Текст книги "Наука логики. Том 2"

Суждение понятия сперва непосредственно; взятое таким образом, оно есть ассерторическое суждение. Субъект есть некоторое конкретное единичное вообще, предикат же выражает последнее как соотношение его действительности, определенности или характера с его понятием («этот дом плох», «это действие хорошо»). Если рассматривать его детальнее, в нем содержится, следовательно, а), что субъект должен быть чем-то; его всеобщая природа положила себя как самостоятельное понятие; b) особенность, которая не только в силу своей непосредственности, но и в силу решительного различения ее от ее самостоятельной всеобщей природы выступает как характер (Beschaffenheit) и внешнее существование; последнее, в силу самостоятельности понятия, со своей стороны, тоже безразлично к всеобщему и может как соответствовать, так и не соответствовать ему. Этот характер есть единичность, которая лежит за пределами необходимого определения всеобщего в разделительном суждении, определения, которое выступает лишь как обособление вида и как отрицательный принцип рода. Постольку конкретная всеобщность, возникшая из разделительного суждения, в ассерторическом суждении раздвоена в форму таких крайних терминов, которым еще недостает самого понятия как положенного, их соотносящего единства[45]45
  Дело в том, что в разделительном суждении род содержит в себе принцип дифференциации только для видов, а не для единичностей (не для индивидов). Эти последние лежат еще за пределами того процесса определения или дифференциации, который имеет место в «объективной всеобщности», составляющей содержание разделительного суждения. Поэтому, поскольку ассерторическое суждение (с его «конкретной всеобщностью»), по Гегелю, непосредственно вырастает из разделительного суждения, постольку в нем еще нет необходимой внутренней связи между единичным (индивидом) и всеобщим (понятием).


[Закрыть].

Поэтому суждение пока что лишь ассерторично; порукой его верности служит некоторое субъективное уверение. Что нечто хорошо или дурно, правильно, соответственно или нет и так далее, это имеет свою связь в некотором внешнем третьем. Но что эта связь положена внешним образом, это означает то же самое, что она пока что есть лишь в себе или что она лишь внутрення. Поэтому когда говорят, что нечто хорошо или дурно и так далее, то никто, конечно, не подумает, что оно, скажем, хорошо лишь в субъективном сознании, а в себе оно, быть может, дурно, или что хорошее и дурное, правильное, соответственное и так далее не суть предикаты самих предметов. Чисто субъективное в характере утверждения этого суждения состоит, следовательно, в том, что в-себе-сущая связь субъекта и предиката еще не положена, или, что то же самое, что она лишь внешня; связка есть пока что еще только некоторое непосредственное, абстрактное бытие.

Поэтому уверению ассерторического суждения противостоит с таким же правом противоположное уверение. Если уверяют: «это действие хорошо», то противоположное уверение: «это действие дурно» имеет еще одинаковую правомерность. Или, иначе говоря, если будем рассматривать это суждение само по себе, то придем к заключению, что так как субъект суждения есть непосредственное единичное, то он в этой своей абстрактности еще не положил в самом себе той определенности, которая содержала бы его соотношение с всеобщим понятием; таким образом, для него еще является чем-то случайным как соответствие понятию, так и несоответствие ему. Суждение поэтому по существу проблематично.

Проблематическое суждение есть ассерторическое суждение, поскольку последнее должно быть взято и как положительное и как отрицательное. С этой качественной стороны партикулярное суждение также проблематично, ибо оно значимо и как положительное, и как отрицательное; равным образом и в гипотетическом суждении бытие субъекта и предиката проблематично; через эту же качественную сторону положено также, что сингулярное и категорическое суждение есть еще нечто только субъективное. Но в проблематическом суждении как таковом это полагание более имманентно, чем в упомянутых суждениях, так как в этом суждении содержанием предиката служит соотношение субъекта с понятием; здесь, стало быть, имеется налицо самое определение непосредственного как чего-то случайного.

В первую очередь является проблематичным лишь то, должен ли предикат быть связан с известным субъектом или не должен и постольку неопределенность имеет место в связке. Для предиката не может возникнуть отсюда никакого определения, ибо он уже есть объективная, конкретная всеобщность. Проблематичность касается, следовательно, непосредственности субъекта, которая в силу этого определяется как случайность. Но, далее, это не значит, что следует отвлекаться от единичности субъекта; очищенный вообще от последней, он был бы лишь некоторым всеобщим; предикат как раз и подразумевает, что понятие субъекта должно быть положено в соотношении с его единичностью. Нельзя сказать: «дом или некоторый дом хорош», а следует прибавить: «смотря по тому, каков его характер». Проблематичность субъекта в нем самом составляет его случайность как момент – составляет субъективность вещи, противопоставляемую ее объективной природе или ее понятию, простой вид и способ или характер.

Стало быть, сам субъект дифференцируется на свою всеобщность или объективную природу (на свое долженствование) и на особенный характер наличного бытия. Тем самым он содержит в себе основание, от которого зависит, таков ли он, каким он должен быть. Таким путем он уравнивается с предикатом. Отрицательность проблематического суждения, поскольку она направлена против непосредственности субъекта, означает, согласно этому, лишь это первоначальное деление субъекта, который в себе уже выступает как единство всеобщего и особенного, на эти его моменты – деление, которое и есть само суждение.

Можно сделать еще то замечание, что каждая из двух сторон субъекта – его понятие и его характер – могла бы быть названа его субъективностью. Понятие есть ушедшая внутрь себя всеобщая сущность какой-нибудь вещи, ее отрицательное единство с самой собой; последнее составляет ее субъективность. Но вещь по существу также и случайна и имеет некоторый внешний характер; последний также называется ее голой субъективностью в противоположность той объективности. Сама вещь именно и состоит в том, что ее понятие, как отрицательное единство самого себя, отрицает свою всеобщность и выносит себя во внешность единичности. В качестве этого двоякого здесь положен субъект суждения; указанные противоположные значения субъективности имеют бытие, согласно их истине, в одном и том же. Значение субъективного само стало проблематичным вследствие того, что субъективное утратило ту непосредственную определенность, которую оно имело в непосредственном суждении, и свою определенную противоположность к предикату. Вышеуказанные, встречающиеся также и в рассуждениях обычной рефлексии, противоположные значения субъективного могли бы уже сами по себе заставить обратить внимание, по крайней мере, на то, что в каждом из них в отдельности нет истины. Двоякое значение есть проявление того, что каждое значение, взятое отдельно, само по себе односторонне.

Так как проблематичность положена, таким образом, как проблематическое в вещи, как вещь вместе с ее характером, то само суждение уже больше не есть проблематическое суждение, но аподиктично.

Субъект аподиктического суждения («дом, устроенный так-то и так-то, хорош»; «поступок, носящий такой-то и такой-то характер, справедлив») имеет в нем [в самом себе], во-первых, всеобщее – то, чем он должен быть, во-вторых – свой характер; последний содержит в себе основание, почему весь субъект обладает или не обладает некоторым предикатом суждения понятия, т. е. соответствует ли субъект или не соответствует своему понятию. Это суждение теперь истинно объективно, или, иначе говоря, оно есть истина суждения вообще. Субъект и предикат соответствуют друг другу и имеют одно и то же содержание, и это содержание само есть положенная конкретная всеобщность; а именно оно содержит в себе два момента: объективное всеобщее или род и оединиченное (das Vereinzelnte). Здесь имеется, следовательно, такое всеобщее, которое есть оно само и продолжается непрерывно через свою противоположность, и лишь как единство с последнею оно и есть всеобщее. В основании такого всеобщего, как предикаты «хороший», «соответственный», «правильный» и т. д., лежит некоторое долженствование, и вместе с тем оно содержит в себе соответствие наличного бытия; не указанное долженствование или род сами по себе, а именно это соответствие есть та всеобщность, которая образует собой предикат аподиктического суждения.

Субъект равным образом содержит в себе оба эти момента в непосредственном единстве как вещь. Но истина последней состоит в том, что она надломлена внутри себя на свое долженствование и свое бытие; это есть абсолютное суждение о всякой действительности. То обстоятельство, что это первоначальное разделение, которое представляет собой всемогущество понятия, есть в такой же мере и возвращение в единство понятия, и абсолютное соотношение друг с другом долженствования и бытия, это обстоятельство и делает действительное некоторой вещью; ее внутреннее соотношение, это конкретное тождество, составляет душу вещи.

Переход от непосредственной простоты вещи к соответствию, которое есть определенное соотношение ее долженствования с ее бытием – или, иначе говоря, связка, – оказывается при более близком рассмотрении содержащимся в особенной определенности вещи. Род есть в-себе-и-для-себя-сущее всеобщее, которое постольку представляется несоотнесенным; определенность же есть то, что в этой всеобщности рефлектирует себя в себя, но вместе с тем и в некоторое другое. Суждение имеет поэтому свое основание в характере субъекта и благодаря этому аподиктично. Тем самым отныне имеется налицо определенная и наполненная связка, связка, которая раньше состояла в абстрактном «есть», теперь же развилась далее в основание вообще. Она выступает прежде всего как непосредственная определенность в субъекте, но есть равным образом и соотношение с предикатом, который не имеет никакого другого содержания, кроме самого́ этого соответствия или соотношения субъекта с всеобщностью.

Таким образом, форма суждения исчезла, во-первых, потому, что субъект и предикат суть в себе одно и то же содержание; во-вторых же, потому, что субъект через свою определенность указывает дальше себя и соотносит себя с предикатом; но это соотнесение перешло вместе с тем, в-третьих, в предикат, составляет лишь его содержание и есть, таким образом, положенное соотношение или само суждение. Таким образом, конкретное тождество понятия, бывшее результатом разделительного суждения и составляющее внутреннюю основу суждения понятия, теперь установлено в целом, тогда как вначале оно было положено лишь в предикате.

Рассматривая ближе положительную сторону этого результата, образующего переход суждения в некоторую другую форму, мы находим, что субъект и предикат выступают в аподиктическом суждении, как мы видели, каждый в отдельности как целое понятие. Единство понятия, как определенность, составляющая соотносящую их связку, вместе с тем отлично от них. Ближайшим образом эта определенность стоит лишь на другой стороне субъекта, как его непосредственный характер. Но так как она есть по существу соотносящее, то она есть не только такой непосредственный характер, но и проходящее сквозь субъект и предикат и всеобщее. В то время как субъект и предикат имеют одно и то же содержание, через эту определенность, напротив, положено соотношение по форме, определенность в виде некоторого всеобщего или особенность. Таким образом, она содержит в себе оба формальных определения крайних терминов и есть определенное соотношение субъекта и предиката; она есть наполненная или содержательная связка суждения, единство понятия, вновь выступившее из суждения, в крайних терминах которого оно было утрачено. Через это наполнение связки суждение стало умозаключением[46]46
  Немецкое слово «Schluss» можно переводить трояким образом: 1) «умозаключение», 2) «заключение» и 3) «силлогизм». В настоящем переводе «Schluss» чаще всего передается словом «умозаключение», в отдельных случаях – словом «силлогизм» (особенно когда речь идет о «среднем термине силлогизма»). Всюду пользоваться термином «силлогизм» для перевода немецкого «Schluss» неудобно по той причине, что в русской философской литературе слово «силлогизм» употребляется в более узком смысле умозаключения от общего к частному, между тем как у Гегеля речь идет также и об индуктивных умозаключениях, умозаключениях по аналогии и т. д. Что касается термина «заключение», то его пришлось оставить для перевода немецких терминов «Schlusssatz» и «Konklusion», поскольку слово «вывод» не всегда пригодно для передачи этих терминов и служит для перевода слова «Folgerung». Необходимость переводить «Schluss» через «умозаключение» вызывается еще и тем, что глагол «schliessen» в большинстве случаев можно переводить только через «умозаключать», так как перевод его через «заключать» привел бы к шероховатостям и недоразумениям.
  Необходимо, однако, отметить, что русское слово «умозаключение» не вполне соответствует немецкому слову «Schluss», особенно в том значении этого последнего, которое ему придает Гегель. Для Гегеля «умозаключение» (так же как и «понятие» и «суждение») имеет прежде всего объективное значение (объективное в смысле объективного и абсолютного идеализма). Он рассматривает «den Schluss» не как нечто такое, что имеет место в «уме», а как объективное соотношение моментов самого́ предмета или самого́ понятия (это для Гегеля одно и то же). Соответственно этому он толкует слово «Schluss» как «Zusammenschliessen» («смыкание воедино», «сключение»).


[Закрыть].

Умозаключение оказалось восстановлением понятия в суждении и, стало быть, единством и истиной их обоих. Понятие как таковое держит свои моменты снятыми в единстве; в суждении это единство есть нечто внутреннее или, что то же самое, нечто внешнее, и моменты, хотя и соотнесены, но положены как самостоятельные крайние термины. В умозаключении определения понятия так же самостоятельны, как и крайние термины суждения, а вместе с тем положено и их определенное единство.

Умозаключение есть, таким образом, полностью положенное понятие; оно поэтому есть разумное (das Vernünftige). Рассудок признается способностью определенного понятия, которое фиксируется особо абстракцией и формой всеобщности. В разуме же определенные понятия положены в их тотальности и единстве. Поэтому не только умозаключение есть разумное, но все разумное есть некоторое умозаключение. Деятельность умозаключения издавна приписывается разуму; но, с другой стороны, о разуме самом по себе и о разумных основоположениях и законах говорится так, что не видно, как связаны между собой тот вышеупомянутый разум, который умозаключает, и этот последний разум, служащий источником законов и прочих вечных истин и абсолютных мыслей. Если признавать, что первый есть лишь формальный разум, а второй порождает содержание, то именно согласно этому различению второму разуму не может недоставать как раз формы разума, умозаключения. Тем не менее их обыкновенно держат столь изолированно друг от друга и, говоря об одном разуме, до такой степени не упоминают о другом, что кажется, что разум абсолютных мыслей как бы стыдится разума умозаключения и что если умозаключение и приводится тоже как деятельность разума, то это делается почти что только по традиции. Но очевидно, как мы только что заметили, что если рассматривать логический разум как формальный, то должно быть по существу возможно распознать его и в разуме, имеющем дело с некоторым содержанием; даже больше того: всякое содержание может быть разумным лишь через разумную форму. Обратиться здесь за разъяснением к весьма обыденной болтовне о разуме нельзя потому, что она воздерживается от указания, что же следует понимать под разумом; это претендующее на разумность познание[47]47
  Под этим «претендующим на разумность познанием» (так же как и под «обыденной болтовней о разуме» в предыдущем предложении) имеется в виду «философия веры» Фридриха-Генриха Якоби (1743–1819), центральная мысль которой заключалась в метафизическом противопоставлении рассудочному знанию знания непосредственного, иррационального, мистического, не допускающего обоснования и доказательств. Это непосредственное иррациональное знание Якоби обозначал терминами «вера», «разум», «чувство», «духовное чутье», «откровение».


[Закрыть] большей частью так занято своими предметами, что забывает познать самый разум и различает и обозначает его лишь посредством тех предметов, которыми, как оно уверяет, разум обладает. Если разум есть, как утверждают, познание, знающее о Боге, свободе, справедливости, долге, о бесконечном, безусловном, сверхчувственном или хотя бы познание, сообщающее обо всем этом представления и чувства, то следует сказать, что отчасти эти его предметы суть лишь отрицательные предметы, отчасти же вообще остается нерешенным первый вопрос, т. е. вопрос о том, что́ во всех этих предметах имеется такого, в силу чего они разумны? а в них имеется то, что бесконечное есть в них не пустая абстракция от конечного, не бессодержательная и неопределенная всеобщность, а наполненная всеобщность, понятие, которое определено и содержит в себе свою определенность таким истинным образом, что оно различает себя внутри себя и выступает как единство этих своих рассудочных и определенных различий. Лишь таким путем разум поднимается над конечным, условным, чувственным или как бы его ни определяли иначе, и в этой отрицательности он по существу содержателен, ибо он есть единство как единство определенных крайних терминов; но понимаемое таким образом разумное есть лишь умозаключение.

Вначале умозаключение, как и суждение, непосредственно; поэтому его определения (termini) суть простые, абстрактные определенности; оно, таким образом, есть умозаключение рассудка. Если не идти дальше этого его вида, то разумность в нем (хотя она наличествует здесь и положена), конечно, еще малозаметна. Существенным в нем служит единство крайних терминов, связующий их средний термин и поддерживающее их основание. Абстракция, поскольку она фиксирует самостоятельность крайних терминов, противополагает им это единство как некоторую столь же неподвижную, особо сущую определенность и таким образом понимает указанное единство скорее как не-единство, чем как единство. Выражение: «средний термин» (medius terminus) заимствовано из области пространственных представлений и со своей стороны способствует тому, чтобы не идти дальше внеположности определений. Но если умозаключение состоит в том, что в нем единство крайних терминов положено, а между тем это единство безоговорочно понимается, с одной стороны, как некоторое особенное, существующее само по себе, а с другой стороны, как лишь внешнее соотношение, так что существенным отношением умозаключения делается не-единство, – то разум, каковым является это умозаключение, еще не дает нам разумности.

Во-первых, умозаключение наличного бытия, в котором определения определены столь непосредственно и абстрактно, обнаруживает в самом себе (так как оно, подобно суждению, есть их соотношение), что они суть не такие абстрактные определения, а каждое из них содержит в себе соотношение с другим, и что средний термин не только содержит в себе особенность в противоположность определениям крайних терминов, но и содержит эти последние положенными в нем самом.

Через эту свою диалектику оно делает себя умозаключением рефлексии, вторым умозаключением, – с такими определениями, в каждом из которых по существу светится другое определение, или, иначе говоря, которые положены как опосредствованные, какими они и должны вообще быть согласно природе умозаключения.

В-третьих, так как это свечение или эта опосредствованность рефлектируется в себя само, то умозаключение определено как умозаключение необходимости, в котором опосредствующим служит объективная природа вещи. Так как это умозаключение определяет крайние термины понятия вместе с тем и как тотальности, то умозаключение достигло соответствия между своим понятием (или средним термином) и своим наличным бытием (или крайними различиями), достигло своей истины и тем самым перешло из субъективности в объективность.

1. Умозаключение, каково оно непосредственно, имеет своими моментами определения понятия как непосредственные. Они суть, стало быть, абстрактные определенности формы, которые еще не развились через опосредствование до конкретности, но суть лишь единичные определенности. Первое умозаключение поэтому есть, собственно говоря, формальное умозаключение. Формализм процесса умозаключения состоит в том, что не идут дальше определений этого первого умозаключения. Понятие, расщепленное на свои абстрактные моменты, имеет своими крайними терминами единичность и всеобщность, а само оно выступает как стоящая между ними особенность. В силу своей непосредственности они, как соотносящиеся лишь с собой определенности, суть все вместе некоторое единичное содержание. Особенность образует средний термин ближайшим образом постольку, поскольку она непосредственно соединяет в себе оба момента, единичность и всеобщность. В силу своей определенности она, с одной стороны, подчинена всеобщему, а с другой стороны, то единичное, по отношению к которому она обладает всеобщностью, подчинено ей. Но эта сращенность или конкретность[48]48
  Гегель намекает на то, что латинское слово «concretus» происходит от глагола «concrescere», первоначальное значение которого – «срастаться, сращиваться».


[Закрыть] есть ближайшим образом лишь единая двусторонность; в силу той непосредственности, которая свойственна среднему термину в непосредственном умозаключении, он выступает как простая определенность, и образуемое им опосредствование еще не положено. И вот, диалектическое движение умозаключения наличного бытия состоит в том, чтобы опосредствование, которое одно только и составляет умозаключение, было положено в моментах умозаключения.

Е – О – В есть всеобщая схема определенного умозаключения. Единичность смыкается через особенность со всеобщностью; единичное не непосредственно всеобще, а через посредство особенности; точно так же и, наоборот, всеобщее единично не непосредственно, но нисходит к единичности через особенность. Эти определения противостоят друг другу как крайние термины и едины в некотором отличном от них третьем. Оба они суть определенности; в этом они тождественны; эта их всеобщая определенность есть особенность. Но они равным образом суть и крайние термины, как по отношению к последней, так и по отношению друг к другу, ибо каждый из них выступает в своей непосредственной определенности.

Всеобщее значение этого умозаключения состоит в том, что единичное, которое как таковое есть бесконечное соотношение с собой и, стало быть, было бы лишь некоторым внутренним, выступает благодаря особенности вовне, вступает в наличное бытие как во всеобщность, где оно уже больше не принадлежит лишь самому себе, но находится во внешней связи; обратно, так как единичное отделяется, уходит в свою определенность как особенность, то оно в этом отделении есть нечто конкретное, а как соотношение определенности с самой собой оно есть некоторое всеобщее, соотносящееся с собой, и тем самым также и некоторое истинно единичное; оно в крайнем термине всеобщности, выходя из внешности, уходит внутрь себя. Объективное значение умозаключения имеется в первом умозаключении пока что лишь поверхностно, так как в нем определения еще не положены как то единство, которое составляет сущность умозаключения. Умозаключение постольку еще есть нечто субъективное, поскольку абстрактное значение, которым обладают его термины, изолировано так не в себе и для себя, а лишь в субъективном сознании. Впрочем, отношение единичности, особенности и всеобщности есть, как мы видели выше, необходимое и существенное отношение определений умозаключения со стороны их формы; недостаток состоит не в этой определенности формы, а в том, что под этой формой каждое отдельное определение не становится вместе с тем более богатым [по содержанию]. Аристотель больше держался голого отношения присущности (Inhärenz), излагая природу умозаключения следующим образом: «если три определения, относятся между собой так, что одно крайнее определение имеется во всем среднем определении, а это среднее определение имеется во всем другом крайнем определении, то оба эти крайние определения необходимо смыкаются в умозаключение»[50]50
  Это – известное место из «Первой аналитики» Аристотеля (в т. I академического берлинского издания 1831 г., под ред. Беккера, стр. 25b, строки 32–35) в несколько вольном переводе Гегеля. Точнее это место гласит: «Если три термина так относятся друг к другу, что последний имеется во всем среднем термине, а этот средний термин либо имеется, либо отсутствует во всем первом, то в отношении крайних терминов необходимо имеет место полный силлогизм».


[Закрыть]. Здесь больше выражено лишь повторение одного и того же отношения принадлежности одного крайнего термина среднему, а этого в свою очередь другому крайнему термину, нежели взаимная определенность трех терминов по отношению друг к другу; а так как умозаключение покоится именно на вышеуказанной взаимной их определенности по отношению друг к другу, то сразу же явствует, что другие отношения терминов, образующие прочие фигуры, могут обладать значимостью как умозаключения рассудка лишь постольку, поскольку они могут быть сведены к этому первоначальному отношению; это – не разные виды фигур, стоящие рядом с первой, а, с одной стороны, поскольку они должны быть правильными умозаключениями, они покоятся лишь на той существенной форме умозаключения вообще, которой служит первая фигура; с другой же стороны, поскольку они отклоняются от нее, они суть видоизменения, в которые необходимо переходит эта первая абстрактная форма, тем самым давая себе дальнейшее определение и определяя себя к тотальности. Скоро мы увидим более детально, как обстоит дело с этими фигурами.

Е – О – В есть, таким образом, всеобщая схема умозаключения, взятого в его определенности. Единичное подчинено особенному, а последнее всеобщему; поэтому и единичное тоже подчинено всеобщему. Или, иначе говоря, единичному присуще особенное, особенному же всеобщее; поэтому последнее присуще также и единичному. Особенное, с одной стороны, именно по отношению к всеобщему, есть субъект, по отношению же к единичному оно есть предикат; или, иначе говоря, по отношению к всеобщему оно есть единичное, по отношению же к единичному – всеобщее. Так как в нем соединены обе определенности, то крайние термины смыкаются через это их единство. Слово «поэтому» представляется имеющим место в субъекте выводом, получающимся, дескать, из субъективного уразумения отношения обеих непосредственных посылок. Так как субъективная рефлексия высказывает оба соотношения среднего термина с крайними в виде отдельных и притом непосредственных суждений или предложений, то и заключение как опосредствованное соотношение, конечно, тоже есть отдельное предложение, и слово «поэтому» или «следовательно» служит выражением того, что оно опосредствовано. Но это «поэтому» должно рассматриваться не как некоторое внешнее этому предложению определение, имеющее, дескать, свое основание и местопребывание лишь в субъективной рефлексии, а, напротив, как обоснованное в природе самих крайних терминов, соотношение которых высказывается опять в виде простого суждения или предложения лишь ради абстрагирующей рефлексии и через нее. Истинное же их соотношение положено как средний термин. Что «следовательно, Е есть В» есть суждение, это – чисто субъективное обстоятельство; умозаключение состоит именно в том, что это есть не просто суждение, т. е. не соотношение, произведенное исключительно через связку или пустое «есть», а соотношение, осуществленное через определенный, содержательный средний термин.

Поэтому если умозаключение рассматривается только как состоящее из трех суждений, то это – формальный взгляд, не принимающий во внимание того отношения между определениями, которое единственно и важно в умозаключении. Вообще, лишь субъективная рефлексия разделяет соотношение терминов на отдельные посылки и отличное от них заключение:

«Все люди смертны,

Кай – человек,

Следовательно, он смертен».

На вас сразу же нападет скука, как только вы услышите такое умозаключение; это проистекает от той бесполезной формы, которая, посредством отдельных предложений, создает некую видимость различия, тотчас же исчезающую в самой вещи. Главным образом, вследствие этой субъективной формы процесс умозаключения представляется какой-то субъективной уловкой, к которой разум или рассудок вынужден, дескать, прибегать в тех случаях, когда они не могут познавать непосредственно. Но, конечно, природа вещей (разумное) действует не таким образом, чтобы сперва устанавливалась некоторая бо́льшая посылка (соотношение некоторой особенности с некоторым существующим всеобщим), а затем появлялось бы, во-вторых, некоторое отдельное соотношение некоторой единичности с особенностью, откуда бы наконец, в-третьих, возникало бы некоторое новое предложение. Этот движущийся через отдельные предложения процесс умозаключения есть не что иное, как некоторая субъективная форма; природа же дела (der Sache) состоит в том, что различные понятийные определения вещи объединены в существенном единстве. Эта разумность есть не уловка, а, напротив, по сравнению с еще присущей суждению непосредственностью соотношения, объективное, а та непосредственность познания есть, скорее, чисто субъективное; умозаключение же есть, напротив, истина суждения. Все вещи суть умозаключение, некоторое всеобщее, сомкнутое через особенность с единичностью; но, конечно, они не суть состоящее из трех предложений целое.

2. В непосредственном умозаключении рассудка термины имеют форму непосредственных определений. С этой стороны, с которой они суть содержание, мы и должны теперь рассмотреть это умозаключение. Его можно постольку считать качественным умозаключением подобно тому, как в суждении наличного бытия имеется тот же аспект качественного определения. Термины этого умозаключения, подобно терминам упомянутого суждения, суть вследствие этого единичные определенности; ибо определенность положена через ее соотношение с собой как безразличная к форме, стало быть, как содержание. Единичное есть какой-либо непосредственный, конкретный предмет, особенность – одно из отдельных его определенностей, свойств или отношений, всеобщность же есть опять-таки некоторая еще более абстрактная, еще более отдельная определенность в особенном. Так как субъект, как некоторое непосредственно определенное, еще не положен в своем понятии, то его конкретность еще не сведена к существенным определениям понятия; поэтому его соотносящаяся с собой определенность есть неопределенное, бесконечное многообразие. Единичное обладает в этой непосредственности бесконечным множеством определенностей, принадлежащих к составу его особенности, каждая из которых может поэтому образовать для данного единичного средний термин умозаключения. Но через каждый другой средний термин оно смыкается с некоторым другим всеобщим; через каждое из своих свойств оно находится в некотором другом соприкосновении, в некоторой другой связи наличного бытия. Далее, и средний термин тоже есть нечто конкретное по сравнению с всеобщим; он сам содержит в себе многие предикаты, и данное единичное можно через один и тот же средний термин смыкать опять-таки с многими всеобщими. Поэтому вообще является совершенно случайным и произвольным, какое из многих свойств вещи мы берем, чтобы, исходя из него, связать данную вещь с тем или иным предикатом: другие средние термины суть переходы к другим предикатам, и даже один и тот же средний термин может сам по себе быть переходом к разным предикатам, потому что он, как особенное, содержит в себе сравнительно со всеобщим многие определения.

Но дело не ограничивается тем, что для одного субъекта одинаково возможно неопределенное множество умозаключений и что каждое отдельное умозаключение по своему содержанию случайно: эти умозаключения, касающиеся одного и того же субъекта, должны перейти также и в противоречие. Ибо вообще различие, которое ближайшим образом представляет собой безразличную разность, есть столь же существенно и противоположение. Конкретное уже больше не есть нечто просто являющееся, а оно конкретно через единство противоположностей в понятии – противоположностей, определивших себя в моменты понятия. Так как со стороны качественной природы терминов конкретное берется в формальном умозаключении по какому-нибудь одному из присущих ему отдельных определений, то умозаключение наделяет данное конкретное соответствующим этому среднему термину предикатом; но так как, исходя из некоторой другой стороны, умозаключают к противоположной определенности, то тем самым первое заключение оказывается ложным, хотя сами по себе его посылки и вывод из них совершенно правильны. Если, исходя из среднего термина, гласящего, что стена была выкрашена синей краской, умозаключают, что она, стало быть, синяя, то это умозаключение правильно; но, несмотря на это умозаключение, стена может быть зеленой, если она сверх того была покрыта еще и желтой краской, причем из этого последнего обстоятельства, взятого отдельно, равным образом вытекало бы заключение, что она желтая. Если от среднего термина «чувственное существо» умозаключают, что человек не добр и не зол, так как о чувственном нельзя высказать ни того ни другого, то умозаключение правильно, а заключение ложно; ибо человеку как конкретному в такой же мере присущ и средний термин «духовное существо». Из среднего термина «тяготение планет, их спутников и комет к солнцу» правильно следует, что эти тела падают на солнце; но они не падают на него, так как они вместе с тем сами по себе суть собственные центры тяготения или, как это говорится, потому, что ими движет центробежная сила. Подобным же образом из среднего термина «социальность» можно вывести общность имущества граждан; из среднего же термина «индивидуальность», если проследить его столь же абстрактно, вытекает распадение государства, что и последовало, например, в Германской империи, когда в ней придерживались последнего среднего термина. Справедливо считается, что ничто не является столь недостаточным, как такого рода формальное умозаключение, ибо оно покоится на случае или произвольном выборе того или иного среднего термина. Как бы прекрасно ни протекала такая дедукция через ряд умозаключений и как бы ни убедительна была ее правильность, это все же еще ни к чему не приводит, так как всегда остается возможным, что имеются другие средние термины, из которых можно столь же правильно вывести нечто прямо противоположное. Кантовские антиномии разума состоят не в чем ином, как в том, что из какого-нибудь понятия в одном случае берется и кладется в основание одно его определение, а в другом случае – с такой же необходимостью другое. Эту недостаточность и случайность того или иного умозаключения не следует при этом сваливать исключительно на содержание, как будто бы она ничуть не зависела от формы, между тем как логика интересуется, дескать, лишь последней. Напротив, в самой форме формального умозаключения лежит основание того, что содержанием оказывается столь одностороннее качество; к этой односторонности содержание определено именно вышеуказанной абстрактной формой. Содержание есть одно из многих единичных качеств или определений некоторого конкретного предмета или понятия именно потому, что оно, как предполагается, есть по форме не более чем такая непосредственная, единичная определенность. Крайний термин «единичность», как абстрактная единичность, есть непосредственное конкретное и поэтому бесконечно или неопределимо многообразное; средний термин есть столь же абстрактная особенность и, следовательно, представляет собой одно единичное из этих многообразных качеств; и точно так же другой крайний термин есть абстрактное всеобщее. Поэтому формальное умозаключение, в силу своей формы, есть существенным образом нечто совершенно случайное по своему содержанию, и притом не в том смысле, что для умозаключения случайно, имеет ли оно дело с таким-то или с каким-нибудь другим предметом – от этого содержания логика отвлекается, – но, поскольку в основании его лежит какой-либо субъект, является случайным, какие определения содержания будет относительно него выводить умозаключение.