и поля, но располагает и изменяет его собственным умением. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей (то есть опыта и рассудка).

ХСѴІ

До сих пор естественная философия еще не была чистой, а лишь отравленной и испорченной: в школе Аристотеля – логикой, в школе Платона – естественной теологией, во второй школе Платона, Прокла и других – математикой, которая должна завершать естественную философию, а не рождать и производить ее. От чистой же и несмешанной естественной философии следует ожидать лучшего.

ХСVІІ

Никто еще не был столь тверд и строг разумом, чтобы предписать себе и осуществить совершенный отказ от обычных теорий и понятий и приложить затем заново к частностям очищенный и беспристрастный разум. И вот, наш человеческий рассудок есть как бы месиво и хаос из легковерия и случайностей, а также из детских понятий, которые мы первоначально почерпнули.

Лучшего надобно ждать от того, кто в зрелом возрасте, с полностью сохранившимися чувствами, с очищенным умом, заново обратится к опыту и к частностям. В этой области мы обещаем себе судьбу Александра Великого. И пусть никто не изобличает нас в тщеславии, пока не услышит завершения этого дела, которое направлено к тому, чтобы отбросить всякую тщету.

Ведь об Александре и его делах Эсхин8888
  Эсхин (389–314 до Р. X.) – афинский оратор и политический деятель, противник Демосфена, участник посольства к Филиппу Македонскому.


[Закрыть] говорил следующим образом: «Мы, поистине, не живем жизнью смертных, но рождены на то, чтобы потомство громко возвещало о нас чудеса», – как будто дела Александра казались ему чудом.

Но в последующие времена Тит Ливий лучше понял дело и сказал об Александре следующим образом: «Он только решился пренебречь тщетным». Подобным же образом в будущие времена и о нас, полагаем мы, будет высказано суждение, что мы не совершили ничего великого, а только сочли незначительным то, что считалось великим. Вместе с тем (как мы уже сказали) единственная надежда заключается в возрождении наук, то есть в пересмотре их в отдельном порядке посредством Опыта и в новом их установлении. Никто (как мы думаем) не станет утверждать, что это уже было сделано или задумано.

XCVIII

До сих пор опыт (ибо к нему мы теперь должны подойти) или совсем не имел основания, или лишь весьма слабое. До сих пор не было отыскано и собрано изобилие частностей, способное дать разуму знание, в какой бы то ни было мере достаточное по своему количеству, роду, достоверности. Напротив того, ученые (конечно, нерадивые и легкомысленные) приняли для построения или укрепления своей философии какие-то слухи об опыте и как бы молву о нем или его дуновение и приписали им все же значение законного свидетельства. И как если бы какое-либо государство стало управлять своими решениями и делами не на основании писем и сообщений послов и достойных доверия вестников, а на основании толков горожан на перекрестках, – точно такой же образ действий был введен в философию, поскольку дело касается Опыта. Ничего мы не находим в естественной истории должным образом разведанного, проверенного, сосчитанного, взвешенного и измеренного. Однако то, что в наблюдении не определено и смутно, в представлении ложно и неверно. Если же кому-либо сказанное здесь покажется странным и близким к несправедливой жалобе, на основании того, что Аристотель, такой великий муж и опирающийся на силы такого царя,8989
  Речь идет об Александре Македонском, ученике Аристотеля.


[Закрыть] сложил столь тщательное исследование о

животных, а другие с большим прилежанием (хотя с меньшим шумом) прибавили многое; и еще другие составили многочисленные рассказы и исследования о растениях, о металлах, об ископаемых, то он, конечно, недостаточно замечает то, что совершается на глазах. Ибо одна сущность у той естественной истории, которая слагается для одной себя, и другая у той, которая составлена, чтобы дать разуму понятия с целью создания философии. Эти две истории различаются как в других вещах, так, особенно, в следующем. Первая из них содержит разнообразие естественных видов, а не опыты механических искусств. Подобно тому как и в гражданских делах дарование каждого и скрытые черты души и душевных движений лучше обнаруживаются тогда, когда человек подвержен невзгодам, чем в другое время, таким же образом и скрытое в природе более открывается, когда оно подвергается воздействию механических искусств, чем тогда, когда оно идет своим чередом. Поэтому тогда только следует возлагать надежды на естественную философию, когда естественная история (которая есть ее подножие и основа) будет лучше разработана, а до того – нет.

ХСІХ

Но и в самом изобилии механических опытов обнаруживается величайший недостаток таких опытов, которые более всего содействуют и помогают осведомлению разума. Ведь механик никоим образом не заботится об исследовании, а устремляет усилия разума и руки только на то, что служит его работе. Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и соберет многочисленные опыты, которые сами по себе не приносят пользы, но содействуют открытию причин и аксиом. Эти опыты мы обычно называем светоносными, в отличие от плодоносных. Опыты этого первого рода содержат в себе замечательную силу и способность, и именно они никогда не обманывают и не разочаровывают. Ибо, приложенные не к тому, чтобы осуществить какое-либо дело, но для того, чтобы открыть в чем-либо естественную причину, они, каков бы ни был их исход, равным образом удовлетворяют стремление, так как полагают конец вопросу.

С

Следует, однако, заботиться не только о большом запасе опытов, но об опытах другого рода, чем те, кои совершены до сих пор. Должно ввести совсем другой метод и порядок и ход работы для продолжения и обогащения опыта. Ибо смутный и руководящийся лишь собой опыт (как уже сказано выше) есть чистое движение на ощупь и скорее притупляет ум людей, чем осведомляет их. Но когда опыт пойдет вперед по определенному закону, последовательно и беспрерывно, то можно будет ожидать для наук чего-либо лучшего.

СІ

Однако и после того, как уже добыты и находятся под рукой запас и материалы естественной истории и опыта, которые требуются для работы разума или для философской работы, разума все еще отнюдь недостаточно, чтобы он сам по себе и по памяти подвизался в этом материале; это было бы то же самое, как надеяться удержать в памяти и одолеть вычисление какой-либо эфемериды. Однако до сих пор в исследовании больше значения имело обдумывание, чем писание, и до сих пор опыт не знал грамоты. Но исследование не может быть удовлетворительным иначе как в письме. Когда это войдет в обычай, можно будет ожидать лучшего от опыта, который наконец станет письменным9090
  «Письменный Опыт» – этот термин Бэконом применяется не только в «Новом Органоне». Он его приводит также и в трактате «О росте наук» («De augmentis scieutiarum»), но в другом понимании. В этом трактате Бэкон разумеет под «Письменным Опытом» определенный распорядок в опытах. В данном же афоризме он понимает под этим термином, как явствует из контекста, записывание результатов опыта и его процессов с целью их сохранения для дальнейшего.


[Закрыть].

СII

Кроме того, если число и как бы войско частностей столь велико и в такой степени рассеяно и разбросано, что смущает разум и сводит его с дороги, то не следует ожидать добра от неожиданных нападений и легких движений и перебежек разума, пока посредством удобных, хорошо расположенных и как бы живых Таблиц Открытия не будут установлены порядок и стройность в том, что относится к исследуемому предмету, и пока ум не обратится к помощи этих заранее приготовленных и упорядоченных таблиц.

СІІІ

Но и после того как запас частностей будет должным образом как бы поставлен перед глазами, не следует тотчас переходить к исследованию и открытию новых частностей или практических приложений. Или, по крайней мере, если это сделано, то не следует здесь останавливаться. Мы не отрицаем, что после того как из всех наук будут собраны и расположены по порядку все опыты, и они сосредоточатся в знании и суждении одного человека, то из переноса опытов одной науки в другую посредством того опыта, который мы зовем письменным9191
  В данном афоризме термин «Письменный Опыт» применяется Бэконом в том же смысле, что и в трактате «О росте наук», т. е. он разумеет здесь под ним опыты, произведенные в соответствии с методом и порядком испытания.


[Закрыть], может быть открыто много нового – полезного для жизни человека. Однако от этого следует ожидать не столь многого, как от нового света аксиом, которые по известному способу и правилу выводятся из тех частностей и в свою очередь указывают и определяют новые частности. Дорога не расположена ровно, у нее есть восхождения и нисхождения. Сначала восходят к аксиомам, а затем спускаются к практике.

CIV

Не следует все же допускать, чтобы разум перескакивал от частностей к отдаленным и почти самым общим аксиомам (каковы так называемые начала наук и вещей) и по их непоколебимой истинности испытывал бы и устанавливал средние аксиомы. Так было до сих пор: разум склоняется к этому не только естественным побуждением, но и потому, что он уже давно приучен к этому доказательствами через силлогизм. Для наук же следует ожидать добра только тогда, когда мы будем восходить по истинной лестнице, по непрерывным, а не разверстым и перемежающимся ступеням – от частностей к меньшим аксиомам и затем – к средним, одна выше другой, и наконец к самым общим. Ибо самые низкие аксиомы немногим отличаются от голого опыта. Высшие же и самые общие аксиомы (какие у нас имеются) умозрительны и отвлеченны, и у них нет ничего твердого. Средние же аксиомы истинны, тверды и жизненны, от них зависят человеческие дела и судьбы. А над ними наконец расположены наиболее общие аксиомы, не отвлеченные, но правильно ограниченные этими средними аксиомами. Поэтому человеческому разуму надо придать не крылья, а скорее свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий прыжок и полет. Но это, однако, до сих пор не сделано. Когда же это будет сделано, то можно будет ожидать от наук лучшего.

СV

Для построения аксиом должна быть придумана иная форма наведения9292
  Индукции. – Примеч. пер.


[Закрыть], чем та, которой пользовались до сих пор. Эта форма должна быть применена не только для открытия и испытания того, что называется началами, но даже и к меньшим и средним, и наконец ко всем аксиомам. Наведение, которое происходит путем простого перечисления, есть детская вещь, оно дает шаткие заключения и подвергается опасности со стороны противоречащих частностей, вынося решения большей частью на основании меньшего, чем следует, количества фактов, и только тех, которые имеются налицо. Но то наведение, которое будет полезно для открытия и доказательства наук и искусств, должно разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений оно должно заключать о положительном. Это до сих пор не совершено, и даже не сделана попытка этого, если не считать Платона, который отчасти пользовался этой формой наведения для того, чтобы извлекать определения и идеи. Но чтобы хорошо и правильно построить это наведение или доказательство, нужно применить много такого, что до сих пор не приходило на ум ни одному из смертных, и затратить больше работы, чем до сих пор было затрачено на силлогизм. Пользоваться же помощью этого наведения следует не только для открытия аксиом, но и для определения понятий. В этом наведении и заключена, несомненно, наибольшая надежда.

СVI

В построении аксиом посредством этого наведения должно взвешивать и исследовать, приспособлена ли устанавливаемая аксиома только к мере тех частностей, из которых она извлекается, или она полнее и шире. И если она полнее или шире, то надо смотреть, не может ли аксиома укрепить эту свою широту и полноту указанием новых частностей, как бы неким поручительством, чтобы мы и не погрязли в том, что уже известно, и не охватили бы чрезмерно широким охватом лишь отвлеченные тени и формы, а не прочное и определенное в материи. Только тогда, когда это войдет в обыкновение, по справедливости блеснет прочная надежда.

CVII

Здесь следует снова повторить то, что было выше сказано о расширении естественной философии и о приведении к ней частных наук, чтобы не было разъединения наук и разрыва между ними. Ибо и без этого мало надежды на движение вперед.

СVIII

Итак, мы показали, что можно устранить отчаяние и создать надежду, если распроститься с заблуждениями предшествующего времени или исправить их. Теперь надобно посмотреть, есть ли что-либо другое, что подает надежду. И тут является следующее соображение. Если люди, не ища и занимаясь посторонним, все же открыли много полезного как бы случайно или мимоходом, то никто не будет сомневаться в том, что если они начнут поиски, занимаясь непосредственно тем, чем нужно, и пойдут правильным путем, а не скачками и набегами, то откроют много больше. Хотя и может случиться раз-другой, что кто-нибудь в счастливом стечении обстоятельств сделает открытие, которое раньше ускользало от того, кто вел поиски с большими усилиями и старанием; однако в преобладающем большинстве случаев, без сомнения, случается противоположное. Поэтому гораздо большего, лучшего и получаемого через меньшие промежутки времени следует ожидать от рассудка, деятельности, направленности и стремления людей, чем от случая, животных инстинктов и тому подобного, что до сих пор давало начало открытиям.

СІХ

Можно привести также и следующее обстоятельство, подающее надежду. Немало из того, что уже открыто, таково, что раньше, чем оно было открыто, едва ли кому-нибудь могло прийти на ум чего-нибудь ожидать от этого; напротив, всякий пренебрег бы этим, как невозможным. Люди обычно судят о новых вещах по примеру старых, следуя своему воображению, которое предубеждено и запятнано ими. Этот род суждения обманчив, поскольку многое из того, что ищут у источников вещей, не течет по привычным ручейкам.

Например, если бы кто-либо до изобретения огнестрельного оружия описал эту вещь по тому, как она действует, и сказал бы следующим образом: «Сделано изобретение, посредством которого можно с далекого расстояния сотрясать и разрушать стены и укрепления, как бы ни были они велики», – то люди, конечно, стали бы делать много разнообразных догадок об увеличении сил метательных снарядов и орудий посредством грузов и колес и стенобитных средств этого рода. Но едва ли чьему-либо воображению и мысли представился бы столь внезапно и быстро распространяющийся и взрывающийся огненный ветер, ибо человек не видал вблизи примеров этого рода, кроме, может быть, землетрясения и молнии, а эти явления были бы тотчас исключены людьми как чудо природы, коему человек подражать не может.

Подобным же образом, если бы кто-либо ранее изобретения шелковой нити повел такую речь: «Найдена для нужд одежды и убранства нить некоего рода, намного превосходящая льняную и шерстяную нить тонкостью, но вместе с тем и прочностью, а также красотой и мягкостью», – люди тотчас бы стали думать о каком-либо шелковистом растении или о более тонком волосе какого-либо животного или о перьях и пухе птиц. А о ткани малого червя, о таком ее изобилии и ежегодном возобновлении они, конечно, никогда бы не подумали. А если бы кто-либо бросил какое-нибудь слово о черве, он был бы, без сомнения, осмеян, как человек, который бредит о какой-то невиданной паутине.

Точно так же, если бы кто-либо ранее изобретения мореходной иглы сказал, что изобретен прибор, посредством которого можно точно определить и указать стороны света и кардинальные точки неба, то люди тотчас, подстрекаемые воображением, устремились бы к разнообразным предположениям об изготовлении более совершенных астрономических приборов. Изобретение же такого предмета, движение которого отлично сходится с небесным, хотя сам он не из числа небесных тел, а состоит из камня или металла, считалось бы совершенно невозможным. Однако это и подобное этому, оставаясь скрытым от людей в течение столь многих времен мира, было изобретено не посредством философии или наук, а благодаря случаю и совпадению. Ибо эти открытия (как мы уже сказали) настолько отличны и удалены от всего познанного ранее, что никакое предшествующее знание не могло к ним привести.

Потому надо вообще надеяться на то, что до сих пор в недрах природы таится много весьма полезного, что не имеет родства или соответствия с уже изобретенным и целиком расположено за пределами воображения. Оно до сих пор еще не открыто, но, без сомнения, в ходе и круговороте многих веков и это появится, как появилось предыдущее. Однако тем путем, о котором мы теперь говорим, все это можно представить и предвосхитить быстро, немедленно, тотчас.

СХ

Однако встречаются и другие открытия, такие, которые доказывают, что род человеческий может миновать и оставить без внимания даже лежащие у него под ногами замечательные открытия. Действительно, если изобретение пороха, или шелковой нити, или мореходной иглы, или сахара, или бумаги зависит от некоторых свойств вещей и природы, то уж в искусстве книгопечатания, конечно, нет ничего, что бы не было явно и почти самоочевидно. И все же люди в продолжение стольких веков были лишены этого прекраснейшего изобретения, которое так содействует распространению знаний. Они не обратили внимания на то, что хотя знаки букв разместить труднее, чем писать буквы движением руки, но зато размещенные однажды буквы дают бесчисленное количество отпечатков, а буквы, начертанные рукой, дают только одну рукопись; или же не заметили того, что краска может быть настолько сгущена, чтобы она окрашивала, а не текла, особенно когда буквы поставлены вертикально и печатание производится сверху.

Однако ум человеческий обычно столь неловок и неспособен на этом пути открытия, что сначала он себе не доверяет, а вскоре доходит до презрения к себе; сначала ему кажется, что подобное изобретение невероятно; а после того, как оно сделано, кажется невероятным, что люди так долго не замечали его. Но и это по справедливости дает повод к надежде. Есть, значит, много до сих пор остающихся без движения открытий, которые могут быть выведены посредством того, что мы называем письменным опытом, не только из неизвестных ранее действий, но также из перенесения, сочетания и применения действий уже известных.

СХІ

Нельзя упускать для создания надежды также и следующее. Пусть люди подумают о бесконечном расточении ума, времени и способностей, которые они отдают вещам и занятиям много меньшей пользы и ценности; если бы обратить хоть некоторую часть этого на занятия здравые и положительные, то не было бы такой трудности, которую нельзя было бы преодолеть. Это мы сочли нужным прибавить по той причине, что открыто признаем: такое собирание Естественной и Опытной Истории, каким мы его замышляем и каким оно должно быть, есть великое, как бы царское дело, которое потребует много труда и издержек.