Текст книги "Убить ворона"

– О чем? – не понял Турецкий. О чем он только не слышал в последнее время.

– Как немцы нас под корешок! Что мне теперь рабочим говорить?! Меня же сожрут с потрохами. Как курицу копченую!

«Хорошее сравнение», – отметил Турецкий.

– А так и говорите, дескать, акулы мирового бизнеса душат молодую российскую промышленность…

– Думаете? – призадумался Лебедев.

Турецкий в который уже раз перерывал личные дела погибших летчиков и инженеров завода. Он долго вглядывался в лицо Савельева, ничего примечательного, типичная сибирская, угрюмая физиономия, словно в банальном фильме плохого режиссера. Несмотря на привычное нытье о плохом оснащении, о недостатках на производстве, которым обильно поливали читателя и зрителя все газеты и каналы телевидения, в заводском отделе кадров стояли первоклассные компьютеры. Уничтоженную на бумаге информацию о погибшем в Намибии инженере Турецкий отыскал в машине без труда. «Принят на работу… Уволен в связи со смертью…» На экране даже всплыла копия той самой роковой командировки, которая выдавалась несчастному, словно путевка на тот свет. Командировки… Клавиша послушно вывела следователя на новый раздел. Курсор бесшумно скользил вслед за фамилиями и датами, время пошло назад. Сотни, тысячи поездок уходили из пространства в прошлое. Вот! Обычный, подписанный директором и скрепленный печатью бланк – некий Бурчуладзе отправляется в Намибию по обмену опытом. За неделю до катастрофы… Дата возвращения – день гибели «Антея».

Турецкий невольно расстегнул еще одну пуговку на рубашке. Хотя в отделе кадров и не было слишком жарко.

Интересно, очень даже интересно. Какой обмен опытом? Кому понадобился обмен опытом с намибийским самолетостроением? Да и есть ли оно в этой африканской далекой стране? И почему в тот момент, когда знания российского инженера особенно пригодились бы, этот самый инженер покидает своих коллег?

Турецкий лихорадочно рыскал по компьютеру в поисках информации о Бурчуладзе, но, когда машина, жалобно пискнув, выбросила ряды русских букв, экран зловеще мигнул и моментально стал пустым. Компьютер в растерянности листал какие-то файлы, метался по самым потаенным уголкам своей памяти и, наконец, завис. Подбежавшая сотрудница хлопала глазами и испуганно хватала воздух:

– Что вы наделали?

– Боюсь вас разочаровать, но это не я. Отключите срочно ваши компьютеры, пока в них хоть что-то осталось. Быстро, ну!

Сотрудница ахнула от такого напора, но прекословить не решилась.

Все компьютеры были тут же выключены.

– А теперь отвечайте не мои вопросы, – вцепился в сотрудницу Турецкий мертвой хваткой. – Когда уволился Бурчуладзе? Кем работал? Куда и почему ушел? – Александр понимал, что схватил за хвост достаточно серьезные, хотя и прозрачные, улики. Совпадения, которые могут вывести следствие на верную дорогу, кому-то сильно мешали жить, но этот кто-то не сумел вовремя предположить, что Турецкий наткнется на намибийский след, и прохлопал ушами.

– Не знаю такого, – сотрудница готова была расплакаться.

– Ну так ищите, ройте свою картотеку. Я не уйду отсюда без точных сведений о Бурчуладзе.

Дрожащими руками, сопя носом, девушка открывала один ящик за другим, наконец папка с грузинской фамилией обнаружилась под грудой ненужных бумаг и обрезков от фотографий. Турецкий перевернул картонную обложку… скрепляющая тонкая пластинка указывала на то, что когда-то здесь хранились бумаги, от которых теперь не осталось ни единого листка.

– Что вы на это скажете, уважаемая?

Девушка откровенно залилась слезами.

– У вас пропадают документы. Каким образом? Почему папка хранилась не в сейфе?

Находящиеся в комнате сотрудники отдела кадров на всякий случай уткнулись в свои дела, предпочитая не замечать инцидента. И лишь старушка с черной повязкой на рыжих крашеных волосах вмешалась:

– Не мучайте девушку. Она не виновата. Я помню этого Бурчуладзе. Он уволился числа четырнадцатого или пятнадцатого марта. Совсем недавно. Работал инженером, вот в каком цехе, не знаю. Пришел сюда, вина грузинского принес, обходительный такой, сказал, что надоели ему машины и газы, на природу захотелось. С нами пить не стал…

«Снова сбежал и снова накануне катастрофы. Просто ангел, приносящий смерть… или демон… Какие лихие кульбиты выкручивает это дельце…»

Глава тридцать четвертая
Начало

Акробат, словно мячик, легко взлетел с доски и, перевернувшись в воздухе несчетное число раз, с шумом приземлился на маты, которыми была устлана арена цирка. За ним посыпались такие же крепенькие, похожие словно братья-близнецы, артисты. Они, глухо ударяясь, падали на ноги, сплевывали, ругались и снова бежали туда, где их ожидал стройный мальчик, похожий на фитиль, который бесконечным однообразным прыжком отправлял своих собратьев в полет. У Сабашова зарябило в глазах. Он давно не бывал в цирке, пожалуй, с того самого времени, как его младшая дочка пошла в школу, и теперь, попав на репетицию, сладко жмурился, с грустью припоминая те дни, когда жизнь в своем будущем казалась длинным занимательным представлением с разноцветными огнями. Еще жена не стала стервой, дочки вплетали в косы капроновые бантики, а служба не выстраивалась в череду грязных, скучных дел.

– Довольно. Спектакль окончен. Аплодисменты, переходящие в овации. – Резкий голос, раздавшийся откуда-то из-под купола, привел Сабашова к реальности.

Словно из маленькой табакерки, по ступенькам к арене запрыгал крохотный человечек с курносым лицом, похожим на «первый», испорченный неопытной хозяйкой блин.

– Сегодня у нас в гостях известный юрист, следователь прокуратуры Валентин Дмитриевич Сабашов, – объявил лилипут, и под жидкие аплодисменты акробатов Сабашов вынужден был спуститься к артистам.

– Ну как, Валентин Дмитриевич, вам наш номер? Мы предполагаем его назвать «Шоу теннисных мячиков». Неплохо? Сейчас теннис в такой моде.

Сабашов утвердительно кивнул.

– Моя идея. А еще говорят, что директора не в силах порождать творческие задумки. – Лилипут перелез через барьер и зашагал на своих кривых ножках к следователю. – Вы бы, господин Сабашов, зашли бы к нам на представление. Взрослым тоже иногда не мешает развеяться. Все, все, перестаю болтать, – замахал руками коротышка, – извините, чисто актерская черта. Не могу молчать.

– Да я на минутку. Вы можете нам помочь. Буду благодарен. – Сабашов вытащил из портмоне фотографию девицы с голубями.

– Видно тут плохо, но, может, кто и узнает эту женщину. Похоже, ваша коллега. Артистка тоже.

Лилипут первым схватил снимок и от серьезности момента даже поднес его почти вплотную к своему курносому шнобелю. «На нюх, что ли, определяет?» – недоумевал Сабашов.

– Нет, не наш человек. Говорю вам, как специалист. Осанка не та, не актерская. Хорошая фигура, да не наша.

– Ну, может, кто из ваших ребят посмотрит?

– Конечно, конечно, – засуетился лилипут, предлагая карточку акробатам.

Пахнущие потом мужчины обступили «голубиную» девушку.

– Может, это из номера «О, спорт, ты мир!». Помнишь, там такая фифа кружилась.

– Да ты че, Васька, одурел, у нее губы, как у негритянки, раздувались. А это такая стильная.

– Я знаю. – Самый взрослый и жилистый акробат повернул фотографию на обратную сторону, силясь разглядеть что-то на свет. – В прошлом году эти Гольдштейны пытались шапито в городе разбить. Они номер один заряжали с акробаткой и птицами.

Лилипут разозлился:

– Чего вы мелете? Я понимаю ваше желание помочь уважаемому прокурору. Но особа, изображенная на фотографической карточке, также напоминает акробатку, как я китайского императора. Извините, Валентин Дмитриевич.

Лилипут и в самом деле своими тираническими замашками и своеобразной внешностью напоминал китайского императора, но цирковая братия разводила руками и помочь Сабашову ничем не смогла. Операция по поиску девушки со странной фотографии Савельева проваливалась. На всякий случай следователь решил проявить инициативу и объехал несколько школ, где располагались уголки юных натуралистов, заскочил даже в университет и пединститут на кафедры биологии, но таинственная особа опознана не была.

Турецкий уже выходил из проходной, когда раздался страшный, дикий женский крик. Крик этот заполнил собой все пространство завода, парализовал все лязги металла, жужжание станков, гомон людей. Сначала даже показалось, что какая-то гигантская птица нависла над землей, оплакивая гибель собственных детей. Турецкий рванул турникет, который заело, и заметался между двумя железяками, как в клетке. Не в силах протиснуться в образовавшуюся щель, Александр единым махом перескочил через барьер и бросился в сторону административного здания. Большинство окон уже зияло чернотой – рабочий день был закончен, – и лишь один квадрат на девятом этаже, такой знакомый Турецкому, предательски освещал нависшие свинцовые тучи. Рама застыла в почетном карауле, выпуская тепло наружу. В открытом проеме билось туловище девушки, которое какие-то руки пытались втащить в комнату. Девушка непрерывно выла. К месту происшествия спешили случайно задержавшиеся на заводе рабочие. В треугольнике фонаря, едва видимое в сумерках, ничком распласталось тело человека. Турецкий, пытаясь предотвратить суету, бросился наперез приближающимся людям:

– Не подходить! Стойте!

Из-под виска пострадавшего тихо струилась кровь. Турецкий повернул к свету голову человека и увидел синюшное, обезображенное лицо Лебедева, которого трудно было узнать из-за многочисленных осколков, впившихся, словно шипы, в щеку, нос, губы несчастного. Из кармана костюма вывалилась неоткрытая пачка «Мальборо».

Турецкий мчался на девятый этаж пешком, не дожидаясь лифта. Скорее, скорее! Успеть задержать всех посетителей директора!

Секретаршу Надю, отбросившую хвост волос за спинку стула, отпаивала водой какая-то седая женщина, вероятно уборщица. На подоконнике, который еще несколько часов назад занимал Турецкий, свесившись, лежал Резник и смотрел вниз. Его придерживали молодчики из охраны Лебедева. Лица непроницаемые, хотя работу они, по всему видать, потеряли. Вокруг суетилось с десяток мужчин и женщин, обсуждая случившееся. Собственно, первый, самый горячий момент, когда картина представляется наиболее яркой, уже был упущен. И все же Турецкий попытался избавиться от зевак, желая остаться наедине с Надей. Он опустился перед сидящей девушкой на колени и заглянул в ее стеклянные глаза, сквозь которые, казалось, просвечивало злополучное окно.

– Как это случилось, Наденька?

– Не… не… з-знаю… А-а-а…

Она снова стала кричать дурным голосом, норовя соскочить со стула на красный дорогой ковер. Турецкий хлопал девушку по щекам, мотал ее голову, тряс за плечи:

– Пожалуйста, Надя, это очень важно. Успокойся. Хочешь сигарету?

Последний вопрос парализовал ее, и она застыла с пеной на губах и широко раскрытыми глазами.

– Да-да… Он сказал сходить мне за сигаретами. – Она снова заплакала, но на этот раз тихо скуля. – Алексей Сергеевич вышел ко мне и попросил принести сигарет, сказал, что у него кончились. Потом говорит: Наденька, иди домой. Не буду тебя задерживать, а у меня еще много работы… Когда я вернулась, увидела, что окно открыто. Я к окну… А-а-а…

По-видимому вспомнив пережитый стресс, девушка снова принялась биться в истерике.

– Надя, Надя, здесь никто ничего не трогал?

Но добиться от девушки уже было ничего невозможно. Подоспевший врач вколол бедняжке полный шприц успокоительного.

– А вы где были? – напустился на охранников Турецкий.

– А мы че? Мы в коридоре ждали.

Ко времени приезда оперативно-следственной группы из областного УВД Турецкий смог осмотреть кабинет директора. Как всегда, в самых немыслимых уголках комнаты были разбросаны пепельницы с окурками, сейфы аккуратно закрыты, бумаги в идеальном порядке, на столе стоял графин все с тем же апельсиновым соком, словно хозяин вышел на минуту, чтобы отдать очередное распоряжение. И лишь на самом уголке стола Турецкий заметил разрезанный ножницами пополам, линованный в линеечку тетрадный листок, припечатанный стаканом апельсинового сока. Это была предсмертная записка…

Записку Турецкий трогать не стал. Пусть разбираются следователь облпрокуратуры и оперативники с криминалистами.

В приемной на крутящемся стуле секретарши сидел Резник и плакал.

– Что это? – кивнул он в сторону двери кабинета. – Самоубийство?

– Пока неизвестно. А вы как об этом узнали, Михаил Ефимович?

– Представьте себе, я в это время… ну, когда все произошло… ехал в лифте. Мне с Алексеем Сергеевичем нужно было решить кое-какие вопросы, – Резник промакнул глаза носовым платком. – И вот решил…

– Что вы увидели, когда вошли?

– Надю в проеме окна.

– Что она сказала в самый первый момент?

– Не помню… Хотя… Она крикнула: «Он не хотел!»

Следователь и опергруппа работали в директорской больше часа. Все это время Турецкий сидел в приемной, наблюдая, как входили и выходили, охали, ахали, вздыхали разные люди. Беспрерывно звонил телефон, разрывая напряженную похоронную тишину шепотов. Александр вспоминал свою утреннюю встречу с Лебедевым. Однозначно ничего не предвещало беды, директор был свеж, выбрит, нервен в своем привычном ритме, не больше. Что могло подвигнуть Алексея Сергеевича к такому страшному решению? То, что немцы отказались платить? Нет, не так уж болел за своих рабочих Лебедев, хотя кто знает… А может, все-таки убийство? Или сведения о Бурчуладзе, которые выхватил в последний момент Турецкий у компьютера, упали на Лебедева неразрешимой проблемой?

Ночью в гостиницу позвонил Сабашов и сообщил о выводах следственно-оперативной группы и судмедэксперта – никаких следов борьбы – оторванных пуговиц, рукавов, ссадин, шишек и тому подобное. Смерть наступила от разрыва сердца. Это нормально, трезвые живыми до земли не долетают – сердце не выдерживает. Наиболее вероятна версия о самоубийстве.

Ну вот и дождался, подумал Турецкий. Все казалось мало. Теперь достаточно? Два трупа за день – этого хватит? Думал, все смерти уже позади, только раскопать осталось. Нет, это не конец, это только начало.

Уже перед самым сном Турецкий вспомнил обрывок тетрадного листка в линеечку, на котором карандашом мягким, почти девическим почерком было начеркано: «Мне как будто легче! А о жизни и думать не хочется. Опять жить? Нет, нет, не надо… нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны!»

Глава тридцать пятая
Принципы

Болотов мрачно постучал ложкой по яйцу и, глядя мимо рук, стал счищать скорлупки в блюдце. Ангелина, стоя к нему спиной, нарезала ломти хлеба для бутербродов. Болотов запустил ложку в скорлупу, желток растекся и испачкал пальцы. Павел, не говоря ни слова, подошел к помойному ведру и выкинул яйцо. Затем сел на стул, взял чай, не подув, глотнул и, захлебнувшись кипятком, с кашлем отставил чашку.

– Что такой горячий? – раздраженно спросил он Ангелину. – Что, трудно запомнить, что я горячий не пью?

Ангелина, не отвечая, взяла графин с кипяченой водой и подлила в чашку. Положила ломтик лимона и вернулась намазывать хлеб.

– Ну ладно, прости, – буркнул Болотов.

В семейной жизни Павла Болотова начался разлад. Прежние задушевные разговоры с Гелей отошли в прошлое. Как ни пыталась супруга лаской выпытать, что у Павла на душе, он все больше замыкался. Сам он готов был броситься ей на шею, расплакаться, прижаться к ней, но что сказать? Почему вдруг эти слезы? Признаться ей, что над ним смеются и преступник и адвокат, что его водят вокруг пальца Чирков и Сосновский, что он готов бежать за советом к Меркулову, оттого что сам не справляется? Он знал, что Ангелина любит и уважает его, и ему казалось, что, признайся он ей, любить его она, конечно, не перестанет, но уважать…

Он взял хлеб, намазанный плавленым сыром, и опять задумался.

– Павлик, ешь, пожалуйста, – мягко попросила Геля.

– Не хочу, – капризно сообщил Павел и погрузился в меланхолию. Вот, теперь он капризничает, как дитя, а все оттого, что сам перестал себя уважать. Хочется плакать, сучить ножками… Тьфу!

Он пересилил себя и засунул в рот бутерброд.

– Павлик, ты похудел, – сообщила горестно Ангелина.

– Угу, – кивнул Болотов с набитым ртом.

– У тебя что, неприятности?

Болотов промолчал.

– Пашок, может быть, нам отпуск взять? Давай поедем куда-нибудь, где тепло и дешево.

Болотов кивнул.

– Детей возьмем…

Она бессильно замолчала, глядя на него большими, сострадательными глазами. От ее жалости Болотову стало совсем грустно.

– Поедем, – твердо сказал он, – вот сейчас Чиркова добью, и поедем.

Он бодро встал и пошел одеваться. «Это кто еще кого добьет…» – сказал внутренний голос тоном Чиркова.

Вновь Чирков сидел перед ним, щурясь от дыма сигареты.

И Болотов неожиданно снова проникся жалостью к Чиркову. «Неврастеник!» – подумал он о себе.

– Что расскажете сегодня, – спросил он, решив раз навсегда оставаться вежливым и не становиться с бандитом на одну доску.

– Ладно, расскажем… – пообещал Чирков, мягко улыбнувшись.

– Ну, так дело было…

Как-то раз просыпаюсь я прекрасным весенним утром, в самом разгаре июля – и это не так уж удивительно, как кажется на первый взгляд: весна – это еще и состояние души, весенний день может иметь место круглый год. И тут же звонит Верка Бобрович, старинная подружка, – ногастая, сисястая.

– Алло, Кудряш?

Она называла меня Кудряшом, потому что у меня волосы вьются.

– А я выхожу замуж.

– Замуж?

Меня это взбодрило еще больше. Ну ничего себе, моя Верка. Славная киска была.

– Я… я все тебе объясню, Кудряш, только не по телефону.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Ты уже встала?

– Я… да… но…

– Я сейчас приеду. Ты мне объяснишь.

Не вижу причин, почему бы мне не заняться немного Веркой и ее замужеством, если так мне подсказывает мое сердце, а? Я почему-то всегда был уверен, что это я найду ей мужа, этой Верке, – кого-нибудь из своей братвы. Почему-то меня задевает, что я никогда не слышал о том, что она готовится замуж. В особенности хочется посмотреть на дебильную рожу ее жениха – берет жену, а с ней и рога в придачу. Наверняка позаботились об этом дражайшие папочка с мамочкой, а им всегда на Верку было насрать – и тому и другой, к тому же их никогда не бывает дома – все по загранкам.

А дальше все очень просто.

Я спускаюсь; машина, дорога, остановка, лестница.

– Здорово, Верка.

– Здравствуй, Кудряш, – произносит она.

Мы в ее спальне, обставленной с безумной простотой, столь дорогой для этой дорогой девочки, – белое с золотом.

– Ну, и кто твой избранник? – спрашиваю я.

– Ты его не знаешь, – мнется она.

Она сидит за туалетным столиком на какой-то умопомрачительной штуковине из золоченых прутьев; на ней атласный халат кремового цвета – терпеть не могу.

– И когда же ты меня с ним познакомишь? – спрашиваю я.

– Кудряш, – говорит она, прямо глядя мне в глаза, – ну зачем тебе это?

Она, чувствую, чего-то юлит.

– Дай мне руку, моя прелесть, – говорю я ей.

Я задираю рукав халата и целую ее руку в локтевом сгибе.

– Подожди, – останавливаюсь я, – что это?

Я в изумлении смотрю на следы уколов. Какой глупый вопрос – «что это?» – словно я сам не знаю.

– Это… это…

– Это «дороги», – говорю я.

Действительно, вена сплошь утыкана иглой, точки уколов сливаются в одну линию длиной сантиметров пять.

Тут она сбивчиво стала рассказывать про героин.

Героин врывается в любую жизнь стремительно – первая же встреча открывает весь кайф. Один ее приятель рассказывал о своем первом опыте: «Я лег на пол и почувствовал, как же мне хорошо. Ничего подобного я не испытывал никогда, мне даже стало страшно – слишком это было хорошо, и я не был уверен, что так бывает». Любое знакомство с героином происходит именно так. Ну как можно не повторить? Это ж так просто, купил, вколол, и тебе хорошо. И хорошо именно так, как тебе надо. Человек в эти часы всесилен.

Все это она выпаливала мне, а я стоял и слушал. В моем кругу наркоманов не было. Я называл их наркушами. Их было много на Смоленке, у них у всех не было зрачков в глазах – они были мне отвратны. Я относился к ним без жалости. Я вообще считаю, что всех их надо к стенке. Все никак я не мог позабыть цыганского заводика в лесу, где варили «черную». Ненавидел просто наркоманов.

Но Верку мне было жалко. Она была классная девчонка.

– Скажи, это он тебя посадил на иглу?

– Ничего он не виноват! – затрясла головой Верка. – Это я одна во всем виновата. Даже не виновата – я ни в чем не раскаиваюсь…

Она немного поплакала.

– Хочешь, твой любимый будет обожать тебя? – спросила она словно у самой себя. – Хочешь, он всегда будет рядом? Хочешь никогда больше не испытывать жару и холод? Хочешь забыть про усталость и болезни? Хочешь каждый день просыпаться счастливой и засыпать с удовольствием? Запасись героином.

– А что для этого требуется?

– Безделица. Твоя личность, – истерически засмеялась она.

Год назад Верка познакомилась в казино с молодым человеком, по виду – интеллигент, по роду занятий – тунеядец, при этом денег куры не клюют. Его звали Илья. Он рисовал, музицировал. Верка в него втрескалась с первого взгляда и ведь ничего мне, сука, не сказала. Она девочка мажорная, ей под стать себе мальчика найти было трудно. Я у нее был для потехи – настоящий бандит. На самом деле Верка ко мне никогда всерьез не относилась, как и я к ней, впрочем.

Прояснилось вскоре, что этот Илья не только наркоман, но еще и преуспевающий наркодилер. Начали они с пустяков, как говорила Верка, с анаши, с «питерской», а там – пошло-поехало. Как-то раз Илья сообщил, что «есть возможность купить грамм „герыча“.

Через несколько дней регулярного героина начались утренние проблемы.

Скоро стало понятно, что избавиться от «герыча», «геркулеса», «эйча» не так-то просто. Без него начиналась тоска, сначала едва ощутимая, а потом и невыносимая физическая боль.

В какой-то момент Илья сказал, что героин кончился. Верка поверила, прострадала день, но потом едва не приползла к нему, умоляя найти где-нибудь хотя бы одну дозу. С этого дня она полностью осознала свою зависимость от Ильи. Она уже была наслышана о девушках, которые опрометчиво доверялись влюбленным наркоманам и только впоследствии узнавали, что в них ценили не любовь, а возможность получать с них деньги на дозу. Но с Ильей было иначе. Илья был действительно влюблен в Верку и хотел, чтобы она осталась с ним навсегда. Что могло быть лучше, чем посадить ее на иглу? Теперь он сделал ей предложение, от которого она не могла отказаться.

Мне захотелось убить этого Илью.

– Ну что же, – сказал я ей, – познакомь меня с ним хотя бы. Скажи, что я буду твоим свидетелем на свадьбе.

– Ах, да брось ты, Кудряш. Тебе все шутки. А я вот влипла.

Она горестно уставилась на свое наполовину накрашенное отражение в зеркале.

– И еще, – сказала она, – не следи за мной. Если я правда серьезно попаду, я тебе дам знать.

Мы простились, и она пошла в ресторан на встречу со своим Ильей, а я, разумеется, за нею. Я понял, в какое местечко она направляется. Это было кафе с недоброй славой, в простонародье называемое «Сиськи», по причине столов полукружьями – составленные рядом по два, они действительно напоминали груди.

Верка вошла в кафе, а я сел поодаль ждать, купив для развлечения «Жигулевского».

Когда они вышли из кафе, сгустились сумерки. Я вгляделся в ее парня – внешность восточная, как я выяснил впоследствии, его звали не Илья, а Ильяс. Так – с лица ничего, сложения хилого. Я б из него с одного удара дух вышиб. Однако я не торопился. Я даже никакого плана в голове не держал. Просто сел за руль и покатил за их номерами. Несколько раз мне казалось, что они пытаются оторваться. Но им было не до того.

Машина остановилась – как я понял, им настала пора «вмазаться», засветились огоньки зажигалок – грели «геркулес». Затем машина тронулась вновь. Они подкатили к подъезду высотного дома. Мне нужно было знать, где живет этот урод. И увидел, как минуты две спустя после того, как они вошли в подъезд, на шестом этаже зажегся свет – сначала на кухне, затем в комнатах.

Тут бы мне и пойти себе восвояси, поставить через недельку братков по закоулкам, и было бы все чики-поки. Но я, уж сам не знаю, с каких дел, остался внизу, покурить, помозговать.

И как выяснилось, не напрасно. Только я закурил, дверь подъезда опять отворилась, оттуда вышел Ильяс. У меня сердце прыгнуло: хотелось – чего проще – прямо тут его и грохнуть. Но вечер был еще слишком ранний, по улицам слонялись прохожие, да и Верка бы тотчас догадалась, чьих рук дело. Поэтому я попросту решил проследить.

Я прошел за ним, скрываясь в тени фонарей, до будки таксофона. Ильяс снял трубку, набрал номер, вроде бы говорил с кем-то. Потом засунул руку в карман брюк, что-то вынул оттуда, положил за отогнувшуюся дюралевую обивку кабины, повесил трубку и вышел.

Я выждал, пока он свернет за угол, быстро вошел в кабину, повторив его движения, снял трубку, набрал номер и вынул только что положенный мешочек. Все это произошло меньше чем за минуту.

Через два дня Ильяса убили. Причем не мои, свои убили. Верка звонила зареванная, кричала, что это я во всем виноват, что это я навел на него, потом, почти без перерыва, стала сетовать, где же она теперь будет брать героин. Кажется, она сама толком не знала, в кого она больше влюблена и по ком она больше скорбит – по Ильясу или по «герычу». Потом родители увезли ее лечиться и, наверное, вылечили. Я, во всяком случае, не в курсе, где она сейчас.

Ильяса грохнули из-за героина. Он был парень денежный – если он не смог откупиться от мешочка, стало быть, в мешочке было просто сокровище. Я вышел на дилеров. Я подумал: принципы тем и хороши, что их можно менять. Почему, собственно, мне не заняться наркотиками? Все наркуши Москвы должны были мне памятник ставить, что я не выкинул волшебный мешочек. Худо-бедно, а за героин я получил четыре миллиона старыми деньгами. Это было самое ненапряжное мое дело – протянул руку и взял четыре миллиона. Только потом я узнал, как же я продешевил – там было верных двести граммов.

– Двести граммов! – поразился невольно Болотов. – Да это сокровище!

Чирков важно кивнул.

– Ну а теперь вам на десерт могу рассказать, кто шуршит в наркомире столицы. Прямо скажу, совсем не те, о ком вы думаете.

У Болотова замерло дыхание.

– Что-то это не в ваших правилах.

– Почему не в моих? Я же сказал, что наркоманов ненавижу, а тех, кто на них наживается, еще и презираю. Так что берите, не жалко такого дерьма, угощайтесь. А потом, я уж говорил вам, что принципы только тем и хороши, что их можно менять…

– Я понял!

Болотов проснулся среди ночи, испугавшись, что прокричал это вслух.

Нет, Геля спала, сладко приоткрыв рот, нос немного покривился, потому что упирался в подушку.

Болотов снова улегся, остро осознавая, что любит свою жену. Причина пробуждения куда-то быстро уходила, таяла, растворялась в воздухе, и это испугало Болотова. Он мыслью, как руками, попытался схватить кончик сна. И… поймал.

Во сне он думал о Чиркове. Обо всех этих допросах, обо всем этом бесконечном цветастом романе его жизни, в котором было все: острое словцо, меткая мысль, неплохая философия, только не было одного – правды. Какой-то настоящей правды. И, кажется, во сне Болотову эта правда явилась во всей красе, вот поэтому он и закричал от радости. Только вот какая правда?!

Но что, что, что это?! Почему Чирков с легкостью рассказывает о самом страшном и вдруг умолкает, когда касается какой-то чепухи, почему? Да-да, вот где-то здесь и явилась Болотову истина.

Болотов тихо прошел на кухню и закурил.

А, вот что! Болотов понял во сне, что Чирков что-то скрывал.

Павел почесал макушку. Вот те на. Большая истина, великая отгадка. Это и ежу ясно было, что Чирков что-то скрывает.

Что ж так обрадовало Болотова во сне?

Он выкурил три сигареты, но вспомнить сонное откровение так и не смог.

И только когда лег, когда почувствовал рядом теплый бок жены, когда мысли уже затуманились и стали мягко цепляться друг за друга по чисто сонной логике, которая днем кажется абсурдной, к нему снова явилась эта истина.

То, о чем старательно умалчивал Чирков, то, ради чего он готов был выложить о себе всякую грязь, было не «что», а – «кто»!

На этот раз Болотов не кричал во сне. Он блаженно улыбнулся.