Текст книги "Вспомнить себя"

– С этими вашими материалами, – Витольд Кузьмич хлопнул себя по карману, – пойдет быстрее. Нам, как вы, возможно, знаете, помогают двое следователей из Москвы, причем один – из Генеральной прокуратуры.

– Да, я в курсе. Геннадий Викторович говорил. Ну, спасибо вам за помощь, и жду результатов, по возможности скорее. Только не делайте ошибки и не подгоняйте факты под заранее сформулированную точку зрения. Желаю удачи, Витольд Кузьмич.

«А он – мужик-то совсем даже приличный, но почему столько сплетен о его махинациях? Ведь дыма без огня не бывает, объективная истина...» Не знал еще Липняковский, что ответ на его вопрос уже записан на пленке хитроумного и находчивого мэра, в его беседе с господином Переверзиным. Но для этого надо было прослушать всю пленку – от начала до конца.

Глава пятая
НИКАКИХ ПОДВИЖЕК

Расследование аварии в городских электрических сетях, если судить о действиях местной прокуратуры по гамбургскому счету, мало интересовало Александра Борисовича.

Тут как-то он употребил это устаревшее выражение в разговоре с Линой, и она спросила, а что это такое? И при чем Гамбург? Это город или фамилия, которая часто появляется в титрах среди создателей телевизионных сериалов? Турецкий засмеялся: город, конечно. И рассказал прошлую, еще дореволюционную, историю.

Раньше борцы, как спортсмены, выступали главным образом в цирках. Причем, чтобы вызвать максимальный интерес, а также цирковые сборы, заранее договаривались о том, кто сегодня будет победителем. Типа нынешних «договорных матчей». Вчера, к примеру, был ты, сегодня – я, завтра – опять ты, и публика будет без конца ожидать окончательного судейского решения: кто самый сильный в мире? Интрига сохраняется, и цены на билеты растут. Но однажды, скажем, раз в году, все знаменитые борцы собирались в городе Гамбурге и на арене, при наглухо закрытых дверях, без посторонней публики, проводили между собой настоящие чемпионаты, чтобы установить истинного победителя. И этот «гамбургский счет» был уже непререкаемым. Отсюда и крылатое выражение. При гамбургском счете нет места лжи. Такая вот легенда... очень похожая на правду. Но лучше не сомневаться, так выглядит красивее, во всяком случае...

Итак, расследование аварии являлось лишь вынужденной формой сотрудничества Александра Борисовича с властями города Новороссийска, с меркуловской властью, даже с определенной властью жены Ирины, пославшей вдогонку за мужем Антона Плетнева. И сколько бы последний ни уверял Сашу, что у них с Ириной никогда ничего не было, сам Турецкий мало этому верил, а правильнее сказать, совсем не верил, ибо знал человеческую породу. Да и потом: верить – значило делать немедленные выводы и какие-то кардинальные «телодвижения». А этот процесс «возвращения на круги своя» его как-то не увлекал в данный исторический момент. У него было интереснейшее дело о потере человеком памяти, и была поразительная женщина, от которой ну никак не хотелось отрываться.

Но, с другой стороны, на него все больше давила необходимость принять решение, как бы ни хотелось того избежать. Они ж ведь не оставят в покое. И тетка, и Ирина, и Костя, и остальные, включая дочь Нинку, слово которой для Турецкого почему-то всегда оставалось решающим. Наверное, потому что дочь... Но самым «решающим» оказалось, как ни странно, слово Лины. Даже ничего и не просчитывая наперед, она знала, что их почти «курортный» роман должен вот-вот закончиться. И повторяла это. И уверяла Сашеньку, что речь здесь не о злых дядях и тетях, а о том, что ни один «роман» ни к чему путевому не приводил. В лучшем случае он надолго оставался в памяти терпким, пьянящим воспоминанием, от которого и сердце болело, и крамольные мысли появлялись – из области предположений типа: а если бы я тогда решился, или решилась, то по какому бы руслу жизнь потекла? И все это – без ответа и какого-либо оправдания. Но в конце наверняка выглянет трусливая такая мыслишка: ну и правильно сделал, что отказался, неизвестно, лучше было бы, а тут у тебя давно все «устаканено», а если и нет, то ты все равно знаешь, что на раскаявшихся грешниках весь Божий мир держится. Да и куда ему деваться?..

Но это – потом, а сейчас мысли и желания у Турецкого еще вовсю бунтовали! Он не хотел примириться с неизбежным, казалось, что это только других людей ожидает стандартное решение вопроса, но только не его!.. И чтобы хоть чем-то оправдать эту свою самостоятельность, Александр Борисович силком, что называется, подтягивал себя к выводу о том, что его каприз, – пусть они так называют! – все же имеет под собой основания. А раз так, то нечего и торопиться с принятием окончательного решения.

Ну, вот и вывернулся. А заодно получил возможность хотя бы еще какое-то время сжимать в объятьях и самому полностью растворяться в потрясающей женщине. Пусть этот процесс и не станет вечным, и даже, увы, не будет продолжительным, как любое счастливое сновидение, которое больше никогда не повторяется. Но оно еще есть, оно существует, я живу в нем... И отстаньте от меня!

И тут Александру Борисовичу виделась четкая взаимосвязь, как бы охранявшая это его сильное, даже очень сильное, увлечение, которое Лина называет «курортным романом». То есть, пока существует потерявший свою биографическую память Полковник Володя, бомж с новороссийского бульвара, пока в душе, подобно «пеплу Клааса», не гаснет желание отыскать Володину потерянную правду, до тех пор, иначе говоря, до самой последней минуты поиска, сколько бы он ни длился, будет существовать рядом и восхитительная Лина. Ибо одно без другого, как и без третьего, возможно, без четвертого и прочего, существовать не может. Это ли не выход из тупика?! А ты «молоток», однако, Турецкий!

Но это и не значит, что можно тянуть вечно. Или тебе это в конечном счете удастся. Вот и самооправдание...

Володи не было нигде. На бульваре вообще отсутствовали бомжи, – слишком жарко. На пляже, на привычном месте у сломанного лежака, Володя тоже отсутствовал. А бродить по бесконечному пляжу в поисках раздетого человека – занятие абсолютно пустое и бессмысленное. Голые – все равны и одинаковы. Баня, говорят, уравнивает, пляж, видел Турецкий, – тоже.

Оставался железнодорожный вокзал с его платформами, под которыми господа бомжи иногда отдыхают, вкушая послеобеденный кайф, да пустые пристанционные строения, заброшенные за ненадобностью бараки чуть ли не военных еще времен. На машине это – недолго.

Александр Борисович уже видел некоторых знакомых Володи, но сейчас, среди разморенных жарой, весьма относительно «чистых» мужиков, он никого знакомого не увидел. Осмотрелся и спросил, стараясь сохранять независимую вежливость:

– Господа, никто не скажет мне, где можно найти Полковника Володю? Мы договаривались о встрече, но я невольно подвел его, дела задержали, а предупредить вовремя не смог. Я был бы вам очень признателен. – И Турецкий достал из кармана заранее припасенную пятидесятирублевую купюру.

Не велика, конечно, цена откровенности, но, с другой стороны, совет ни к чему и не обязывает.

– Я думаю, что вы найдете его на старом пляже, у старого катера. Если не знаете, по шоссе на юг, там спуск увидите. Километров пять от города. Господин Полковник с дамой променад устраивают! – не выдержал серьезности, хихикнул жутко небритый бомж в рваной майке. – Мадам зовут Алина! Но не суйтесь близко, наш Полковник, оказывается, жутко ревнив. А впрочем, желаю удачи, Алина не из тех, кто отказывает богатеньким клиентам...

Общий смех подтвердил слухи о невысокой нравственности Володиной подруги. Но Турецкий отдал оборванцу купюру, поблагодарил и ушел.

Вообще-то говоря, известие ничего хорошего не сулило. Заниматься Володей – это куда ни шло, в конце концов, даже дело чести и совести. Но какая-то дама с сильно пониженным уровнем нравственности? Это уже лишнее.

Вот об этом и размышлял теперь Турецкий, направляя свою, взятую в кредит, машину к выезду из города в южном направлении. А вдруг у Полковника роман? И чем он хуже Турецкого? Значит, одному можно, а другому – никак? Неплохо бы с Линой посоветоваться в этой ситуации. А что, в этом есть резон...

Но Александр Борисович как вспыхнул идеей, так же быстро и погас. Какая, к дьяволу, Лина?! Она же, помимо того, что носит гордое звание «прекрасной любовницы генерала Турецкого», еще и заведующая отделением кардиологии Центральной городской больницы. А «милый Сашенька» совсем уже обнаглел, вытаскивая ее на какие-то опознания и прочие розыскные мероприятия. Оно, конечно, хорошо и льстит возбужденному самолюбию, но отдает обыкновенной наглостью. Так нельзя, надо думать и о будущем этой замечательной женщины, когда «заезжий Турок» отвалит в свою Москву, а она останется...

А чего она останется? Вот бы ее в Москву перетащить! Хорошие доктора везде нужны... Но это уже – мечты, из области беспочвенных рассуждений... И Турецкий решил не менять свой курс к старому катеру.

Тот рваный бомж, он таки прав оказался. Еще остановившись на обочине, возле крутого обрыва, по краю которого вниз вилась узкая тропинка, заросшая жесткими кустиками очень пряно пахнущего растения, похожего не то на вереск, не то на пастушью сумку, Турецкий посмотрел вниз, на пляж, и увидел его. Катер, разумеется выброшенный некогда штормом на берег. Собственно, и не катер, а его ободранный остов. А на деревянном, видно, прогнившем настиле палубы, на каких-то разложенных тряпках «изволили отдыхать» две фигуры: плотная – мужчины и очень хрупкая – женщины.

Турецкий решил не испытывать судьбу. Сложив ладони рупором, он крикнул вниз:

– Володя! Господин полковник!

Других фигур близко не наблюдалось, все-таки далеко от города, и эти двое, точнее один из них, должен был бы откликнуться на столь изысканный призыв.

Поднялась женщина, посмотрела наверх из-под козырька ладони, а затем стала расталкивать мужчину. Турецкий не стал ожидать и начал спускаться на пляж.

Когда он подошел ближе, «амазонка» успела накинуть на свою тощую фигуру какое-то подобие сарафана, что ли. А Володя, – это оказался действительно он, – так и остался сидеть в своих странных «семейных» трусах. Он, кстати, успел уже хорошо загореть.

– Приношу свои извинения, господин полковник, – серьезно поприветствовал Володю Александр Борисович. – Извините, что невольно потревожил. Но вы, кажется, уже в курсе того, что в нашем с вами вопросе, к счастью, начали наконец происходить некоторые изменения. И поэтому я приехал, чтобы обсудить их с вами. Ваша дама нашей беседе не помешает, но, мне думается, что будет гораздо лучше, если она узнает о вашем решении немного позже и от вас, а не от посторонних и незнакомых ей людей. Не так ли?

– Я с вами полностью согласен, Александр Борисович, – вежливо ответил Володя. – Алина, сделайте одолжение, пройдитесь немного по пляжу, может быть, вы наберете немного сухого дерева. Из которого мы с вами потом разложим костер. Время обеда уже подходит, – он улыбнулся. – А мы тем временем побеседуем с Александром Борисовичем по ряду вопросов, не терпящих отлагательства, я правильно вас понял? – он посмотрел на Турецкого.

– Абсолютно верно, господин полковник.

Недовольно покряхтывая, женщина, которая оказалась более пожилой, нежели представлялась сверху, с обрыва, напялила на широкие ступни довольно сносные кроссовки и нехотя отправилась на сбор дровишек.

– Я вас внимательно слушаю, Александр Борисович...

Странное дело: вежливость, причем не показная, а как бы врожденная, или привитая в семье, у него не забылась и никуда не исчезла. И Турецкого он прекрасно помнил. Наверное, и своих сотоварищей по несчастью – тоже. Хотя отчасти и все они тоже составляли уже прошлое Володи. Такой вот парадокс. Это «прошлое» он помнил, а полугодичной или даже месячной давности – нет.

А еще Турецкого поразил недавно, когда они с Линой присутствовали при встрече Володи с его предполагаемой дочерью, которая так и не смогла узнать в этом бомже своего папу, такой вот факт. Женщины уже отошли в сторону, увидев бессмысленность дальнейшего проведения опознания, а Турецкий, желая подбодрить Володю, потому что полагал, что тот расстроен такой неудачей, сказал ему: «Ничего, мол, мы с вами еще увидим небо...» – и не закончив известной чеховской фразы, спросил: «Как там дальше-то»? И Володя, потерявший свою биографическую память – явление, кстати, встречающееся далеко не так часто, – вдруг произнес, как бы между прочим: «Увидим небо в алмазах». И не обратил никакого внимания на свои слова. Значит, они сидели у него глубоко в подкорке, что называется. И другой вывод: нет, не все он забыл из своего прошлого, что-то помнит! Но что? А вот тут надо суметь «раскачать» его, найти те островки, за которые зацепилась и еще держится ускользающая память человека...

Они потом долго разговаривали с Линой. Турецкий пообещал связать ее с московским психиатром Станиславом Густавовичем Зильбером, с которым однажды имел дело при расследовании очередных криминальных событий, иных причин и не могло быть. И он помнил, что старый профессор оставил в его памяти интересные мысли и советы. Но пока, так получалось невольно, Александр Борисович отделывался и перед Володей, да и перед Линой, одними обещаниями позвонить в Москву и проконсультироваться, а сам ничего не делал, и время шло. Однако когда он тут же задавал себе вопрос: а сколько времени прошло с момента данного им обещания, – тут же с юмором осознавал, что разговор-то состоялся практически вчера! А казалось, чуть ли не в прошлом столетии. Вот они, временные «обманки»...

Нет, надо попробовать буквально сегодня и прозвониться к старику. Но для этого необходимо отыскать его телефонный номер. И он есть, но в Москве, дома, в ящике стола, в какой-то из записных книжек. Да только просить об этом Ирину не хотелось. Она еще только собирается прилететь, и когда это случится, он не интересовался. И не будет, ибо любой разговор с ней обязательно вызовет массу вопросов из серии: «Что это?», «Для чего это?» и «Зачем тебе это надо?». Значит, и ответы на них последуют уклончивые, в смысле: «А не пошли бы вы все со своими советами?» Но главный ответ, уже для себя, следует искать среди знакомых психиатров Лины. Для чего надо с ней встретиться. И Володю привезти с собой. И постараться уложить его на обследование в клинику. Но перед этим получить согласие и направление от врачей. А для этого необходимы четко сформулированные требования к больному. А за этим... а затем... и так далее, бесконечно. Но с чего-то же все равно придется начинать, делать наконец первый шаг!

Единственное, в чем Александр Борисович был абсолютно уверен в настоящий момент, это в том, что начинать ему придется в любом случае с Лины. Сейчас надо заручиться согласием Володи, а затем звонить Лине и договариваться уже конкретно.

– Что я вам хочу сказать, Володя, – начал он. – Кажется, у нас появилась возможность... Точнее, я бы сказал, необходимость провести ваше максимально полное медицинское освидетельствование, вы понимаете, что это такое?

– Да, что-то вроде диспансеризации, – спокойно ответил тот, снова поразив Турецкого.

«Ну, откуда у него сохранилась в памяти эта терминология? Каким образом?» Но виду не подал, принял как должное. Спросил только, на всякий случай:

– А вы когда в последний раз ее проходили?

– Не помню, – отмахнулся Володя, натягивая на себя относительно чистую ковбойку. – Что ж, если надо, то я, пожалуй, готов... Только у меня появилось одно обстоятельство, Александр Борисович. Несколько неожиданное, – он посмотрел ясными глазами на Турецкого и улыбнулся по-ребячьи. – Дело в том, понимаете ли, что у меня... одним словом, я встретил женщину, которая... ну, как бы выразиться поточнее? Прониклась некоторыми симпатиями ко мне. И, таким образом, обрела некую зависимость от моих поступков. Поэтому не знаю, поймете ли, те шаги, которые я мог бы предпринять несколькими днями раньше, теперь могут быть ею, я имею в виду Алину Борисовну, истолкованы в превратном смысле. Я... понятно излагаю?

– Да уж куда яснее! Но, позвольте и мне, в свою очередь... – Турецкий едва сдержался от саркастической ухмылки: вот, мол, сидят два дипломата и старательно «темнят», не решаясь нечаянным жестом или словом выдать грандиозные секреты своих государств, – высказать предположение о том, что Алина Борисовна не страдает потерей своей биографической памяти. Или все же есть?

– Нет, с памятью у нее все в порядке.

– Отлично. Тогда, я уверен, нам с вами беспокоиться совершенно не о чем. Вы полежите в клинике, сдадите все необходимые анализы, вас обследуют врачи, определят степень вашего здоровья, а к вопросу о вашей помощи своей новой знакомой можно будет вернуться, когда вы почувствуете себя лучше. Я полагаю, это логично?

– В принципе да... – с долей некоторого сомнения согласился Володя. – Надо будет только аккуратно предупредить ее, чтобы случайно, по неловкости, не обидеть ее. Женщина – ранимое существо, – словно оправдываясь, улыбнулся он.

«Выражения, однако...»

– Я уверен, Володя, что ваш разговор с ней может состояться, когда мы вернемся в город. Я попытаюсь сейчас созвониться с врачами и договориться о том, когда вас положат на обследование. Эти вещи каждая женщина должна прекрасно понять. И вот перед тем, как я отвезу вас уже в клинику, вы и сообщите Алине Борисовне о нашем с вами совместном решении. Вызванном прежде всего суровой необходимостью, а не чьим-то капризом.

– Да, я, пожалуй, соглашусь с вами...

– Это будет тем более правильно, что она сможет сообщить о вашем решении и вашим коллегам с бульвара, чтобы они не волновались по поводу вашего неожиданного исчезновения, верно? Они ведь будут волноваться?

– Не думаю... Это все-таки не та публика, Александр Борисович, которая в открытую станет демонстрировать свои эмоции и долго переживать по поводу такого же, как они, человека. Нет... Посожалеют, может быть, что не услышат новых историй из моей богатой впечатлениями жизни, а потом забудут. Появятся новые заботы – простые, но обязательные, скоро ведь зима, придется устраиваться как-то. Я вот тоже начал подумывать...

– Да, вы говорили о своем желании пройти южнее по побережью и провести зиму где-нибудь в окрестностях Сочи.

– Да? В самом деле? – слегка удивился Володя. – Это было бы совсем неплохо. Я не люблю холода. Жить, я вам скажу, Александр Борисович, надо там, где тепло. Больше того, я пришел к выводу, что у нас, в России, и люди так часто неприветливы и даже злы по той причине, что им постоянно холодно. А от холода рождается равнодушие. Образуется определенная последовательность...

– Мне чрезвычайно любопытно то, о чем вы сейчас сказали, Володя, – осторожно отреагировал Турецкий. – Интересное суждение. И что, вам приходится часто размышлять на эту тему?

– Как получается, не знаю, право...

– А примеры для подтверждения своих постулатов вы откуда черпаете? Из собственной жизни или, скажем, из прочитанных когда-то книг?

– Знаете ли, они как-то сами всплывают... Думаю, все-таки из прошлой жизни. Она ведь была, я полностью отдаю себе в этом отчет. И книги некоторые, когда вижу их на прилавках, узнаю. Но...

– А вы не могли бы поделиться со мной своими наблюдениями за этим процессом? Ну, например, чего больше «всплывает»? Какие-то конкретные действия? Эмоциональные проявления в связи с чем-то? Пейзажи? Картинки бытового содержания? Может быть, лица когда-то знакомых, но забытых людей? То есть в каком виде возникают ваши воспоминания?

– Сами по себе, никакой связи, – быстро ответил Володя, словно вопросы были ему крайне неприятны. – Могу сказать только одно: конкретные действия отсутствуют, и это тяготит больше всего. У меня, естественно, нет никаких доказательств и фактов, но постоянно появляется в душе чувство непонятной вины. И, мне кажется, что если оно возникает, значит, на чем-то все-таки основано. Нет, я не способен, наверное, убить, но... оскорбить? Отчего же?.. И эта неопределенность... она не дает жить спокойно. Касательно эмоций? Да, были люди, которых я терпеть не мог, даже ненавидел, но кто они? Не помню... Спрашиваете, пейзажи и картинки быта? Ну, на зрительную память я никогда, наверное, не жаловался. Да, возникают пейзажи, но они – абстрактные какие-то, есть очень красивые... Вот как сейчас, – он рукой показал на морскую даль с серо-голубым силуэтом судна на горизонте. – А быт? Совершенно отсутствует.

– Ну что ж, Володя, мне кажется, докторам есть о чем с вами побеседовать... Так не будем откладывать?

– Я готов, но... – он кивнул на Алину, набравшую небольшую охапку выброшенного на берег, выбеленного морской водой хвороста. – Вы обещали помочь с ней.

– Насчет оказания ей немедленной помощи я не готов, но объяснить то, что касается конкретно вас, полагаю, труда не составит.

Александру Борисовичу в данный момент только и не хватало возражений со стороны Алины Борисовны. Надо же, сколько аллюзий!

А вот вести переговоры с Капитолиной Сергеевной в присутствии господина полковника ему вовсе не хотелось, и он, извинившись, собрался было отойти подальше в сторону. Но что-то его остановило. Может быть, взгляд Володи, брошенный им на трубку мобильного телефона. И уже ни о чем не думая, чисто механически, Турецкий протянул трубку Володе со словами:

– Вы извините меня, господин полковник, может быть, вам надо позвонить куда-то? – и поймал, наконец, себя на мысли, что ход им сделан просто потрясающий, если Володя еще и отреагирует соответствующим образом.

Где-то же слышал Александр Борисович, что человек, потерявший, вот так же, биографическую память, между тем привычно общается со знакомыми ему в «прошлой жизни» предметами. И – чем черт не шутит?!

Володя взял трубку, взглянул на высветившийся экран, осмотрел ее со всех сторон, улыбнулся чему-то и привычно – это немедленно отметил Турецкий, – держа в правой руке, большим ее пальцем ловко набрал номер. Приложил трубку к уху. Но тут же на лице его появилось разочарование. Турецкий почти выхватил трубку из Володиных рук и высветил номер:

232-76-54. Семизначный номер, значит, город, как минимум, областного значения. И совсем не обязательно это – Москва. Но уже есть зацепка! Похоже, в Володиной голове сработал автомат! Чисто механически рука набрала телефонный номер, который Володе, вероятно, приходилось набирать по сотне раз на дню, вот он и врезался в память. И «благодарная» память, выкинув все остальное, его оставила – как последнюю соломинку. Красиво, конечно, однако вряд ли медицина согласится с таким толкованием...

– Наверное, вам ответили, что номер набран неправильно?

– Да, – не удивился Володя, будто уже забыл о том, что пытался куда-то прозвониться.

– А вы случайно не помните, чей номер только что набрали? Имя человека? Организации? Город?

– Я? – он улыбнулся беззащитно. – Не знаю, вероятно, это произошло по привычке, чисто автоматически. А это разве имеет значение?

– Если б вы вспомнили, тогда да, а так?..

Но в голове уже прокручивалась новая мысль: областной город... номер остался в телефонной «памяти», прозвонить по крупным городам, где-то должно же клюнуть! Муторно, суматошно, но в этом уже имеется хоть какая-то надежда! Надо немедленно сообщить Лине об этом событии, быстренько класть мужика в больницу и начинать методичные «прозвоны» по всем, без исключения, близлежащим областям. Кажется, действительно нет худа без добра...

Вторично Мила появилась в прокуратуре ближе к вечеру. Практически весь рабочий день, после того как ознакомилась с материалами следствия, она провела на электростанции, куда ей, по требованию Липняковского, немедленно был разрешен допуск.

Антон же отправился на Октябрьскую, где проживал в двухкомнатной квартире вместе с отцом и матерью опознанный наконец Химик. Он же, по сведениям из уголовного розыска, Саломаткин Михаил Петрович, семьдесят пятого года рождения, прописанный по адресу... и так далее. Только теперь будет он прописан уже по новому адресу, последнему в своей беспутной жизни, на Гниловском городском кладбище.

В своей жизни Миша-Химик два раза тянул срока. Сперва по статье 108 УК РСФСР – умышленное тяжкое телесное повреждение, за что и отсидел 5 лет, в которые ему зачли и полтора года судебного разбирательства, а два года спустя, после выхода на свободу, – снова сел, уже по статье 163, пункт 2-а, уже УК РФ, – за вымогательство, совершенное группой лиц. Попросту говоря – типичный рэкет середины девяностых годов, обошедшийся Химику в шесть лет «крытки». Одиннадцать годков из отпущенных ему Богом тридцати двух – это впечатляет. И если бы его не «остановил» Куратор, неизвестно, за что тянул бы свои последующие срока «спокойный, послушный мальчик», каким его в детстве называли родители. Да и сейчас ничего бы не имели против, если бы он только почаще домой являлся, а то носится неизвестно где.

А вот во дворе, как выяснилось, Мишка-Химик был заметной фигурой. Прозвище он, кстати, получил за свою особую любовь к пиротехнике. Постоянно «химичил» что-то, а потом во дворе с жутким треском и грохотом взлетали ракеты, фейерверки китайские, только по чистой случайности не устраивавшие по соседству пожаров. Но, видно, именно здесь и проявлялся подлинный талант Миши. Потому что все остальное у него было связано с проявлениями хулиганства и бандитизма.

Весть о его смерти, однако, как говорили Плетневу оперативники, прибывшие раньше его для проведения обыска в квартире Саломаткиных, не вызвала у пожилых и каких-то никчемных родителей заметного горя. Правда, охнула мать, нахмурился отец, узнав, что сынок был попросту задушен тем человеком, которого сам собирался убить. А так «сильной» реакции не было. Зато соседи, которых помог опрашивать Антон, те вроде бы даже вздохнули с облегчением. И их можно было тоже понять.

Оказывается, Мишка был тут с детства заводилой, его все в соседних дворах давно знали, к нему, высокому, накачанному парню с красивой, «мужественной» внешностью, тянулись и окрестные мальчишки, и девчонки. Но примером, как продемонстрировал финал его непутевой жизни, он оказался отрицательным... Поэтому, надо понимать, с облегчением и вздохнули родители подраставшей в округе пацанвы.

Собственно, в квартире Саломаткиных ничего, представляющего интерес для следствия, обнаружено не было. Зато обыск в отсеке сарая, точнее, в боксе для стоянки автомобиля кооперативного гаража, дал результат. Ну, старый мотоцикл марки «ИЖ» интереса не представлял, зато среди инструментов и тряпья был обнаружен пистолет Макарова со спиленным номером и запасными обоймами, а также толстая пачка валюты – американских долларов.

Огорченные и, видно, сильно обиженные на сына, родители объяснить происхождение денег и оружия, естественно, не могли, а выдать находки за свое накопленное добро, это ж на кого надо было рассчитывать-то? Был составлен протокол в присутствии понятых, тех же соседей, и обнаруженные улики преступной деятельности Михаила Петровича Саломаткина изъяты.

Оружие отправили к экспертам-криминалистам и баллистикам для идентификации, а валюту пересчитали и... внесли «запредельную» в понимании родителей сумму в тот же протокол изъятия. Вот последнее, похоже, как раз больше всего и опечалило стариков, с откровенной неприязнью поглядывавших на оперативников, производивших обыск.

Антон Плетнев тоже не представлял исключения и, чувствуя на себе их, очень мягко говоря, недружелюбные взгляды, размышлял, откуда они берутся, эти бандитские семьи? Послушный мальчик? Убийца! Ведь если б задавили не его, он бы обязательно шлепнул беглеца сам. Вот и эти деньги наверняка получены были за какое-то очередное его «послушное» убийство. Или ограбление. Или избиение и прочее, прочее, опыт-то уже имеется! Так что говорить здесь не о чем. Раздавил его мужик, как клопа вонючего, и туда ему дорога...

А все равно, подумал Антон, наверное, им было обидно. Может, и этому, задушенному, но, определенно, больше второму – Логопеду, которого, ко всему прочему, еще и зарезали, как свинью, обчистили карманы и вышвырнули из поезда. Важную работу сделали «послушные мальчики», человека убили, а гонорар просвистел мимо рта. Ведь еще ни один заказчик до конца акции, когда имеется полная уверенность, что свидетель ликвидирован, не заплатил исполнителю ни копейки. Поди, испуская дух, успели подумать, что это несправедливо, что вперед надо было брать. Может, когда деньги уже в кармане, и помирать не так страшно? А то бежать от судьбы приходится, так и не получив гонорара. Конечно, обидно.

И каково родителям Химика, у которых прямо из-под носа менты «уводят» такие «бабки»? Поневоле возненавидишь милицию... Не сына, нет, сынишка – что, он же послушный мальчик... был.

Таким образом, видел Антон, среди пятерых покойников оставался неизвестным лишь один – тот самый уголовник, который «зачищал» по второму кругу. Но он был явным уголовником, а Министерство юстиции, в чьем ведении находились теперь места заключения и исправления преступников, не торопилось с ответом. Правда, обещал МУР. Но ведь и день еще не кончился!..

И Плетнев помчался в прокуратуру.

Милу ему ждать фактически не пришлось. Она позвонила Антону и сказала, что все для себя необходимое просмотрела, а теперь едет к ним, в прокуратуру, и просит, чтобы срочно доставили из СИЗО, или где тот содержится, дежурного оператора Платонова. У нее есть к нему серьезный разговор. Плетнев попытался было выяснить какой, но Мила отрезала:

– Важный, – и отключилась.

«Неужели нашла? – подумал Плетнев. – Вот умница какая! Ах, хороша девушка!..»

Но потом он вспомнил ехидное сообщение Турецкого о том, что сегодня или, во всяком случае, не позже, чем завтра, сюда пожалует Ирина Генриховна. И подумал, что если еще утром он обиделся на то, что Саша не поверил ему, то сейчас Антону стало это совершенно безразлично. Вплоть до того, что попросту наплевать. А почему? Да потому, наверное, что Мила заняла полностью за сегодняшнее утро – про минувшую ночь и говорить не приходится! – все его мысли, и ни о ком другом он больше не хотел думать. И не будет. Вот так, прямо, и придется сказать этому упрямцу, чтоб он утих и заткнулся со своими истериками: никому его жена, кроме самого Турецкого, не нужна. А что касается Васьки, так тоже ничего страшного не произойдет, отучится парень за ручку чужой женщины держаться, отвыкнет. Он же – подросток, многого еще не понимает. Ему женщина, похожая на его мать, ею же и кажется... Да и самой Ирине Генриховне неплохо бы стать с ним пожестче, раз уж взялась воспитывать, не разрешать Ваське садиться себе на шею... Впрочем, это – вопрос будущего. Ближайшего, правда...